Стихи Льва Друскина

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем хочу?
Конечно, капитаном!
— Ай да паренек! Губа не дура!
Вот он капитан — старик усатый,
Приручил муссоны и пассаты,
Он во льдах и в Индии, как дома,
В трюме у него бочонок рома.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Кем еще? Да боцманом, пожалуй.
— Опоздал и тут, глаза протри-ка:
Вот наш боцман — важно ходит с дудкой.
Он к штормам и ругани привычен,
Кулаки болят от зуботычин.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Я тогда согласен и матросом.
— Вся команда набрана, дружище.
— Пятый день мы новых рук не ищем.

— Кем ты хочешь быть на бригантине?
— Ну хотя бы юнгой… Юнгой можно?
— Даже юнга есть — вон шваброй драит.

Он работать должен сколько влезет,
Выносить и брань, и колотушки,
Но зато, когда на мачту влезет,
Мир у ног, а небо у макушки.

И уходит белая громада.
Все на месте. Никого не надо.
Тает в море моря украшенье,
И так горько слушать утешенья:
— Потерпи немного, станешь юнгой,
А потом, конечно, и матросом,
А потом и боцманом, пожалуй,
Ну а там — глядишь — и капитаном.

Там ива, опираясь на костыль,
Стояла хмуро — горькая калека.
Теперь уж я немного поостыл,
А раньше все в ней видел человека.
И так жалел! Забрать бы груз обид,
Шагнуть с тропинки, взять ее за локоть
И привести под крышу, и не трогать:
Пусть отойдет — сама заговорит.
Пылают в печке жаркие дрова,
И грусть не к месту, и тоска некстати…
Ну что опять ты выдумал, мечтатель?
Стыдись, чудак, седая голова!
И я, уже мешая явь со сном,
Твержу себе (а боль не утихает):
— О чем ты? Это ж дерево вздыхает,
Не человек горюет за окном.

В веселый день сорокалетия
Так странно думать мне, друзья:
Жил человек на белом свете
И был Лев Друскин, как и я.
Он был, как я, Менахем-Мендл:
Поэт, мечтатель, сумасброд.
И бабка плакалась соседям
И подавала на развод.
Он ничего — чудак — не нажил,
Он так и умер бедняком.
Но ангелы спускались даже
К нему от господа тайком.
И вот он входит — ты не смейся:
Он первый гость в моем дому!
Он говорит, потрогав пейсы,
Как все здесь нравится ему.
И у тебя прощенья просит,
Что он не в модном сюртуке,
И тост красивый произносит
На непонятном языке.
И я сажусь поближе к деду,
И мы, забывши обо всем,
Ведем ученую беседу
О том — о сем, о том — о сем.

Сбегает ветер с порыжелых сходен,
Устало солнце плещется в воде,
А рядом с ним скучает пароходик,
Как будто тоже побывал везде.

Песок в окурках и кустарник ржавый —
О господи, какой все это вздор!
Вот то ли дело — справа Окинава,
В барашках белых слева Сальвадор.

В иллюминатор тынется экватор,
Уперся полюс льдиною в стекло…
Ну что, браток, дотянешь до Кронштадта?
Не далеко тебе? Не тяжело?

Все мирозданье зажато в горсти.
Пальцы пульсируют, пряча в ладони
Круговращение звездных симфоний.
Хлещут хвостами кометы: «Пусти!»
Недоуменье, сомненье, познанье —
Басом протяжным гудит мирозданье.
Не разобраться в звездной пыли:
Где мириадная точка земли?
Где на ней город и дом наш? И в доме
Ты, любопытства на миг не сдержав,
Смотришь, кулак мой упрямый разжав:
Что там лежит у меня на ладони?

И сказал мне парикмахер слова:
«Очень трудная у вас голова.
Хоть способная у вас голова,
Неудобная у вас голова.
Вы вот пишете, а я вот стригу.
Вы вот дышите, а я не могу.
Так же пену я взбиваю, как вы, –
Почему же ни трубы, ни молвы?
Гляньте в зеркало – ведь мы мастера.
Разве бритва не острее пера?
Разве меньше я тружусь для семьи?
Где же трубы, где же трубы мои?»
Я подстриженный домой ухожу,
Я пристыженный в постели лежу,
И всю ночь во мне звучит до зари:
«Где же трубы, где же трубы мои?»

1

Поручик Лермонтов, для вас
Готова подорожная.
Вам — на погибельный Кавказ.
А после будет кончен сказ:
История несложная.

Но я мучительно гляжу —
Кто стерпит эту пытку?
Я на дорогу выхожу,
Чтоб задержать кибитку.
Стой! Но, копытами звеня,
Несется тройка слепо.
Ко мне, ко мне и — сквозь меня,
Как в страшном сне нелепом.

А может быть, и вправду сон
Со мной играет в жмурки?
Уже мне еле виден ОН,
Откинувшийся в бурке. ,
С холма спускается к воде,
К далекой переправе,
К своей судьбе, к своей беде,
К своей бессмертной славе.

2

С утра — грузить. Мешки ломают спину.
А в памяти все вертится строка.
И вот — шабаш! На гальку тело кинуть.
Пусть кости ноют. Сосны… облака…

Задремлется, но волны снова будят
И к берегу несут янтарь и соль.
Ах, завтра, завтра! Что-то завтра будет?
Чему ты улыбаешься, Ассоль?

