Стихи Леонида Губанова

А мне и солнышко не греет,
во мне собака не бежит,
мой ландыш ни во что не верит
и головой в крови лежит.
Я заколочен, заколочен
колючим взором палача,
но есть, которые пророчат,
и есть, которые молчат.
Когда неслыханно угарно
прошёл весёлый перекур,
зловещей стала и вульгарней
тень Сатаны на берегу
моей неласковой отчизны,
где всё хорошее падёт
и, вспомнив старенькие чистки,
сам Сталин по костям пройдёт.
Он будет улыбаться криво
и, поднимаясь на мыски,
увидит родину счастливой
лишь там, у гробовой доски.
В глухой разлуке кость и камень,
не слышу ангельскую речь —
обрызганными кровью в храме,
заржавленный поднимет меч.
И здесь уже не будет казней,
а будет просто грусть одна,
похожая на страшный праздник,
где нет ни песен, ни вина.

А радостное так случайно,
что, право, пахнет топором,
а имя празднику — молчанье,
закуска к празднику — погром.
Ах, мне и солнышко не светит,
но ты, мой мальчик, не тужи,
вот крестиком уж двери метят,
и лихо точатся ножи!..

Там, где ветер – дипломат,
там, где дождик – ювелир,
там, где сотни лет подряд
мысли на расстрел вели,

там, где утро льет кумыс,
а служанки пьют вино,
где в лакеях пьяный свист
сеет горьких драк зерно,

там, где церковь ворожит,
там, где цены гоношат,
там, где нечем дорожить,
кроме ржавого ножа, –

это родина тоски,
плодородной лжи участок,
где кровавые виски
в ледяной наган стучатся.

Пусть поймет меня страна
с манифестами резни –
как спивались Имена
медью капая с ресниц!

Я беру кривоногое лето коня,
Как горбушку беру, только кончится вздох.
Белый пруд твоих рук очень хочет меня,
Ну а вечер и Бог, ну а вечер и Бог?

Знаю я, что меня берегут на потом,
И в прихожих, где чахло целуются свечи,
Оставляют меня гениальным пальто,
Выгребая всю мелочь, которую не в чем.

Я стою посреди анекдотов и ласк,
Только окрик слетит, только ревность притухнет,
Серый конь моих глаз, серый конь моих глаз,
Кто-то влюбится в вас и овес напридумает.

Только ты им не верь и не трогай с крыльца
В тихий, траурный дворик «люблю»,
Ведь на медные деньги чужого лица
Даже грусть я тебе не куплю.

Осыпаются руки, идут по домам,
Низкорослые песни поют,
Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
Но коней за собой не ведут.

Снова лес обо мне, называет купцом,
Говорит, что смешон и скуласт.
Но стоит как свеча над убитым лицом,
Серый конь, серый конь моих глаз.

Я беру кривоногое лето коня…
Как он плох, как он плох, как он плох,
Белый пруд твоих рук не желает понять…
Ну а Бог?
Ну а Бог?
Ну а Бог?

