Стихи Вадима Делоне

А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни, хрипя, расстаются с прибоем.
Вот так же и мы расстаемся с судьбою.
Нам каждое утро, как пуля в висок,
И день протяженностью в лагерный срок,
Когда и к словам о любви равнодушен,
Когда словно окрик в ночи одинок,
Как будто убитых забытые души, —
Тогда и вина не спасает глоток.
А камни с шуршаньем ложатся в песок,
А камни о берег неистово бьются —
Так рвутся стихи, так себе признаются,
Что судоргой строк не достигнут итог.
А камни с шуршаньем ложатся в песок.
Так с болью срывают гитарные струны,
Так разом бросают все то, что берег,
И в путь отбывают, как падают с ног,
Поднявшись по трапу, как будто по трупам.
А камни навеки ложатся в песок,
В себе сохраняя дыханье прибоя —
Так мы сохраняем еще за душою
Шуршание слов и сумятицу строк…
Но зыбок песок, словно памяти срок.

В. Максимову

Вся душа в пограничных ребристых столбах,
Даже страха в ней нет, я тоскую о страхе,
Как тоскует отверженный Богом монах,
Как отпетый разбойник тоскует о плахе.

Вся душа перечеркнута, как черновик,
Да такой черновик, что нельзя разобраться —
То ли дом на песке, то ли храм на крови,
То ли эхо шагов по тюремному плацу…

Слегка насвистывают ставни
С листа, и чисто
Сплетает в скверах ветер стансы
И, верно, Листа.

О руки листьев, рвущих просинь, –
Аккорд в заборах!
Меня наощупь ищет осень,
Как будто в шорах.

Воробьи и грабители,
посетители кладбища,
Где могильные плиты —
черно-белые клавиши,
По которым ударят
пальцы Господа Бога
В час, когда засверкает
Страшный Суд у порога.
Воробьи и любители
похоронной процессии,
Ни в стенах Новодевичьих,
ни в московском предместии,
Средь крестов покалеченных,
словно птицы в капкане,
Не найти вам отмеченный
моим именем камень.
В стекла порта воздушного,
перестав разговаривать,
Я уткнусь равнодушно,
словно рыба в аквариум.
И в ответ не рванется
мне навстречу земля,
Лишь на горле сойдется
горизонта петля.

Леониду Губанову

Пусть каналии рвут камелии,
И в канаве мы переспим.
Наши песенки не допели мы —
Из Лефортова прохрипим.

Хочешь хохмочку — пью до одури,
Пару стопочек мне налей —
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

Только дудочки, бесы властные,
Нас, юродивых, не возьмешь,
Мы не белые, но не красные —
Нас салютами не собьешь.

С толку, стало быть… Сталин — отче ваш
Эх, по матери ваших бать.
Старой песенкой бросьте потчевать —
Нас приходится принимать.

Три дороженьки. Дар от Господа
В ноги идолам положи.
Тридцать грошиков вместо Посоха
Пропиваючи, не тужи.

А вторая-то прямо с выбором —
Тут и лагерь есть, и тюрьма,
И психушечка — тоже выгода
На казенные на хлеба.

Ну, а третия… Долей горек тот,
Если в этот путь занесло —
Мы б повесились, только толку что,
И невесело, и грешно.

Хочешь хохмочку — пью до одури,
Пару стопочек мне налей —
Русь в семнадцатом черту продали
За уродливый мавзолей.

Тени синью набрякли,
Словно вены в запой…
Здесь кварталы, как грядки,
Как шитье с бахромой.

И фонарные блики
Поплавками в воде…
Может, Петр Великий,
Это снилось тебе?

Триумфальные арки
И безглавый костел…
Разлинованным парком
Не пойдешь на костер.

Все мы правды просили,
Я к возмездьям привык…
И бреду от Бастильи
Прямиком к Републик.

Когда задумчив я брожу,
Хлебнув винца, Венсеннским парком,
Грущу о том, что не найду
Грибов на солку или жарку.
Но чаше думаю о том,
Как хорошо бы все устроилось,
И утряслось, и успокоилось,
Имей я личный самолет,
А также право на полет
Paris — Moscou туда-обратно,
Вот это было бы приятно.
Но личных самолетов нет –
За восемь бед один ответ.

… или открытое письмо XXIII съезду партии.

/В эпистолярном жанре/

Но мучительна и странна
Лишь одна дребезжит струна
А. Галич

Город незыблем ночами,
только дрожит временами
зданий уснувших огнями,
тяжким встречая молчаньем.

Между глухими стенами
камни ступень застенают,
звуки шагов разбросают,
эхом глухим отдавая.

Только шаги замолкают,
чувство то вновь возникает,
крепче отчаянье хватает,
давит меня и качает.

Время, расплавившись, тает,
тает, как снег перед маем,
медленно в ночь отступает,
все пустотой заливает.

О, как хочу я ночами
криком покрыть я молчанье,
но стенами, как сапогами,
раздавлен и страшно кричать мне.

День, начиная с рассвета,
медленно катит на город,
всюду читают газеты.
Я задремал ненадолго.

Днем это чувство глуше,
днем это чувство тише,
все-таки, если слушать,
можно опять услышать,

Можно почувствовать снова
то, что так тянет куда-то,
тянет покинуть город,
толпы, машины, плакаты.

Сколько же нужно терпенья
слушать – «Да здравствует! Браво!»,
все променявших на деньги,
все променявших на славу.

Тянет в зеленое поле
броситься вниз головою,
хочется вмяться до боли
в русскую землю щекою.

Чувство почти заключенья
многих из нас угнетает,
многие в тюрьмах неверья
выхода к вере не знают.

Мы не решаем на вече,
но ничего не забыли,
темными венами вещи
наши глаза не закрыли.

