Читать стихотворения онлайн
Я мог бы ласково взять тебя,
не выпустить больше из рук.
Я мог бы баюкать твой взгляд; тебя
охранять, и быть лесом вокруг.
Я мог бы единственным знать об этом, —
что ночь холодна была.
И слушать вечер, печалясь о лете,
сгорающем с нами дотла.
Ведь время стало тревогой всех,
не избегла камня коса.
Снаружи ходит чужой человек
и будит чужого пса.
Но вот стало тихо. Я не спустил
с тебя своих глаз; и те
охраняли тебя наподобие крыл,
если что-то брело в темноте.
(перевод Андрея Дитцеля)
Как собора вечный завсегдатай,
подошла она вплотную к розе
с яблоком и в яблоковой позе
как была — невинно-виноватой
в том одном, что созревал в ней плод
с той поры, как с вечностью любовно
порвала она беспрекословно,
на землю сойдя, как юный год.
Ах, тот край ведь был совсем не плох!
Ей хотелось там пожить, где звери
мирно у ее играли ног.
Только муж был с нею очень строг
и увел ее он, в смерть поверя.
Да и мало был знаком ей бог.
Версаль
Как некогда король, ступая вчуже,
себя являл без приближенных лиц,
уединившись в мантьи полукружьи,
по обе стороны склоненным ниц,
так лестница восходит от подножья
меж искони склоненных балюстрад,
и одиноко милостию божьей
она вступает в небо наугад,
как будто ею выставленный страж
другим отрезал путь — вне ореола
застыла где-то свита. Даже паж
поднять не смеет шлейф тяжелый с пола.
Томим бесконечной истомой
богемский народный мотив.
Мечтанья немые пленив,
лелеет он грустью знакомой.
Дитя его тихо поет,
трудясь над картофельной нивой,
и ночью он песнью тоскливой
во сне моем снова встает.
И если брожу, одинокий,
вдали, на чужбине — опять
в уме начинают звучать
давно позабытые строки.
(Л. Дейч)
И разве то зовете вы душой,
что в вас звенит так тонко и неровно,
чтоб смолкнуть, как бубенчик шутовской?..
Что славы ждет с протянутой рукой?..
Что смерть приемлет в тусклой мгле часовни?
Душа ли это?
А я гляжу в ночи на майский цвет,
во мне как будто вечности частица
стремится вдаль, в круговорот планет,
она трепещет, и кричит им вслед,
и рвется к ним, и хочет с ними слиться…
Душа вся в этом…
Перевод Т. Сильман
Приди, последней мукою карая,
о боль, в мою ещё живую плоть:
мой дух горел, теперь я сам сгораю
в тебе; нет, дереву не побороть
огонь, чьи языки меня обвили;
тебя питаю и горю в тебе.
И мучится теперь моё бессилье
в твоей безжалостной алчбе.
Как истинно, невозвратимо как
уже взошел я на костёр страданий,
без будущего и без упований, —
запас сердечных мук, увы, иссяк.
И я ли это в пекле мук моих?
Воспоминанья мечутся в огне.
О, жизнь, о, жизнь, ты вся — вовне.
Я в пламени. Чужой среди чужих.
(Перевел Владимир Летучий)
Под турецкими липами, в парке, в стране изгнанья,
их качает тоска, баючат воспоминанья,
вздыхают ара, но счастливы от сознанья,
что есть у них родина в заокеанье.
В зелени копошась, словно готовясь к параду,
пестрые чистят свои в упоенье наряды,
их клювы из яшмы роются в зернах с досадой,
жуют их брезгливо, но больше швыряют по саду.
Голуби поедают все то, что им не годится,
а наверху драгоценные гордые птицы
все роются клювами в полупустом корытце.
И снова качаются, снова им что-то снится.
И не желая с судьбою своей примириться,
дергают кольца на лапках. Ждут очевидца.
Любой предмет взывает: «Вникни, чувствуй!»
Любая тропка молит: «Сохрани!»
День, прожитый без славы и искусства,
вернут, как счастье, будущие дни.