Когда румяный мой ребенок
хрустальной ночью плачет зря
в глазах любимо-утомленных
читаю рукопись царя.
Когда коробит лепрозорий
перчатки Пушкина в аду,
я вдохновенье как мозоли
на сердце сладостное жду.
Ликуй, заснеженная память,
сверкай, изнеженная плеть…
я покажу, как разум плавить,
я докажу, как душу греть.
Печальники, упрямцы, …чьи мы?
кто нас хранить заставил Свет?
Когда и вечность вышла чином
и звезды — выслугою лет.
От этой роли замираю,
суфлер убит, а плакать день.
У свечки тихо занимаю
Шекспира сгорбленную тень.
Меня пугает эта Слава
и черный локон запятой,
прости, железная держава,
что притворилась — золотой.
Побольше бы твоих пророков
расстреливали на снегу,
вы запретили веру в Бога
надеждою на пять секунд.
Любовь вы к рельсам приковали,
поэтов в тундру увели
зевая, опубликовали —
…какие розы отцвели.
Потом узнали сколько стоит
берез пытаемая кровь,
услышали как гений стонет
(любимая, не прекословь).
Как гордость нации моей
петлю и пулю принимает,
слезами всех семи морей
Россия это понимает!
Схватились за голову вы
но было поздно поздно поздно…
оставьте плакальщицам выть
…как хороши-то были розы!
Да, после смерти можно брать
любое легкое творенье…
но правды вам не миновать,
не скрыть от мира преступленье.
Не важно, кто пророк, кто праведник,
чьи губы до сих пор в крови,
вы маскируете под памятник
убийства гнусные свои.
Вас не спасет доска из мрамора
мемориальная тоска,
лишь потому, что вы из мрака
из сатанинского куска!
Все нами пройдено и понято
мораль сей басни такова —
пока тебя ласкает родина
ты можешь петь и токовать.
Но лишь придет пора охоты
лети… и крыльев не жалей —
плюс кровь… объявлена погода
в капканах плачет соловей.
И трусов суховей в Поволжье,
и град убийств в моем Полесье
…но даже смерть идет порожняя
от сердца, где царит поэзия.
Она поражена, положим,
она попутала, ошиблась.
…на погоревшую похожа
молила хлеба и божилась
не приходить ко мне до времени
моих исполненных желаний,
плевать на давку и давления,
предчувствия… переживания.
Плевать на 80 пыток,
плевать на 800 костров,
на 8000 всех убитых
и в 80 тыщ, — острог.
Плевать на милое блаженство,
когда скандалит Божество.
Жизнь — родственница с грустью
женской,
но братьев все же большинство.
Из них любимейшими понят
как самый младший из троих
не забывай, заметит Подвиг
Талант добавит, лишь — Твори!

Но если вас измучит тайна
и любопытство грудь прожжет,
скажу одно — за дальней далью
меня четвертый тайный ждет!!!

Опять ему дожди выслушивать
И ждать Иисуса на коленях.
А вы его так верно сушите,
Как бред, как жар и как холера.
Его, как пса чужого, били вы,
Не зная, что ему позволено —

Замазать Мир белилом Библии
И сотворить его по-своему.
Он утопал, из дома выселясь,
Мысль нагорчили, ополчили.
Судьба в подтяжках, словно виселица,
Чтобы штаны не соскочили.
Ах, ей ни капельки не стыдно —
Ведь в ночь, когда убийство холила,
Морщинистое сердце стыло —
И мямлило в крови — ох, холодно!
Эх, осень-сенюшка-осенюшка,
В какое горбшко осели мы?
Где нам любить?
Где нам висеть?
Винсент?

Когда зарю накрыла изморозь,
Когда на юг уплыли лебеди,
Надежда приходила издали
С весёлыми словами лекаря.
Казалось — что и боль подсована
И поднимается, как в градуснике,
А сердце — как большой подсолнух,
Где выскребли всё семя радости.
Он был холодный и голодный.
Но в белом Лувре, в чёрной зале,
Он на вопрос: «Как вы свободны?»
— «На вечность целую я занят», —
Ответил, чтоб не промахнуться,
С такой улыбкой на лице,
… Как после выстрела, в конце.
Великие не продаются!

Написано за три дня до смерти.

В твоих глазах закат последний,
Непоправимый и крылатый,
Любви неслыханно-весенней,
Где все осенние утраты.
Твои изломанные руки
Меня, изломанного, гладят,
И нам не избежать разлуки
И побираться Христа ради!
Я на мосту стою холодном
И думаю — куда упасть…
Да, мы расстались, мы — свободны,
И стали мы несчастны — всласть…

Сентябрь 1983

Моя свеча, ну как тебе горится?
Вязанья пса на исповедь костей.
Пусть кровь покажет, где моя граница.
Пусть кровь подскажет, где моя постель.

Моя свеча, ну как тебе теряется?
Не слезы это — вишни карие.
И я словоохотлив, как терраса,
в цветные стекла жду цветные камни.

В саду прохладно, как в библиотеке.
В библиотеке сладко, как в саду…
И кодеин расплачется в аптеке,
как Троцкий в восемнадцатом году.

Алене Басиловой

И грустно так, и спать пора,
Но громко ходят доктора,
Крест накрест ласточки летят,
Крест накрест мельницы глядят.

В тумане сизого вранья
Лишь копны трепетной груди.
Голубоглазая моя,
Ты сероглазых не буди.