3

А я смотрю на старика…
Он развалился в сытой лени.
Подрагивает на колене
С салфеткой вышитой рука.

Но вы не верьте ни зевоте,
Ни векам, грузным, как свинец.
Он не в дремоте, он в работе:
Он — пахарь, каменщик, кузнец.
Молчит кукушка часовай,
Боясь спросить: «Который час?»
Никто вина не наливает.
Они-то знают, что сейчас,
Еще не взвесив мысли редкой
И не закончив ритма счет,
Он ахнет, выронит салфетку,
И взглянет весело и едко,
И басню новую прочтет.

Судите и да будете судимы!
Пути Господни неисповедимы.
Но если Бог послал тебе правеж
И смертная наглажена рубаха,
Не надо душу растлевать от страха,
А лучше сразу кинуться под нож.
Я не борец – прости меня, о Боже!
Я не герой – вы не герои тоже.
Я не искал судьбы с таким концом,
Чужая мука больше мне не впору…
Опять звучат шаги по коридору,
Но лучше рот залить себе свинцом.
И я несу свой крест по Иудее,
И ни о чем на свете не жалею,
И пот слепит, и горло жажда ест,
И жгут мне спину оводы и плети…
Но мученики двух тысячелетий
Плечами подпирают этот крест.

Отчего я так дивно устроен,
Что и зла, и добра удостоен,
Что велик бесконечно и мал?
Кто меня так искусно придумал –
Подержал и с руки своей сдунул,
А потом наступил и сломал?

Но бежит животворный источник
И срастается мой позвоночник, –
И хоть был я полжизни во мгле,
И хоть мне еще трудно на свете,
Мне завидуют море и ветер,
И скала, и сосна на скале.

Не на письменный, как велела,
Как судьбу загадала свою…
Равнодушно нескладное тело
Опустили в углу на скамью.
Тишина и покой, словно в проруби,
Но весь день о стекло окна
Бились голуби, бились голуби,
Бились голуби дотемна.

Леса набросаны вчерне,
Поля едва намечены —
Они готовы не вполне
И не очеловечены.
И даже моря полоса,
Неудержимо-гибкая,
Сегодня утром стерлась вся
И кажется ошибкою.
Как распростертые тела,
Тенистый след за дюнами.
И не доделаны дела,
И мысли не додуманы.
И я стою, как день устав,
В печальной отрешенности…
На всех деревьях и кустах
Налет незавершенности.

Мой старый учитель снимает калоши,
И шапку снимает, и шарф, и пальто.
Меня от почтения просто колотит,
И я говорю невпопад и не то.
«Мой старый учитель, какой же вы старый!
Теперь не посмел бы я вас огорчать.
Я трудный был, правда? Со мною хватало…»
А он: «Знаменитый — и трудно опять».
«Какой знаменитый? Ведь первая книжка.
Пять тысяч тираж — и в помине-то нет».
А он все свое повторяет: «Мальчишка —
И вот тебе, нате! — известный поэт». _
«Какой же известный?..» За окнами вьюга.
Горластому ветру не крикнешь: «Молчи!»
Но, тучу размыв, ободряя друг друга,
В седое стекло застучали лучи.
И солнце плечом занавеску срывает,
Надежда Идет по весенней земле,
И старый учитель мне важно кивает,
И первая книжка лежит на столе.

Мы с маэстро, трепетом объятым,
Смотрим одинаково
На отъезд возлюбленного брата
Иоганна-Якова.
Ждут его несчастья и разлуки,
Длинный путь с ухабами.
Вот что будет, — уверяют звуки
И вздыхают жалобно.
Вот что будет (каждый вздох об этом),
Если, вспыхнув лаково,
Увезет холодная карета
Иоганна-Якова.
Лучше бы он дома находился —
Как, бывало, в юности.
И сидел бы с братом, и дивился
Странности и струнности.
Для чего бежать в чужие страны
Из страны Гармонии?
Грустно Иоганну-Себастьяну,
Грустно филармонии.
Очень грустно с музыкой расстаться,
Что, колдуя, плакала…
Очень просим дома мы остаться
Иоганна-Якова.

Спроси стрижей:
— Куда, стрижи?
— Мы из Кижей
— Летим в Кижи.
Путем кружным
Стрижиным —
К маковкам
Кижиным.
Те маковки
Не маковы,
Их в облака обмакивали,
Их солнышком обмазывали,
Со всех сторон показывали.
И с этой — ох,
И с этой — ах,
А сверху лето — все в стрижах.
Грустишь?
О чем, скажи нам?
Ведь ты ж
Не стриж,
Как мы стрижи,
Не полетишь,
Как мы, в Кижи
Кружным путем
Стрижиным.

К нам из Штутгарта звонят.
(Белый град стучит по крыше.)
Я волнуюсь — я не слышу…
Кто к нам едет? Как я рад!

А вчера звонил Париж,
Я опять друзей увижу.
Как примчатся «из Парижу»,
Ты пирог соорудишь.

Кто еще звонил? Мадрид?
Вся земля к нам едет в гости.
Всех устроим на ночь! Бросьте!
Кто об этом говорит?

Лишь Москва и Ленинград —
Два пожарища, два Рая,
Слез прощальных не стирая,
Как убитые молчат.