Стихи Андрея Вознесенского

Ева, как кувшин этрусский,
к ней пририсовал я змея,
дегустирующей ручкой,
как умею, как умею.

Не раздумывая долго,
я рисунок красной спаржей
подарил нервопатологу.
Тот его повесил в спальне.

Пока красный змей с ужимками
Кушал шею, кушал шею,
Исходило из кувшина
Искушенье, искушенье.

Искушенье,
Разрушеньем.
Кайф, изведанный
Исусом,
Что-то вроде
Воскрешенья,
искушение
искусством.

Это всё произошло
На последней
Неделе
Православной
Пасхи:
Полускорлупки
в воздухе
летели,
зазубренные,
как пачки.

P.S.

После Пасхи нас несмело
Посещает иногда
Прародительница Ева
В красках гнева и стыда.

Мы лежим в зелёных ваннах,
Как горошины в стручках.
И, проняв твоё Евагелие,
Звёзды по небу стучат.

В веке пасмурном и скучном
Пасха – искушенье кушаньем.

Люди чокаются
яйцами,
Ищут в ближнем
дурака.
Указательными
Пальцами
Крутят
в области
виска.

На рисунке озарялись
Линии от перегрева.
Женщина разорялась:
“Я – Ева!”
Я – Ева русская, лучшая
Из всех существовавших Ев,
Все эво- и рево-люции
Людские – блеф!

Душа – спор
Голубки и ягуара.
Это моя скорлупа
и аура.

Любовь – это понимание
Другого. Понять весь Свет,
Послав всех
к Евиной маме,
которой на свете нет.

Люди в большинстве не Лувры,
приветик Шереметьеву!
Верьте в луны, луны, луны!
Верьте в Еву!
Все вы психи, аналитики, —
Без наития.
Не спасут вас частоколы.

Попался невропатолог!
Я – Ева”…

Мы представить не сумеем,
Что, быть может, тривиально
Эта женщина со змеем
Над учёным вытворяла.
Последнее, что помнил невро-
Патолог –
Пальцы с утолщением, как трефы,
Волнующие нерпавдоподобно.

Самого невропатолога
Мы увидим через сутки.
Кровь хлестала из проколов,
Он в свихнувшемся рассудке.
Точно шрамы, были помочи,
Волосы дымились хлоркой,
И объяснялся он при помощи
Федерико Гарсиа Лорки…

“Huye luna, luna, luna!”
Что по-русски значит – Полундра!
Я писал про Лорку в юности.
Теперь снова погиб прилюдно.

Верьте в луны, луны, луны!
Льёт луна сквозь наши сны
Водопады из гальюна,
Как сверкают колуны.

Лес, одетый в галуны.
И в мозгу прошелестело –
Что Евангелие от Евы,
Есть евангелие Луны.

Ева, как Луна, – одна.
Скорлупа? Баул без дна?
Небеса начнут с нуля.
Улица луной полна.

НА УЛ. ЛУНА.

Я — Гойя!
Глазницы воронок мне выклевал ворон,
слетая на поле нагое.

Я — Горе.

Я — голос
Войны, городов головни
на снегу сорок первого года.

Я — Голод.

Я — горло
Повешенной бабы, чье тело, как колокол,
било над площадью голой…

Я — Гойя!

О, грозди
Возмездья! Взвил залпом на Запад —
я пепел незваного гостя!
И в мемориальное небо вбил крепкие звезды —
Как гвозди.

Я — Гойя.

Я первый день рождения
Справляю меж людей.
Вы пришли, надеясь
на антиюбилей.

Анти Маяковский?
Анти Басаев?
Анти взорвать бы зал Чайковского?
Это не спасает.

Может, к попке бантик
приколоть велюровый?..
Колонны в белых ватниках
пухнут каннелюрами.

Скажу не на камеру,
чтоб вас не расстроить:
“Не время бросать камни,
время — камни строить!”

Мы же – антимыши
Книзу головой.
Антилопы мыслят
Тыльной стороной.
Антиглобалисты
Хочут шар земной

Никогда не ной –
Станешь Антиной.