Хладеет стыд пунцовых щек,
И жизнь, как простынь, теребя,
Я понял, как я много сжег –
Крест накрест небо без тебя!

Наш тротуар в морщинах-трещинах,
избитый вдоволь каблуками.
Он шумных улиц руки скрещивает —
большие, твердые, как камни.
Он постарел и сильно вылинял,
от времени неровным сделавшись,
он стал альбомом первых линий
голубоглазых, хрупких девочек.
Шли дни и годы, камень старый
не может под дождем согреться,
не может он стучать заставить
свое исписанное сердце.
Мне страшно, что, листву ворочая
и спрятав по карманам булки,
придут жестокие рабочие
и ломом разобьют рисунки.
Что с безразличием усталым
они девчонок не поймут,
на синих спинах самосвалы
осколки детства увезут!

Я хотел бы шататься по свету…
Я хотел бы шататься, как замок – одною ногою в пруду,
Я хотел бы зазнаться, как стекло, погубивши слюду,
И кадык свой хрустальный подарить на хребет твоей люстры,
Освещая местами, как гуляет фарфорово блюдце.
Я ходил бы по следу там, где бьются коленные чашечки,
Где в обиде колокола – разоренные гнезда молитвы,
Где мой голос хранят, как хранят похудевшие ласточки –
Жемчуг детских речей на могильные плиты.

Это не тучи — это пухлые рукописи моего отца.
Это не сердце — это наковальня старых молитв,
это деревенское кладбище розовощёких ошибок,
это виннопоклонным губам — чайника ржавая пристань.
Это серой шпаргалкой река выбегает ко мне,
а слуга подаёт мне в вишнях траурные записки.
Это не дождь — это тысяча старцев с хрустальными посохами.
Это не боль — это ходит молва в смертных рубашках колдуньи.
Это сытое великими людьми
урчит кладбище, как проститутка с похмелья,
это телеги везут ящики сигарет.
Это не колодцы — это калейдоскоп твоей красоты,
это не подушка — это сугроб бронзовой головы,
это восклицательный знак, как камыш над лягушкою-точкой.
Это не родина — это задачник разлук,
это грамматика вопля и чистописание ухаря.
В царское имя любовницы крики врастут —
хватит, проснулся, уже отгремели недели
пьяным составом надзвёздным шпионам наушничать.
В шрамах вернулся, в душе — подлецы и емели,
только берёзку сумел повидать я на ужине.
Я ли не пел по загубленным рощам и чащам,
я ли не пил монастырскую брагу зари?
Кремль поднимал за меня православную чашу
в этом тумане калек и столетних заик.
Всё перекрасить взбрело одинокому принцу.
Всё переплавить решил казначей головы.
Снег повалил, или в белых халатах на приступ
плыли медсёстры, глаза у любимых закрыв.
Плачет ли в парке моё сновидение или
тёплые вербы читают поэмы мои,
или венчаюсь на царство в зарёванном Риме,
и под ногами кашляют все словари.

Я просыпаюсь — колокол славою хвалится.
Девки малиновы, окна за шторой сиреневы…
Ангел летит и на солнце своё улыбается,
как на лампадку таинственной нашей вселенной!..

Памяти Ильи Габая

Прибита Троицкая лавра,
прибито лобное местечко,
в места не столь, откуда лапа?
Откуда грозная уздечка?!
В места не столь –
столы накрыты,
в места не столь –
волков награда,
в места не столь –
опять копыта
и гвозди для тебя по блату.
И лишь природа не колышется,
ее не жмут за тунеядство,
салют, березки, как вам дышится?
Лишь для того, чтоб не стреляться?!
В крестах не стой, песок да цемент,
звезда – звездой, мы камни ценим!
А там, за затылком беспечного камня,
звезда принимает цианистый калий!

Строится Кремль,
Динь-Бом,
строится кем?
Деньгой!
Строится храм,
Бом-Динь,
строится храм,
бандит.
Ах, это брак,
пьяными-то руками.
Что же – всех благ,
всех благ, вам, камень!..

Но пока горны
поют честь и хвалу трупам,
я не перережу горло
и не порву струны.
И пока гордый
в облаках вестник,
буду жить голый,
как иероглиф мести.

