Стихи Райнер Марии Рильке

Как возникает пыль из ничего,
и нет ее, и вдруг с какой-то целью
пустынным утром забивает щели
и, значит, превратилась в вещество, —

вот так они возникли в некий миг
бог знает из чего перед тобою.
Ты шел куда-то мокрой мостовою
и что-то неопознанное в них

к тебе рвалось. Иль вовсе не к тебе?
Был голос, как тогда, он плыл из тьмы,
и пел, и все ж заплакал в завершенье.
Была рука, как взятая взаймы,
и все же не было прикосновенья.
Что ищут все они в твоей судьбе?

Башня Сен-Николя, Фюрн

Глубь подземелья. Словно там, куда
ты выкарабкиваешься вслепую
по круче вдоль ручья напропалую,
поверхность замерцала, как вода,

утекшая из тьмы, в которой ты
брел наугад, покуда не воскрес
твой взгляд, не различавший темноты.
Прозрев, ты видишь над собой навес

кромешной тьмы, грозящий каждый миг
обрушиться всей тяжестью громады.
От страха ты с него не сводишь взгляда.
О, этот мрак, увешанный, как бык!

Но вот тебя спасает из стремнины
ветреный свет. И пред тобой возник
простор небес, слепящий и пустынный,
а где-то — жаждущие дел глубины

и дни, что лаконичны, как язык
картины Патенира, на которой,
сорвавшись с места, словно гончих свора,
бегут мосты за светлою тропой.

Ей удается спрятаться порой,
прижавшись к дому, саду и забору
и обрести в кустарниках покой.

Каждый ангел ужасен. И всё же, горе мне! Всё же
Вас я, почти смертоносные птицы души, воспеваю,
Зная о вас. Что поделаешь, Товия дни миновали,
Когда некто лучистый стоял у порога простого,
Больше не страшный в своём одеянье дорожном.
(Юноша юношу видел, выглядывая с любопытством.)
Если бы архангел теперь, там, за звёздами, грозный,
К нам хотя бы на миг, спускаясь, приблизился, нашим
Собственным сердцебиеньем убиты мы были бы. Кто вы?

Рано удавшиеся, вы, баловни созидания,
Горные цепи, рассветные гребни творенья,
Пыльца расцветающего божества,
Суставы света, проходы, ступени, престолы,
Вместилища сути, ограды блаженства, стихийные взрывы
Восхищённого чувства и порознь, внезапно,
Зеркала: красота убывает, и собственным ликом
Нужно вбирать её, чтобы восполнить утечку.
Чувствуя, мы улетучиваемся; выдыхаем
Сами себя. От вспышки до вспышки
Всё слабее мы тлеем. Пусть кто-нибудь нам говорит:
Ты в крови у меня; эта комната, эта весна
Тобою полны… Что толку, ведь нас не удержишь.
В нём и вокруг него исчезаем мы непрерывно.
А тех, кто красив, удержишь ли? Проблеском неким
Их лицо вновь и вновь освещается, чтобы погаснуть.
Высыхает роса, остывает горячее блюдо,
Естество испаряется наше… Куда ты, улыбка?
Снова жарким отливом сердце задето.
Горе мне! Мы существуем ещё. В мирозданье, быть может,
Привкус наш остаётся? Вправду ли ангелы ловят
Только своё, только то, что они излучают,
Или порою, пускай по ошибке, наши частицы
Им достаются? Быть может, примешаны мы
К их чертам, пусть даже не больше, чем зыбкость
К лицам беременных женщин? Этого, в круговороте,
Не замечают они, себя возвращая. (Попробуй заметь!)

Ночью могли бы влюблённые, если б умели,
Несказанное высказать. Ибо, кажется, всё
Нас утаивает. Неподвижны деревья; дома,
Наши жилища, устойчивы. Только мы сами
Мимо проходим под стать воздушным теченьям.
Нас всё замалчивает, как будто в согласии тайном.
Отчасти стыдясь, отчасти надеясь на что-то.

О влюблённые! К вам, друг во друге удовлетворённым,
Обращаюсь я. Соприкасаетесь вы
Вплотную. Нет ли у вас доказательств?
Соприкасаются руки мои, и я погружаю в ладони
Лицо измождённое. Это даёт мне немного
Ощущения. Кто бы, однако,
Полагаясь на это, осмелился существовать?
Но ведь возрастаете вы в упоенье другого
Так, что, подавленный, вас он
Молит: «Довольно!» От прикосновений
Вы наливаетесь, как виноградные лозы;
Гибнете вы иногда лишь потому, что другой
Верх берёт окончательно. Как же нам быть?
Знаю я: потому ваша близость блаженна,
Что не исчезнет место, которое нежно
Вы покрываете, в нём обретая
Чистую длительность. Вечность почти
Сулит вам объятие. Всё-таки, выдержав ужас
Первых взглядов, томление возле окна,
Испытание первой совместной прогулки,
О влюблённые, вы ещё существуете после?
Рот ко рту припадает, к напитку — напиток,
И пьющий, как это ни странно, свободен потом от свершенья.
Не удивляют ли вас аттические барельефы
Осторожностью жеста людского? Любовь и прощанье
Не ложились ли на плечи там легко, словно тело
Было более хрупко, чем наше? Вспомните руки,
Их невесомость и силу, скрытую в торсах.
Собою владели тогда и помнили: вот наш предел;
Соприкасаться нам так подобает; сильнее
Давят боги на нас. Но это дело богов.

