Читать стихотворения онлайн
Дед-лесовик не досчитал до ста,
А по снегам уже ветвится мгла.
Уже закатным облачком хвоста
Свой синий след лисица замела.
В святом венце сверкающего льда,
Как девы лик, чернеет брешь дупла…
Стеклянный еж — Полярная звезда —
Над голубыми соснами взошла.
Как битое стекло, звенит мороз,
Железом пахнет серый лунный свет,
В оплывах снега дремлют пни берез
Огарками задутых ветром свеч.
Из цикла «Прочтение ролей»
С глубокой раной века Возрождения
Лежит на яркой площади, в веках,
Меркуцио — двуногое Сомнение
В остроконечных странных башмаках.
Весной времён, меж солнц ума и гения,
Он вдруг увидел (сам не зная как)
Вселенную, лишенную строения;
Бермудский свищ; неподнадзорный мрак
Всех наших Чёрных дыр… В садах цветущих
Он декаданса гусениц грядущих
Расслышал шорох (через триста лет
Возникнуть должный!)… Проклял эти знаки,
Паясничая, выбежал на свет,
Вмешался в спор — и пал в нелепой драке.
К чему изобретать национальный гений?
Ведь Пушкин есть у нас: в нем сбылся русский дух.
Но образ родины он вывел не из двух
Нужд или принципов и не из трех суждений;
Не из пяти берез, одетых в майский пух,
И не из тысячи гремучих заверений;
Весь мир – весь белый свет! – в кольцо его творений
Вместился целиком. И высказался вслух.
…Избушка и… Вольтер, казак и… нереида.
Лишь легкой створкой здесь разделены для вида;
Кого-чего тут нет!.. Свирель из тростника
И вьюг полнощных рев; средневековый патер;
Золотокудрый Феб, коллежский регистратор,
Экспромт из Бомарше и – песня ямщика!
Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры.
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.
Тишина. Лишь только песню
О любви поёт погонщик,
Только песню о любви поёт погонщик,
Да порой встряхнётся мул,
И колокольчики на нём,
И колокольчики на нём забьются звонче.
Ну скорей, скорей, мой мул!
Я вижу, ты совсем заснул:
Ну поспешим — застанем дома дорогую…
Ты напьёшься из ручья,
А я мешок сорву с плеча
И потреплю тебя и в морду поцелую.
Ах, как долго, долго едем!
Как трудна в горах дорога!
Чуть видны вдали хребты туманной Сьерры…
Ах, как тихо, тихо в мире!
Лишь порою из-под мула,
Прошумев, сорвётся в бездну камень серый.
Когда одна я, совсем одна,
И вечер свеж после жарких дней,
И так высоко светит луна,
Что земля темна и при ней,
И холодный ветер пахнет травой,
И веки смыкаются в полусне,—
Тогда является мне на стене
Река
И чёлн теневой.
А в том челне старина Гек Финн
Стоит вполуоборот;
И садится он,
И ложится в челнок,
И плывёт, закурив, плывёт…
В лучах пароходов и городов,
Один-одинёшенек-одинок,
Становится точкой его челнок,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем,
Но не так, чтоб исчезнуть совсем.
И все ему на реке слышны
Остроты встречных плотовщиков…
Спросите: а чем они так смешны?
И смысл у них каков?
А просто — смех на реке живёт,
А просто — весело ночью плыть
Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть!
Вдоль глухих берегов,
По реке рабов,
Но в свободный штат, может быть…
Полетел сереброкрылый «Ту»,
Розовую зиму облаков
В летнем небе встретил на лету,
Пролетел сквозь них — и был таков.
В предвечерних гаснущих тонах
Сизо-алый клеверовый склон.
На откосе как босой монах
Одинокий бледный шампиньон.
Уж росе и сырости ночной
Начал день позиции сдавать,
Но небесной трассе надо мной
Не придется долго пустовать!
И опять — над далью сжатых нив
Самолет… (И к северу небось?)
В поле зренья мчался, молчалив,
А исчез — и громом отдалось!
Чем-то дразним мы небесный гнев:
Часто музы покидают нас!
Надо переждать, перетерпев,
Неблагоприятный, смутный час.
Пусть и на земле притихло… Пусть
Иногда запаздывает звук;
Жди: молчанье долго сжатых уст
Новой песней разорвется вдруг.
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.
Сломал ветлу ветер,
В саду сровнял гряды —
Аж корешок редьки
Из почвы сам вылез.
И, подкатясь боком
К соседнему саду,
В чужую врос грядку
И снова там вырос.
А шквал унес в море
Десятка два шлюпок,
А рыбакам — горе,
не раскурить трубок.
А раскурить надо,
Да вот зажечь спичку,
Как на лету взглядом
Остановить птичку.