Кто вычислит итог? Кто отделит
нас от годов, чья поступь отзвучала?
Что мы узнали с самого начала?
То, что предмет с другим предметом слит?
Что мы — природы безучастной жар?
О, дом, о, свет вечерний, луг покатый!
К лицу поднявши этот дар богатый,
мы и самих себя приносим в дар.
Единое — и внутримировое
пространство все связует. И во мне
летают птицы. К дальней вышине
хочу подняться, — и шумлю листвою.
Да, я заботлив, и во мне — мой дом.
Я жду охраны — и я сам хранитель,
Прекрасный мир, моих волнений зритель,
рыдает дивно на плече моем.
(Г. Ратгауз)
Где ты, где ты, откликнись милый!
Солнце остыло, в окно заструилась прохлада.
В волнах старого сада
синева поглотила кусты.
Аллеи пусты.
Если в доме моем ты не ищешь крова,
и руки в даль окунать устану.
Вслед за бликами моего зова
в омут окна моего ночного
кану.
(В. Куприянов)
В ужасе, неведомом дотоле,
в хаосе, друг друга обнаружа,
тужась, выбираются наружу
из расселин охренного поля
в простынях или совсем нагие…
Ангелы, нагнув свои кубышки,
масло в сковородки льют сухие,
чтобы после каждому подмышки
положить оставленное богу
в шуме прошлой жизни оскверненной;
сохранилось там тепла немного,
чтоб не охладить руки господней:
Он легко прощупывает с трона,
не остыло ли оно сегодня.
Эта склонность, эта тяга
К одиночеству за благо
Почитались в детстве мной.
У других — возня, раздоры,
У меня — мои просторы,
Дали, близи, шорох шторы,
Звери, образы, покой.
Я от жизни без предела
Только брать и брать хотела,
Чтоб себя познать в себе.
Разве не во мне величье?
Но от прежних лет в отличье
Жизнь чужда моей судьбе.
Вопреки всем ожиданьям
Благо стало наказаньем
С ростом девичьей груди.
Стоя на ее вершинах,
Чувство жаждет крыл орлиных
Или в смерти изойти.
Как слой сухой зеленой краски в тигле,
шершава и суха ее листва
за зонтиком цветов, чья синева
их не проникла — только к ним приникла,
как отражение, как пелена
рассеивающейся слезной влаги,
и, как в старинной голубой бумаге,
в них есть лиловость, серость, желтизна.
Как детский фартук сношенный, любимый, —
застирана и выцвела она; —
Как этой жизни краткость ощутима!
Но вот голубизною обновленной
соцветий жизнь опять воскрешена,
и синь сияет пред листвой зеленой.
Так он до конца и не сумел
в ней унять любовной страсти пламя
и ее отринуть, образумя, —
рухнувшую у креста в костюме
боли, что расшит был и блестел
драгоценными любви камнями.
И когда она в слезах ко гробу
с ароматами пришла чуть свет,
для нее одной воскрес он, чтобы
ей сказать еще блаженней: Нет!
Лишь потом вошло в ее сознанье,
что он, через смерть набравшись сил,
запретил ей радости касанья
и усладу мазей запретил,
чтоб она в любви преображенной
не стояла перед ним, склонясь,
чтобы с силою раскрепощенной
над его словами вознеслась.
Над вершинами сердца. Смотри, как все мелко там, видишь:
вот граница селения слов, а выше,
но тоже едва различима, еще
последняя хижина чувства — узнал ли его ты?
Над вершинами сердца. Лишь камень
руки встречают. И здесь
что-то растет: на отвесных обрывах —
не зная о росте, поющие травы.
Но познавший? Ах, знанья коснувшись,
он безмолвен теперь над вершинами сердца.
И здесь бродят, в сознаньи невинном,
безбоязненно горные звери, и вдруг замирают,
прислушиваясь. И огромная скрытная птица
чертит в небе чистый отказ. — Но открыта для взора
здесь, над вершинами сердца.
(Перевел Евгений Борисов)