И нам бы найти укромный чистый участок,
Участь людскую на узкой полоске земли плодородной
Между потоком и камнем. Сердце нас превышает
Всё ещё, как и тех, и его мы не можем
Смягчить созерцанием образов собственных или
Божественных тел, где оно бы сдержаться старалось.

Перевод В. Микушевича

Как будто с Фрагонара полотна
они сошли. В них алость с белизною
не режут глаз контрастною игрою.
Так Спящая Красавица нежна

пред поцелуем принца. Стоя чинно
на тонком стебле розовом, они
цветут все вместе и без суетни.
И полные соблазна, точно Фрина,

они в себя влюбляются, робея,
и прячут голову на длинной шее
в пунцовое и черное крыло.

Но прозвенела зависть по вольеру,
и вмиг оцепенение прошло.
И завладели птицами химеры.

Длинноволосые, они лежат
Без лиц, в себя ушедших глубоко.
Глаза закрыты тяжестью пространства…
Скелеты, рты, цветы. И в этих ртах
Ряды зубов сияют, словно пешки
Дорожных шахмат из слоновой кости.
Цветы и кости тонкие, и жемчуг,
Рубашек ткань увядшая, и руки
Над сердцем рухнувшим. Еще, однако,
Под множеством колец и талисманов,
И голубых камней (даров любовных)
Стоит, как склеп, тайник безмолвный пола,
Под самый свод набитый лепестками.
И вновь — рассыпающийся желтый жемчуг
И чаши глиняные, на которых
Доподлинные их изображенья,
Зеленые осколки ваз для мазей,
Цветами пахнущие, и фигурки
Богов в домашнем тесном алтаре.
Разорванные пояса и геммы,
Изображения огромной плоти,
Смеющиеся рты, танцоры, пряжки
Из золота, похожие на луки,
Звериные и птичьи амулеты,
А также иглы длинные и утварь,
И круглый черепок из красной глины,
На нем — как надпись черная над входом —
Коней четверка, рвущаяся вдаль.
И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг,
И стройной лиры мягкие изгибы,
И вдруг мелькнул в тумане покрывала,
Из куколки башмачной появившись,
Изящной щиколотки мотылек.

Так и лежат, набитые вещами, —
Игрушками, камнями, мишурой,
Разбитой вдребезги — всем, чем угодно,
Темнея медленно, как дно реки.

Они и были руслом…
В их волны быстротечные сверзались
(Спешившие к последующей жизни)
Тела влюбленных юношей не раз
И бушевали в них мужей потоки.
А иногда со скал высоких детства
К ним скатывались мальчики на дно,
И здесь играли весело вещами,
Пока их не сбивала с ног стремнина.

Тогда, заполнив плоской и прозрачной
Водой всю ширь широкого пути,
Они взвивали в нем водовороты
И берега впервые отражали
И птичьи клики — но врезалась ночь
Тем временем звездами в небосвод,
Его раскалывая попалам.

Ведь Ты — наследник.
Сын бывает с детства
рабом наследства.
И как сады — сыны.
Ведь ты наследник.

(С. Петров)

Как будто кто-то мастерит букет,
так случай быстро собирает лица,
то разводя, то снова потесниться
их заставляя… Одного уж нет, —

взамен торчит другая голова,
отброшен пес, как лишняя трава,
кого-то он обдул, чтоб стал пушистей,
и за голову вынул, как сквозь листья,

и прикрепил куда-то наугад.
И кто-то сжался весь в комок и вдруг
стремглав спиралью отлетел назад,

чтоб на ноги опять вскочить, спружиня.
Но встала посреди ковра твердыня —
штангист, что тяжестью своей набух.

Тот Образ мира непоколебим,
который нашим взором обновлен.
Но чья-то сущность прячется за ним,
как только в этот Образ входит он,

протискиваясь снизу напрямик,
хоть не отверженный, но все ж чужой,
действительность свою и свой покой
отдавший Образу, чтоб через миг

о Нем забыть; но то и дело в Нем
он прячет облик свой, почти с мольбою
его понять пытаясь и порою
почти приняв. Почти — не целиком.