Какой большой ветер!
Ах, какой вихрь!
А ты сидишь тихо,
А ты глядишь нежно.
И никакой силой
Тебя нельзя стронуть,
Скорей Нептун слезет
Со своего трона.
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдет в стену.
Пусть Живопись нас приютит,
Мои терзанья прекратит.
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла,—
Пусть Живопись нас приютит.
Мы красок не приобрели,
Этюдников не завели,
И всё равно не знали мы
Той бесхудожественной тьмы,
Что многих души тяготит…
Пусть Живопись нас приютит!
Мы не расписывали холст,
Не знаем — тонок он иль толст.
Но — слава Живописи!—
В ней
Спасались мы от тёмных дней!
Бывало, вспыхнет, заблестит…
Пусть Живопись нас приютит.
Ван-Дейком-дамой никогда
Не быв, я шла через года.
И Апеллесом ты не стал,
Но ты живописать мечтал!
А кто мечтанье воспретит?
Пусть Живопись нас приютит.
Да, Апеллесом ты не стал,
И всё же ты — живописал!
Пускай не кистью,
Пусть — пером,
Но, как за тучей ясный гром,
В нём жили масло, тушь, графит,
Вся киноварь, весь лазурит
(Что никого не разорит,
Но всякий угол озарит!).
Пусть Живопись нас одарит!
Свершилось чудо из чудес:
В Поэзии — ты Апеллес!
Кому сам Хронос не указ!
Кто Цвет Естественности спас.
Кто Подлинность раскрепостит.
Кого Паллада защитит!
Пусть Живопись приветит нас.
Пусть Живопись нас приютит,
Довоплотит, озолотит,—
Единственная, кто дала
Не знать мне и не делать зла!
Под небом всех кариатид
Пусть Живопись нас приютит!
А грех унынья да простит
Мне Бог…
Кораблям в холодном море ломит кости белый пар,
А лунный свет иллюминаторы прошиб.
А первый иней белит мачты, словно призрачный маляр,
И ревматичен шпангоутов скрип…
Говорят, на нашей шхуне объявился домовой —
Влюбленный в плаванья, бездомный домовой!
Его приметил рулевой,
В чем поручился головой,
И не чужой, а своей головой!
Домовой
Заглянул к матросу в рубку,
Закурил на юте трубку
И журнал облизнул судовой
(Ах, бездомный домовой,
Корабельный домовой!) —
И под завесой пропал дымовой…
…Перевернутый бочонок,
на бочонке первый снег.
Куда-то влево уплывают острова.
Как с перевязанной щекою истомленный человек,
Луна ущербная в небе крива.
Кок заметил: «Если встретил
домового ты,
чудак,
То не разбалтывай про это никому!»
А рулевой про домового разболтал,
и это знак,
Что домовой не являлся ему.
Что не ходил к матросу в рубку,
Не курил на юте трубку,
Не мелькал в хитрой мгле за кормой…
Корабельный домовой,
Ах, подай нам голос твой!
Ау! Ау!
Ай-ай-ай!
Ой-ой-ой!
Загляни к матросу в рубку!
Закури на юте трубку!
Рукавичкой махни меховой!..
Волны пенные кипят,
И шпангоуты скрипят,
И у штурвала грустит рулевой…
Кисть художника везде находит тропы.
И, к соблазну полисменов постовых,
Неизвестные художники Европы
Пишут красками на хмурых мостовых.
Под подошвами шагающей эпохи
Спят картины, улыбаясь и грустя.
Но и те, что хороши, и те, что плохи,
Пропадают после первого дождя.
Понапрасну горемыки живописцы
Прислоняются к подножьям фонарей
Близ отелей, где всегда живут туристы —
Посетители картинных галерей;
Равнодушно, как платил бы за квартиру,
За хороший (иль плохой) водопровод,
Кто-то платит живописцу за квартиру
Либо просто подаянье подает.
Может, кто-то улыбнется ей от сердца?
Может, кто-то пожелает ей пути?
Может, крикнет: «Эй, художник! Что расселся?
Убери свою картинку! Дай пройти!»
Но, как молнии пронзительную вспышку,
Не сложить ее ни вдоль, ни поперек,
Не поднять ее с земли, не взять под мышку,—
Так покорно распростертую у ног!
И ничьи ее ручищи не схватили,
Хоть ножищи по ее лицу прошли…
Много раз за ту картину заплатили,
Но купить ее ни разу не смогли.
Набрела на правильную строчку
(Как бывало иногда)
Но дала ей — в записи — отсрочку
И — опять забыла! Не беда:
Может статься, в странах неоткрытых
Всё равно найдется место ей
Где-то там — среди людей забытых,
Дел забытых и забытых дней.
