Быть женщиной — что это значит?
Какою тайною владеть?
Вот женщина. Но ты незрячий.
Тебе ее не разглядеть.
Вот женщина. Но ты незрячий.
Ни в чем не виноват, незряч!
А женщина себя назначит,
как хворому лекарство — врач.
И если женщина приходит,
себе единственно верна,
она приходит — как проходит
чума, блокада и война.
И если женщина приходит
и о себе заводит речь,
она, как провод, ток проводит,
чтоб над тобою свет зажечь.
И если женщина приходит,
чтоб оторвать тебя от дел,
она тебя к тебе приводит.
О, как ты этого хотел!
Но если женщина уходит,
побито голову неся,
то все равно с собой уводит
бесповоротно все и вся.
И ты, тот, истинный, тот, лучший,
ты тоже — там, в том далеке,
зажат, как бесполезный ключик,
в ее печальном кулачке.
Она в улыбку слезы спрячет,
переиначит правду в ложь…
Как счастлив ты, что ты незрячий
и что потери не поймешь.
Стихи Риммы Казаковой
Не сегодня и не завтра
Не сегодня и не завтра
и не послезавтра…
Это будет — вроде залпа,
коротко, внезапно.
Это головокруженье,
это вознесенье,
это — точно в центр мишени,
жгучее везенье.
Это будет ненадолго —
вспышка, всполох света.
Это будет, будет — только
надо верить в это.
Торопясь, скучая, плача,
помнить, что маячит,
жить, предчувствуя горячий,
сладкий миг удачи…
Самолеты
Сколько их над планетой? Бессчетно.
И над тропиками, и над полюсом…
Но ни бога нет и ни черта,
и поэтому чуточку боязно.
Я сажусь в самолет, я приятелям
так машу, чтобы видеть могли.
И эпоха моя термоядерная
отнимает меня у земли.
Отрывается тяжесть от тела.
Трепещу. Вспоминаю Антея.
Где вы, травки, козявки-милашки?
По спине пробегают мурашки!
Мы летаем,
Мы руки сплетаем.
С отвращеньем бифштекс уплетаем,
когда стрелка — тысчонок за пять…
Мы летаем. Таблетки глотаем…
Мы летаем.
Мы все отметаем.
На опасных высотах плутаем…
И когда не летаем —
летаем.
Потому что нельзя не летать.
Да, нельзя!
И пускай я, как девочка,
разреветься готова от страха,
я сама — самолет, самоделочка,
самокрылочка, певчая птаха.
Так хожу вот — по кромке, по краю.
Только верю еще в чудеса.
Только держат пока небеса.
Еще в эту игру поиграю!
Потому что моторы рокочут
и пространство прорезано трассами.
Потому что мне крылья щекочет
солнце, в небе особенно красное.
И наматываются обороты
на спидометры длиннорукие…
Самолеты мои, самолеты!
Очень крепкие.
Очень хрупкие.
Как завишу я от слов
Как завишу я от слов,
от кирпичиков звучащих,
птиц, поющих в гулких чащах, —
этих властных слов-основ.
Слушаю, глаза закрыв,
и смеются в каждой строчке
слов горячих уголёчки,
ладятся в цепочки рифм.
Я листаю словари,
я к словам любовь питаю,
я молю их и пытаю —
то извне, то изнутри.
К разным разностям глухи,
из неведомого мира,
где душе диктует лира,
появляются стихи.
Из моих смятенных снов,
из долин и далей звёздных
мне звучит, светло и грозно,
тайный колокольчик слов…
У стены лежит старуха
У стены лежит старуха:
сердце ли, усталость?
Жить ей не хватает духа?
Или — годы, старость?
Поослабли наши узы,
нет тепла в народе.
Как какие-то французы,
мимо мы проходим.
И в просторах обозримых —
холод без предела.
Неужели чёртов рынок
это всё наделал?
В переходах тянут дети:
«Есть хочу. Подайте!»
Что стряслось на белом свете?
Люди, отгадайте!
Но таит отгадку город.
Лишь враньё — на вынос!
То ли вправду это — голод,
то ли просто бизнес.
И жалеть я разучаюсь,
фактор неуместный.
И помалу превращаюсь
в часть картинки мерзкой.
Наступил медведь на ухо.
И на сердце, вроде…
На земле лежит старуха.
Мимо жизнь проходит.
Бьют кремлёвские куранты.
Шторм качает сушу.
А слепые музыканты
Всё терзают душу.
Вожди
Смогли без Бога — сможем без вождя.
Вожди, вожди! Народец ненадежный.
Гадай: какая там под хвост вожжа,
куда опять натягивают вожжи…
Послушные — хоть веники вяжи —
шли за вождем, как за козлом овечки.