В нашей антижизни
черное — белей.
Ты еще таджикам
справь антиюбилей!
Кажет нам прожилки
с изнанки гобелен.

Черный кобелина?
Белый Блок?
Мне из ГОБелена
проступает БОГ.

Бог елен Прекрасных temple
Год велел украсть все в темпе бля…
God eleventh of September
дембель предлагает тендер

Подсознанье. Гоби-ленд.
Бог. Изнанка. Гобелен.

Рядом разбирались,
вызвав антигрусь:
«Таллин убер аллес!
Юбер аллес Русь!»

Антиюбилярус?
отвечу вам:
«Господь uber alles!»
я строю Храм.

Мне Царевна — лебедь
в зеркале кривом
приоткрыла трепет
храмовым крылом.

Я Твои из Всенощной
слышу зуммера.
Лучшая из женщин
в камне замерла.

Бывшее купелью
для моих стихов
станет искуплением
земных грехов.

Я — первый из поэтов,
который для людей
Храм построю. Это —
антиюбилей.

Юрий Владимирович Давыдов.
Смущал он, получив “Триумф”,
блатною шапочкой ликвидов
наполеоновский треух.

Бывалый зэк, свистя Вертинского,
знал, что прогресс реакционен,
за пазухою с четвертинкою
был празднично эрекционен.

На сердце ссадины найдут его.
Стыдил он критика надутого:
мол, муж большого прилежания
и ма-алого дарования.

Бледнели Брежневы и Сусловы,
когда, загадочней хасидов,
за правду сексуальным сусликом
под свист выскакивал Давыдов.

Не залезал он в телеящики.
Мне нашу жизнь собой являл.
И клинышек его тельняшки
звенел, как клавиша цимбал.

Вне своры был, с билетом волчьим.
Он верил в жизни торжество.
Жизнь поступила с ним, как сволочь,
когда покинула его.

Подгулявшей гурьбою
Все расселись. И вдруг —
Где двое?!
Нет двух!

Может, ветром их сдуло?
Посреди кутежа
Два пустующих стула,
Два лежащих ножа.

Они только что пили
Из бокалов своих.
Были —
Сплыли.
Их нет, двоих.

Водою талою —
Ищи-свищи!—
Сбежали, бросив к дьяволу
Приличья и плащи!

Сбежали, как сбегает
С фужеров гуд.
Так реки берегами,
Так облака бегут.

Ухаживали. Фаловали.
Тебе, едва глаза протру,
фиалки — неба филиалы —
я рвал и ставил поутру.

Они из чашки хорошели.
Стыдясь, на цыпочках, врастяг
к тебе протягивали шеи,
как будто школьницы в гостях.

Одна, отпавшая от сверстниц,
в воде стоящая по грудь,
свою отдать хотела свежесть
кому-нибудь, кому-нибудь…

Упёршись в чашку подбородком,
как девочка из «ДеМаго»,
ждёт жестом эротично-кротким —
но — никого, но никого.

Явление 25-го кадра.
Вырванные ногти Яноша Кадара.
Я помню жаркое без затей
рукопожатие без ногтей.
Ноктюрн?
Пожалуйста, не надо!
Ногтюрьмы.
ШопениАда.
Тасуйте пластиковые
карты!

Вы — вампы,
с утра несчастные банты,
крутые, как ртутные лампы,
Лолиты и Иоланты,
пиявки а-ля Вивальди —
вам кровь живую подайте! —
пить просят больные гланды
Веласкесовой инфанты.

Мне в птицах шприцы чуются —
вы — вампы,
беззащитные чудища,
трансплантирующие таланты.

Идея
смеялась и плакала,
рожденная кистью Ван Дейка,
сейчас обернулась вурдракулой,
Вандеей.

Вы — вампы…
У всех мобильники!
Всё больше неестественного,
искусственного.
Автомобильный
нерест летит из Кунцево.
С обочин мигают, как лампочки,
озабоченные вурдавалочки.

Мы все дерём у Монтеня,
устали от террора.
Но вторая материя
хочет крови от первой.

Примешивая к лаванде
веселящийся газ,
василевские ванды
доносили на нас.