В тех городах старинных, где дома
толпятся, наползая друг на друга,
как будто им напугана округа
и ярмарки застыла кутерьма,

как будто зазевались зазывалы
и все умолкло, превратившись в слух,
пока он, завернувшись в покрывало
контрфорсов, сторонится всех вокруг
и ничего не знает о домах:

в тех городах старинных ты бы мог
от обихода отличить размах
соборов кафедральных. Их исток
превысил всё и вся. Он так высок,
что не вмещается в пределы взгляда,

как близость собственного «я» – громада
необозримая. Как будто рок,
что в них накапливается без меры
и каменеет – вечности стена –
не то, что там, в низине грязно-серой

случайные хватая имена,
рядится в ярко-красное рядно,
напяливает синие уборы.
Здесь были роды, где теперь – опора,
а выше – сила и разгон напора,

везде любовь, как хлеб или вино,
в порталах жалобы любви, укоры,
но бой часов – предвестник смерти скорой,
и вслед за ним кончаются соборы
и рост свой прекращают заодно.

Нам головы не довелось узнать,
в которой яблоки глазные зрели,
но торс, как канделябр, горит доселе
накалом взгляда, убранного вспять,

вовнутрь. Иначе выпуклость груди
не ослепляла нас своею мощью б,
от бедер к центру не влеклась наощупь
улыбка, чтоб к зачатию прийти.

Иначе им бы можно пренебречь —
обрубком под крутым обвалом плеч: —
он не мерцал бы шкурою звериной,

и не сиял сквозь все свои изломы
звездою, высветив твои глубины
до дна. Ты жить обязан по-иному.

Марине Цветаевой-Эфрон

О растворенье в мирах, Марина, падучие звезды!
Мы ничего не умножим, куда б ни упали, какой бы
новой звездой! В мирозданье давно уж подсчитан итог.
Но и уменьшить не может уход наш священную цифру:
вспыхни, пади, — все равно ты вернешься в начало начал.

Стало быть, всё — лишь игра, повторенье, вращенье по кругу,
лишь суета, безымянность, бездомность, мираж?
Волны, Марина, мы море! Звезды, Марина, мы небо!
Тысячу раз мы земля, мы весна, Марина, мы песня,
радостный льющийся звон жаворонка в вышине.
Мы начинаем, как он, — осанной, — но темная тяжесть
голос наш клонит к земле и в плач обращает наш гимн.
Плач… Разве гимну не младший он брат, — но склоненный?
Боги земли — они тоже хотят наших гимнов, Марина.
Боги, как дети, невинны и любят, когда мы их хвалим.
Нежность, Марина, раздарим себя в похвалах.
Что назовем мы своим? Прикоснемся дрожащей рукою
к хрупкому горлу цветка. Мне пришлось это видеть на Ниле.
Как спускаются ангелы и отмечают крестами двери невинных,
так и мы — прикасаемся только к вещам: вот эту не троньте.
Ах, как мы слабы, Марина, отрешены — даже в самых
чистых движеньях души. Прикоснуться, пометить — не больше.
Но этот робкий порыв, когда одному из нас станет
невмоготу, когда он возжаждет деянья, —
жест этот мстит за себя — он смертелен. И всем нам известна
эта смертельная сила: ее сокровенность и нежность,
и неземной ее дар — наделять нас, смертных, бессмертьем.

Небытие… Припомни, Марина, как часто
воля слепая влекла нас сквозь ледяное преддверье
новых рождений… Влекла — нас? Влекла воплощенное зренье,
взгляд из-под тысячи век. Всего человечьего рода
сердце, что вложено в нас. И как перелетные птицы,
слепо тянулись мы к дальней невидимой цели.
Только нельзя, Марина, влюбленным так много
знать о крушеньях. Влюбленных неведенье — свято.
Пусть их надгробья умнеют, и вспоминают под темной
сенью рыдающих крон, и разбираются в прошлом.
Рушатся только их склепы; они же гибки, как лозы:
их даже сильно согнуть значит сделать роскошный венок.
Легкие лозы на майском ветру! Неподвластны
истине горького «Вечно», в которой живешь ты и дышишь.
(Как я тебя понимаю, о женский цветок на том же
неопалимом кусте! Как хочу раствориться в дыханье
ветра ночного и с ним долететь до тебя!)
Исстари боги внушали нам — все вполовину!
Мы ж налились дополна, как полумесяца рог.
Но и когда на ущербе, когда на исходе, —
цельность сберечь нашу может лишь он — одинокий,
гордый и горестный путь над бессонной землею.

(А. Карельский)

Добрейший патер Гвардиан
мне предлагает рюмку водки,
такой, что судорога — в глотке,
глоток — и мертвый будет пьян.