Пещерный век, анахронизм, вожди!
Последней веры оплывают свечки.
Лупите, полновесные дожди,
чтоб и в помине этого не стало!
Аминь, вожди! На пенсию, вожди!
Да здравствует народ! Да сгинет стадо!
Я, может, и не так еще живу,
но верю в совесть.
По ее закону я больше лба себе не расшибу
ни об одну державную икону.
Гомер
Неважно, что Гомер был слеп.
А может, так и проще…
Когда стихи уже — как хлеб,
они вкусней на ощупь.
Когда строка в руке — как вещь,
а не туманный символ…
Гомер был слеп, и был он весь —
в словах произносимых.
В них все деянию равно.
В них нет игры и фальши.
В них то, что — там, давным-давно,
и то, что будет дальше.
Слепцу орали: — Замолчи!-
Но, не тупясь, не старясь,
стихи ломались, как мечи,
и все-таки остались.
Они пришли издалека,
шагнув из утра в утро,
позелененные слегка,
как бронзовая утварь.
Они — страннейшая из мер,
что в мир несем собою…
Гомер был слеп, и он умел
любить слепой любовью.
И мир, который он любил
чутьем неистребимым,
не черным был, не белым был,
а просто был любимым.
А в уши грохот войн гремел
и ветер смерти веял…
Но слепо утверждал Гомер
тот мир, в который верил.
…И мы, задорные певцы
любви, добра и веры,
порой такие же слепцы,
хотя и не Гомеры.
А жизнь сурова и трезва,
и — не переиначить!
Куда вы ломитесь, слова,
из глубины незрячей?
Из бездны белого листа,
из чистой, серебристой,-
юродивые, босота,
слепые бандуристы…
Не оглядываюсь в прошлое
Не оглядываюсь в прошлое
и не мучаю мечты.
Знаю я, что ты хорошая
и единственная ты.
Но не правило, не истина,
не разгадка и расчет,
а строка, что не написана,
что, как ток, в крови течет.
И поведанная вроде нам
до былиночки любой,
все же ты безмерна,
родина,—
как искусство и любовь.
Ни былыми рукопашными,—
память сердца теребя,—
ни засеянными пашнями
не ответишь на тебя.
Ни заздравными под горькую
в годовщины красных дат,
ни наивною подгонкою
под какой-нибудь стандарт.
Ты — к открытию открытие,
первозданная моя.
Ежедневное отплытие
в незнакомые моря.
Не готовое решение,
не остывшее литье,
а свержение,
свершение,
завершение мое.
Лето благостной боли
Лето благостной боли,
постиженья
печального света…
Никогда уже больше
не будет такого же лета.
лето, где безрассудно
и построили, и поломали.
Лето с тягостной суммой
поумнения и пониманья.
Для чего отогрело
все, что с летним листом отгорело?
Но душа помудрела,
и она, помудревши, узрела
кратковременность лета,
краткость жизни, мгновенность искусства
и ничтожность предмета,
что вызвал высокие чувства.
Вот и умчались хмельные года
«Питие есть веселие Руси…»
Вот и умчались хмельные года,
да не трезвее в народе.
«Умный проспится, дурак — никогда!»
Вот и проснулись навроде.
Кто-то осудит былое, чудак:
что там — бутылка и корка?
Пьем вряд ли меньше, да как-то не так.
Горькую — истинно горько!
Поднакопилась постыдная злость.
Светлыми редко бываем.
Раньше от радости зелье лилось,
нынче — тоску заливаем.
Дух притупился, да ум-то остер.
Это ли не во спасенье?
Может, зальем негасимый костер
и будущее воскресенье?
Может, научимся снова корпеть
над колоском и лозою?
Может, научимся пить, станем петь
и не с надрывной слезою…
Может, заслужим, испив все сполна,
зерна от плевел отсеяв,
право на добрую чару вина,
на питие и веселье!
Я житейским бесчисленным радуюсь хлопотам
Я житейским бесчисленным радуюсь хлопотам.
Их так много, они — как дождинки весенние…
Пережитые беды становятся опытом.
Он не учит, а он создает настроение.
Поглядят и подумают: горя не знавшая!
Словно птичка на ветке, заметят, завидуя.
А в душе я еще столько боли донашиваю,
и еще доглотать не успела обиды я.
Но с бездушием рыбьим, со злобой крысиною
да и с собственной глупостью все же покончено.
Пережитые беды становятся силою,
и шагаю — как будто танцую — по кочкам я.
Наполняется мир неотведанной радостью.
Лампы в окнах домов — словно свечи во храмах.
Пережитые беды становятся храбостью —
жить, как будто и не было бед этих самых.