Я хотел бы ходить
по дорогам времён,
как по нашей стране
из района в район.
Я хотел бы ходить
и в дожди и в снег,
как из города в город —
из века в век.
Петербургская стынь,
петербургская стынь.
Над замерзшей Невою
горбаты мосты.
Пушкин полднем белесым
на санках — туда,
где поземка метет
и вокруг ни следа.
К Черной речке
вплотную придвинулся лес.
Я б не выдержал,
кинулся наперерез.
Я кричал бы,
повиснув на морде коня:
«Ради бога,
послушайте, Пушкин, меня!
Поверните назад,
поверните назад!
Распахните в века
голубые глаза!
Честь поэта?
Она перед нами чиста,
словно утренняя
звезда».
Петербург.
Над замерзшей Невою мосты.
Я простился бы с ним
в ту январскую стынь.
Я пошел и туда бы
с котомкой — пешком,
где латынь
разговорным была языком.
Я бы в Риме
по пыльным ходил площадям,
чтоб с беспечным Овидием
встретиться там.
Я сказал бы ему:
«Сторонитесь двора!
Не к добру парусами
играют ветра.
Император жесток.
На чужбине суровой
вы окончите жизнь
под неласковым кровом».
Я покинул бы скоро
истории дали,
не успев износить
даже пары сандалий.
Я вернулся бы снова
в двадцатый наш век,
где капель,
где последний рыхлеющий снег.
Чтобы где-то
в апрельскую синюю мглу
за подснежники
мелочь платить на углу.
Если б как-то узнать
в те минуты я мог,
что вот-вот Маяковский
нажмет на курок,
я б ворвался к нему
телефонным звонком,
хоть с поэтом
я лично и не был знаком.
Я и в завтрашний век
заглянуть бы хотел,
оторвавшись на срок
от сегодняшних дел.
Там я так бы заканчивал
каждую речь:
«Уж хоть вы-то учитесь
поэтов беречь!»