Он ищет ключик от ларца
с сокровищем. Не взял ли кто-то?
Нашел! нашел! И капли пота
стекают с жирного лица.

Наполнив рюмки в третий раз,
он каламбурит: «Все мы — гости;
однажды сгинем на погосте,
но — дух! — останется от нас».

(перевод Бориса Марковского)

I

Парки восстают из-за ограды,
словно возродясь из ничего,
а над ними — небо всей громадой
их подчеркивает торжество.

Устланное зеленью пространство
подчинив себе, они стоят,
царственные, в роскоши убранства,
охраняющего их уклад.

Словно из невиданной казны
черпают они свое величье,
даже изменив свое обличье, —
все ж они помпезны и пышны.

II

И справа и слева аллеи
и сказочный покой.
Идешь по ним, робея,
словно сам не свой.

Но вот ты вышел из чащи
и перед тобой —
скамьи из камня и чаша,
наполненная водой.

Здесь время потеряло
все связи с бытием.
Сырые пьедесталы
не заняты ничем.

Глубоко вздыхая,
ты думаешь о былом.
А капли капают с края
чаши ручейком.

Они уже считают
тебя совсем своим.
И камни тебе внимают.
А ты стоишь, недвижим.

III

Пруды под легкой дымчатой вуалью
о королевских тайнах до сих пор
не знают ничего. Они с печалью
ждут, что явиться может монсеньер.

Тогда они ему вручат дары,
рассеют грусть или смягчат капризы.
И с обрамлений мраморных ковры,
красками сверкающие, книзу

опустят незаметно с высоты:
зеленый грунт, покрытый серебром,
немного белизны на голубом,
и королева рядом с королем,
и на оборках пестрые цветы.

IV

Но природа и сама, с улыбкой
переняв законы королей,
против приблизительности зыбкой
и во всеоружии идей

выступила в творческом порыве,
в луговин зеленую мазню
с каждым днем точнее и красивей
вписывая четкость авеню

мягкою послушливою кистью,
лак нерукотворный наносящей,
чтоб улыбку в блеске удержать,
на природы лик самотворящий
наложившую свою печать.
В уголках любви, где гуще листья,
явственнее эта благодать.

V

Боги высыпали на дороги
и аллеи каменной гурьбой.
Присмотреться к ним — они не строги,
не внушающие веры боги:
лишь с улыбкой, только не с мольбой

можно подступиться к ним, бывало
короли нуждались в них немало.
Но с улыбкой, только не с мольбой

обращались к ним. Как псевдонимы,
прятали они в себе тогда
пламя, в них горевшее без дыма.
И легко, изящно, несравнимо
щедро раздавали иногда

обещаний легкие подарки,
если только, расцветая, парки
с них снимали холода покров,
что на них висел вечерней тенью.
Но, нагромождая заверенья,
эти боги не жалели слов.

VI

Ты видишь — не застревает
ни одна из дорог:
со спокойных лестниц спадают
незаметным наклоном
и бегут наутек,
замедляя движенье
меж террас на мгновенье,
чтобы дальше бежать
к прудам далеким,
где их жестом широким
торопится отдать

парк простору великому,
многоцветному, многоликому,
что со всех сторон
окрылен бесконечной,
вечной в смене времен
заоблачной далью небесной
голубой, бестелесной
и парящей, как сон.

VII

В чаши загляни в момент распада:
отраженные в воде наяды,
как утопленницы, в них лежат.
Сузившие дали балюстрады
останавливают взгляд.

Листопад всей тяжестью своей
вниз спускается, как по ступеням,
и отравленным каким-то пеньем
оглашает воздух соловей.

Даже от весны здесь мало толку:
куст в нее не верит ни один.
Неохотно пахнет втихомолку
застоявшийся жасмин,

словно бы стыдясь, что не зачах.
Тучи комаров плывут с тобою,
будто разом за твоей спиною
все исчезло и поверглось в прах.

Я их вижу и теперь воочью –
вороных орловских рысаков,
фонари витые белой ночью
и фронтоны блеклые домов,
что от времени отлучены.
Не езда – о нет! – полет в запряжке,
и ряды дворцов, весь город тяжкий
в тишину облачены.

Нас выносят к набережной кони
(с ночью день, обнявшись, крепко спят),
бродят соки на зеленом лоне,
мглистым паром дышит Летний сад.
И скульптур бессильное мельканье
исчезает в обморочной рани,
город вдруг утратил очертанья –

сбросив каменный наряд,
перестал существовать в ту ночь –
бремя это несть ему невмочь.
Словно в помешавшемся мозгу
вдруг все приняло свой прежний вид,
словно долголетняя больная
мысль, уже застывшая, глухая
стала не нужна ему – гранит,
воплощавший всю его тоску,
больше голову не тяготит.