Стихи Натальи Горбаневской

Господи, Господи, ночь и туман
на них опустились.
Господи, что даровал ты нам,
кроме бессилья?
Кроме свободы голос срывать:
«Вольна Польска!»
И сквозь кордоны атаковать
Двери посольства.

Крик мой, хрип мой жалок и тих:
«Сёстры и братья!»
Видно, Господь чересчур возлюбил
эту равнину.
Видно, у Господа Бога для них
– то же, что Сыну, –
Нету иных проявлений любви,
Кроме распятья.

Ой, на горе жнут жнецы
на полях баталий жниво,
что жило — уже неживо,
вжикнул серп, пришли концы.

В чернозем и солонцы
истекает крови жила,
от режима до режима
скачут в трауре гонцы.

Ой, на горе на горе
на заре и по жаре
свистнул, вжикнул и обуглил —
все, что было жаром сердц,
сжал нежалостливый серп,
загребая сажу в угол.

1.

будто камень межевой
между летой и невой
между царствием и речью посполитой
между лесом невоспетым
и запущенным проспектом
между тайною и танго и молитвой

эти сверх и без и меж
прочертили тот рубеж
за которым… да но что же за которым
где полоска межевая
не дрожит как неживая
а колосится и косится с укором

2.

между чёрною речкой
и рекою белою
я стою со свечкой
ничего не делаю

никого не поминаю
хоть и свечку держу
ничего не понимаю
хоть и речи держу

о чём
ни о чём
о тени
за плечом
о собаке на сене
зарубленной мечом
о городе на сене
где я звеню ключом

что понятно и ежу
мне непонятно
как животная слежу
полосы и пятна

и полотна на стене
и к чему всё это мне

3.

под застрехой
по-за стрехой
я устрою
свой тайник
я утрою
свой запас
милых книг
водолей и волопас
поглядятся
в мой родник

1.

Стар и млад,
все спешат
не дожить до кончины века,
млад и стар,
всяк устал
темноту раздвигать как свечка,

темноту,
теплоту
распалять до температуры
щек и век,
будто век —
девочка с полотна Латура.

2.

Стол, компьютер, стул, кровать —
с кем на «вы» толковать?
Скорбь на что перековать,
перевыкововать?

Не на лампу шит колпак
медным колоколом.
Всё не этак, всё не так,
и всё в горле колом.

Перекличку, пере-крик,
переправы паром
на неведомый язык
переплавит Харон.*
_________________
*
Переводчик, перевозчик,
переносчик молодой,
переведи меня обратно
на ту сторону домой.

(Прим. автора)

Виртуальною дрелью
в виртуальной стене
мне всю ночь не давали уснуть.
Едва кости угрею
в наползающем сне,
начинают баранки гнуть.

Значит, то и посею,
что пожала давно,
чтоб ворон от борозд гонять
и Россию-Расею
в бесконечном кино
не по всем падежам склонять.

Ничего не учив,
не уча по складам,
даром дар получив,
даром дар и раздам.

Чуть навязчив мотив,
теребящий струну:
даром дар отхватив,
не упрячу в суму.

Даром дар, не дары,
только этот один
средь кромешной жары
и нетающих льдин.

И нырни, и восстань
— в полынью, в иордань —
только хлюп, только хрип, только всхлип.
Как дамасская сталь,
моя дальняя даль,
но полынью не пахнет мой хлеб.

Пахнет теплым жильем,
да горелым жнивьем,
да… — и этим, и этим, и тем.
Горе в море сольем,
белой солью совьем,
и подкрасим, и позолотим.

Эх, полынь-полынья,
полусон, полуявь,
полу-я, полу-кто-то… Но кто?
Полынья ты, полынь,
четвертуй, половинь,
чтоб ломоть задышал коло рта.

Блажен эпический поэт,
кому дыхания хватает,
не перехватывает горло
вполслова…

Хвою выпарили ели,
в прах ссыпаются бугры.
На какой мы параллели?
Сколько градусов жары?

Сколько градусов от центра
города или Земли,
где меня переоценка
с распродажей замели,
где ни цента, ни процента,
ни клочка чужой земли.

Если точно, то ни пяди,
как написано в тетради,
пожелтелой не со зла,
где таблица умноженья
и готовые решенья,
как на складе в Ленинграде,
когда веют дыма пряди,
а еда уже зола.

И мы — мы были дети,
и попадали в сети,
ловушки и силки.
И к нам — под лампой с книжкой,
с термометром подмышкой —
слетались мотыльки.

И с нас когда-то спросят,
куда нас ветер носит,
куда мы во всю прыть
несемся? В догонялки,
в колдунчики да салки…
И все ж — куда нам плыть?

И Черчилль в котелке,
как будто кинокомик,
с сигарою, как с вафлею,
глядится глазом острым.
Мы плакали в тоске,
мы плакали до колик,
когда несла Люфтваффе им
смертельный груз на остров.

Все сдвинулось потом,
но лучше или хуже:
союзника союзники
— или капитулянты?
За памятным столом
сидят, как в ложе, в луже.
Сидят по тюрьмам узники
с Архангельска до Ялты.

Сидят от А до Я,
надеются на Фултон,
на атомную бомбу да
на третью мировую…
И плакать нам нельзя,
по крайней мере гулко,
а только биться лбом — куда?
— в стену непробивную.

Богоматерь моя
по реке приплыла,
пеленала Младенца
в петушиный рушник.
А речная струя,
холодна и светла,
бормотала: — Надейся,
еще полдень не сник,

и проворный казак
из воды извлечет
чудотворную доску,
подгребая веслом,
и вчерашний закат
разольется в восход,
где и меду и воску
со слезой пополам.

О, как на склоне
жестка стерня,
на небосклоне
ночного дня.

В полнеба тень и
в полнеба темь,
судьбы сплетенья,
как лесостепь.

Но, влажным сеном
шурша впотьмах,
помедли нетленным,
продлись не во снах.

Косая собачья будка
да чахлая незабудка
одна под колком ограды.
Да мы и этому рады.

А там подальше за домом
глухо рокочущим громом
гремят, но не рядом войны.
Да мы и этим довольны.

Игорю Булатовскому

Этот галдёж…
Голодай, молодёжь-голодёжь,
на острове Декабристов.
Глотай белые камушки
от нянюшки-мамушки,
на горле монистом.

Не моностих – многостих
тих,
как тиха тишина после взрыва.
Ребята ушастые
наследили, нашастали,
наша полынь, да наша крапива,

да наши обрывки строк,
барщина и оброк,
и рок во всех смыслах слова.
Жаждай и голодай,
только не отдай
своего, живого.