Раскаленного перца стручок,
Щедрой почвы ликующий крик,
Ты, я наверное, землю прожег,
Из которой чертенком возник.
Страны солнца, взлелеяв тебя,
Проперчились до самых границ,
Пуще пороха сыплют тебя
Там из перечниц-пороховниц.
Орден кухни,
Герб кладовых,
Южных блюд огнедышащий флаг —
Ты на полках,
На пестрых столах,
В пыльных лавках,
Особенно в них.
И представишь ли темный навес,
Где серьгою трясет продавец,
Коли там не висят у дверей
Связки перца, как связки ключей
От запальчивых южных сердец?
Я хвалю тебя! Ты молодец!
Ты садишься на все корабли,
Ты по радужной карте земли
Расползаешься дымным пятном;
Ты проходишь, как радостный гном,
По извилистым, теплым путям,
Сдвинув на ухо свой колпачок,-
И на север являешься к нам,
Раскаленно-пунцовый стручок.
И с тобою врывается юг
В наши ветры и в наши дожди…
Просим!
Милости просим, мой друг,
В наши перечницы!
Входи!
Правда, мы — порожденье зимы,
Но от острого рты не кривим,
А при случае сможем и мы
Всыпать перцу себе и другим.
Разве даром в полях января
Пахнет перцем российский мороз!
Разве шутка российская зря
Пуще перца доводит до слез?!
…Славлю перец!-
В зерне и в пыльце.
Всякий: черный — в багряном борще
(Как бесенок в багряном плаще),
Красно-огненный — в красном словце.
Славлю перец
Во всем, вообще!
Да; повсюду,
Во всем,
Вообще!
Снег выпал,
Грязь выпил,
Грязь выпила снег…
Не близок ночлег,
Но близок рассвет…
Сегодня заснуть не придется…
Как нежная пряжа, прядется
Глухой, неуверенный свет.
Снег выпал,
Согрелся в канаве,
Растаял на желтой траве…
То гуще,
То реже тонами
Плывут облака
В не окрепшей пока
Синеве…
Двенадцать проталин сменялись местами,
Какие-то тени привстали…
Дорога в тумане
Тепла,
Как рука в рукаве…
…Снег выпал,
Растаял,
Но тая, оставил
Беззвучную речь за устами
И вкрадчивый блеск
На промокшей, полегшей ботве.
Вот солнце: пламенно, бессмертно, бесконечно.
Дарует людям жизнь. Рассеивает мрак.
А вот луна: взаймы берет у солнца вечно!
Планетка так себе… Не правда ли — пустяк?
Но пусть на солнце курс нужней держать поэтам
Не лучше ль с неба звезд вначале нахватать?
Пусть отраженным лишь луна блистает светом,
Ну что ж, и до нее ведь не рукой подать!
— Эй, ты, сияй сама! Поэту нет расчета
Жить отраженьями,— заметил критик мне.
Мой друг! Достаточно, что ты меня к луне,
Забывшись, приравнял — чего ж тебе еще-то?
Не надсаждай других — сам будешь пощажен.
Все скажут: «Не Сент-Бёв, но и не изверг он».
Говорят: «Народный юмор груб.
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!
Старый вертопрах наедине
Шепчет сальности чужой жене.
Вроде бы и юмор площадной,
Ан, глядишь, рассчитан для одной.
Муженек в угоду девке ржет.
Посмеяться тоже в свой черед,
В стороне, с улыбкою кривой,
Ждет жена соломенной вдовой.
То-то и оно, что грубый смех —
Смех кустарный, редкий, не про всех!
Не скажу, насколько он прожжен,
Да не про детей и не про жен!
Груб, а ведь не каждого берет.
Ржет конюшня — да и то не вся!
Что за притча? Что за анекдот,
Если вслух рассказывать нельзя?
При мужьях нельзя, при стариках,
При маэстро, при учениках,
Там, где людно, там, где молодежь,
При знакомых, незнакомых — то ж…
Если двое крадучись идут
«Посмеяться», третьего не взяв,
Скоро эти двое создадут
Царство смеха на его слезах.
Если шутка выстраданный вкус
Истинных артистов оскорбит,
Что же в ней «народного»?!
Божусь,
Лишь филистер грубостью подбит.
Говорят: «Народный юмор груб,
Грубостью простому сердцу люб».
Что вы! Юмор грубый чересчур —
Он как раз для избранных натур!
Вот смеются у дверей в кино.
Разве я не так же весела?
Но — что делать!— с ними заодно
Посмеяться так и не смогла…
…Спутник селадонов и блудниц,
Черных лестниц, краденых утех,
Смех «плебейский» — для отдельных лиц.
«Аристократический» — для всех.