И пока нет палача моей масти,
и пока скулят в моем мясе кости,
я буду жить и жить, как тот нищий мастер,
к которому стихи приходят в гости!
И последней сволочи я брошу на карту
каких-нибудь десять–двенадцать строчек
про долгую жизнь какого-то заката,
у которого очень кровавый почерк.
Потом повернусь на своих лопатках,
напишу эпиграмму другим, могильным,
и останусь на всю жизнь непослушно лохматым
и ругающимся матом при вашем имени!
Меня не интересует мое прошлое,
меня не интересует мое будущее,
я живу в России, как все хорошее,
и счастлив тем, что обламываю удочки.
И если месяц не положат в гроб,
и если звезды не загонят в тюрьмы,
подарю России свой белый лоб –
пусть чеканит бури…
За болью ли, за драками
меня, Россия, женят.
Спасибо вам, как раковине, –
за желчь, за жемчуг!

Мастера уходят. Кашлянув на свечу.
Мастерам сегодня – кашка лишь по плечу.
Но кричат их руки в мисках слепых, слепых, –
Ах, поверьте, люди!
Надо б собор слепить.
Принесем раствору, леса да кирпичу…
Только клич расторгнут
вследствие слива чувств.
Мастера обиду спаивают по кабакам.
Вспоминают битвы, горький донос врага.
И сгорают свечками под рыжим огнем кудрей.
Мастера! Вы вечно так, ничего путней.

Отпевают церкви вас рук ваших.
Сказочные, целенькие, в рубашках.
Причитают папертью – кружев след.
Поминают памятью лучших лет.
И стоят сиротками будто бы грозя.
И рукою рот прикрыв, – голосят.
И от всех словоблудий
выше синего бора
куполами как грудью
кормят русского Бога!!!

Украсив сто петлиц лишь кровью перепёлок,
Прелестниц пепелищ попросит мой ребёнок.
Оранжевым ножом я вырезаю жадно
Инициалы жён и профиль чёрной жабы.
Какому горлу жбан готов открыть все тайны
О слухах горожан, что я в дороге дальней.

Я с острова Буян, и мой эпиграф болен
Кинжалами бояр, точильным камнем горя.
Я с острова, где треть доносчики и гиды,
Где в моде наша смерть, где камень с камнем квиты,
Где на душу мою поклонницы метели,
Где я тебя молю дружить с одною тенью,
Во имя всех святых с народом знаться нищим,
Как знаются цветы с крестами на кладбищах.

Я голову свою устал зарёй поддерживать,
Я в барабаны бью, веду войска потешные,
В тиши кормлю набат, как сокола подстреленного,
Потом спешу на бал за подписью наследника.
Я крик свой накрошу на паперти — Евангелия,
И если дым спрошу — «Откуда кремень?» — «Ангела».
Я — тот, который был, я — тот, который будет,
Я грусть свою сложил, в ушах весёлый бубен.
Не узнают родства изрезанные земли,
Теперь у воровства совсем святые сени…

Я с острова Буян в кольчуге — «крови хоцца»,
Где пашут по полям штрафные полководцы,
Где ждут седых вестей с земли святой и пьяной,
Где на одном кресте два века губы тянут
На уксус тех могил, которые украдкой
Так презирают мир, так освещают сладко!

Этой осенью голою,
где хотите, в лесу ли, в подвале,
разменяйте мне голову,
чтобы дорого не давали.

И пробейте в спине мне,
как в копилке, глухое отверстие,
чтоб туда зазвенели
ваши взгляды и взгляды ответственные.

За глаза покупаю
книжки самые длинные.
Баба будет любая,
пару черных подкину ей.

За таки очень ласковое
шефу с рожею каменной
я с презреньем выбрасываю
голубые да карие.

Ах, копилушка-спинушка,
самобранная скатерть,
мне с серебряной выдержкой
лет пяти еще хватит.

За глаза ли зеленые
бью зеленые рюмки,
а на сердце влюбленные
все в слезах от разлуки.

Чтоб не сдохнуть мне с голоду,
еще раз повторяю,
разменяйте мне голову,
или зря потеряю!