Вампилова утопили.
По-английски “болото” — “вамп”.
Вурдалагерная Россия,
ты теперь обоюдный вамп.

Озы сбросят наркозы,
наркотический ямб
оставит следы на коже.
Я — вамп.

Я жизнь сосу из читателей,
черепок кровеня.
Но Мадонне Констабиле
не прожить без меня.

Моей донорской кровью
помогая десанту,
жизнь вторую открою
я Марселю Дюшампу.

Катерининская береза
тронет бедрами — и мне амба.
По-родственному разберемся.

Мы — вампы.

Я тебя разлюблю и забуду,
когда в пятницу будет среда,
когда вырастут розы повсюду,
голубые, как яйца дрозда
Когда мышь прокричит кукареку.
Когда дом постоит на трубе;
Когда съест колбаса человека
и когда я женюсь на тебе.

Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро — спасение
тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный —
все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается —
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.

Памяти У.Б. Йейтса

Дай, Господи, ещё мне десять лет!
Воздвигну Храм. И возведу алтарь.
Так некогда просил другой поэт:
«Мне, Господи, ещё лет десять дай!».
Сквозь лай клевет, оправданных вполне,
дай, Господи, ещё лет десять мне.
За эти годы будешь Ты воспет.
Ты органист, а я — Твоя педаль.
Мне, Господи, ещё лет десять дай.
Ну что Тебе каких-то десять лет?
Я понял: жизнь прошла как бы вчерне,
несладко жил — но всё же не в Чечне.
Червонец дай. Не жмись, как вертухай!
Земля — для серафимов туалет.
И женщина — жемчужина в дерьме.
Будь я — Господь, а Ты, Господь, — поэт,
я б дал тебе сколько угодно лет.

Во мне живёт непостижимый свет.
Кишки проверил — батареек нет.
Зверёк безумья въелся в мой скелет.
Поэт внутри безумен, не извне…
Во сне
я вижу храмовый проект
в Захарово. Оторопел
автопортретный парапет…
Спасибо Алексу Сосне
за помощь. Дай осуществить проект,
чтоб искупить вину греховных лет!..
Я выбегаю на проспект.
На свет
летят ночные бабочки: «Привет!».
Мне мент орёт: «Переключайте свет!».
Народ духовный делает минет.
Скинхед
пугает сходством с ламою-далай.
Мне, Господи, ещё лет десять дай
транслировать Тебя сквозь наш раздрай!

Поэту Кисти ты ответил «нет».
Другой был, как Любимов, юн и сед,
дружил с Блаватской, гений, разгильдяй.
Поэт внутри безумен, не вовне —
в занудно-шизанутой стороне,
где даже хлеб мы называем «бред».
Дух падших листьев —
как «Martini» Dry.

Уехать бы с тобою на Валдай!
Там, где Башмет играет на сосне.
У красных листьев запах каберне.
Люблю Арбат, набитый, как трамвай,
Проспекта посиневшее яйцо.
Люблю, когда Ты дышишь горячо.
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Какой ты будешь через десять лет,
Россия, с отключённым светом край?
Кто победит — Господь или кастет?
Мне, Господи, ещё лет десять дай!
Вдруг пригодится мой никчёмный свет,
взвив к небу купол, где сейчас сарай…
Безумье мысли может нас спасти.
Меня от клятвы не освободи —
хотя бы десять лет дай, Господи.

Взгляд Твой полон любовью,
чувства прочие победя.
Я готов совершить любое
преступление ради тебя.

Когда судьи мне кинут сроки —
от восьми лет до ста восьми,
понимают они, жестокие,
что бессмертен я, чёрт возьми!

Не помню — Рим или Монголия?
Века замедлились,
пока
мне девушка цветок магнолии
вдевала в лацкан пиджака.

Я игнорировал магнолию,
к душе привитый черенок.
К чему гадать: «Что быть могло ли бы?»
Перечеркните черновик!

Мы — эхо русской меланхолии
в нас страшный фитилёк горит.
Рояль, как профиль мейерхольдовский
незабываемо раскрыт.

Отцвёл пиджак. Столетье бренное
ушло. Калининград не тот.
Я сам сгорел как удобрение.
Но магнолия цветёт.