Ищем, но все не находим,
ищем – теряем скорее…
Так одиноко в пустые дороги
Вышли бойцы без идеи.

Помним, мы все не забыли,
как в предрассветные дали
другие бойцы выходили,
падали, снова вставали.

Только свинцом уплатили
вскоре их подвиги, пот их.
Вместо рассветов Россией
мрачные шли анекдоты.

Смерть – заместителю Ленина,
смерть – и главе Коминтерна.
В годы Гражданской изменник –
сам полководец победы.

Ну, завещанию Ленина
просто не вняли, допустим,
просто за власть столкновенье.
Было, так есть и так будет,
будет в любом государстве –
славы идеями цель
движет борьбою у власти.

Но дальше бесчинства сильней,
дальше намного страшнее,
черною буркой – рассветы,
чуть ни фашизма идеи.

Съезд? – Расстреляйте две трети.
Пишете? – Всех в заключенье…
Живопись, проза и стих –
только вождей прославленье
в форме, доступной для них.

То же – скульптура и драма.
Зодчества нет и на деле.
В музыке наша программа –
только Вано Мурадели.

Так по России блуждали
призраки средних веков,
даже науки страдали
в пламени жадных костров.

Степь оставляя отчизне,
сволочь доносы писала,
греясь поленьями жизни,
лес по России сжигала.

В партии все онемели.
В щепки леса превращали
только ли изверги Берии?
Только ли мнительный Сталин?

Может быть вы позабыли,
те, кто сидели у власти, —
в том аппарате насилья
ваше прямое участье.

В прошлом повинных в бесчинствах
место – не власти кормило.
За соучастье в убийствах
место – скамья подсудимых.

Вы, уничтожив улики,
скрывшись под именем «Ленин»,
учите нас и кричите,
снова идя в наступленье.

Вы просчитались немного –
мы от идей не зверели.
Тем, кто не верует в Бога,
трудно и в черта поверить.

С тем и блуждаем молчаньем,
страшным молчаньем неверья,
мы разворованы вами,
нам остаются мгновенья.

Нас заливает, качает
в море свершений, и Время
каждый к себе подгребает.

Только мгновению веря,
жизни свои раздавая,
ищем в мгновеньи спасенья,
сами себя затопляя.

Все мы уходим в мгновенье,
все мы уходим, как тонем,
в муки любовных волнений
и от себя, чтоб не помнить,
уходим в угар опьяненья.

Те, кто забыться не могут
водкой, футболом и твистом,
выбрав иную дорогу,
тоже уходят от мыслей.

Молча уходят от страха –
так, одиноко, особенно,
в храмы Великого Баха,
в драмы симфоний Бетховена.

Тот, кто всегда почитая
гений бессмертных мгновений,
все-таки сам пожелает
встать на дорогу творенья, —

тот оклеветан, оплеван,
тот обречен на гоненье,
если не скажет хоть слова
против высокого мненья,

против высокого вкуса.
Разве имеет значенье,
что у вождей об искусстве
нет никаких представлений?

Вы не забыли о старом?
Было. Но все не прошло.
Лезете снова с указом,
как нам творить, да и что.

Право какое имели
нас обокрасть на стремленьи?
Нет у нас веры идеям,
к которым идут с преступленьем.

Что родной заколдованный круг площадей,
Что березок щебечущих стая,
Если, душу задув, словно пламя свечей,
Я могилы друзей покидаю.

Ни к чему говорить, только страшно молчать —
Тяжелей разговора пустого,
Хоть полслова родного еще услыхать
И ответить хотя бы полслова.

Я слова эти в тюрьмах твердил по ночам,
Где хрипел, где растратил впустую,
Где делился, как пайкой, с людьми пополам,
А теперь я забыть их рискую.

Что мне свет вековой белопенных церквей,
Что запрет на круги на свои возвращаться,
Если к тем, кто теперь за чертой лагерей,
Ни на помощь прийти, ни прийти попрощаться.

Что мне смех обо мне или память по мне,
Я и сам ведь себя не узнаю,
Если в чьей-то стране мне приснится во сне,
Как за проволкой солнце блистает.

Что мне страх перед шумом чужих городов —
Я здесь радость и боль оставляю,
Строки старых стихов, строки новых стихов,
Словно клятву себе забываю.

Шли, качая бедрами, барханы,
Как стога, усталые, к закату,
И земля лежала бездыханно,
Жарким ветром скомкана и смята.
Ветер гнал песчинки по пустыне,
А слова метались по простору…
Он-то знал, что сказанное ныне
Обернется смертным приговором.
«Горе и позор вам, фарисеи!
Сколько можно лгать и лицемерить,
Нет греха на свете тяжелее,
Чем людей обманывать на вере!
Кто из вас, пустых фразеров, вправе
Толковать слова Священной Книги!
О своем печетесь только благе,
Пробиваясь в пастыри интригой.
Кто из вас судить кого-то может!
Сами ведь грешите вы, не каясь,
Ради власти лезете из кожи,
На людском доверьи наживаясь!»
Он простил Пророку отступленье,
Он сказал: «В раю разбойник будет»,
И Иуде не грозил отмщеньем —
Знал, что тот и сам себя осудит.
Под крестом оплеван и осмеян,
Обводя людей тревожным взором,
Не простил Он только фарисеям,
А грозил им горем и позором.

Заметка вместо предисловия

Я бросил вызов Родине моей,
Когда ее войска пошли на Прагу.
Бессонницей лефортовских ночей
Я право заслужил на эту правду.
Я бросил вызов Родине своей,
Плакат на площадь бросил, как перчатку,
Нет, не стране, а тем, кто ложь статей
Подсовывал народу, словно взятку,
И думал я, зачем себя беречь,
Пусть назовут в газетах отщепенцем,
Безумная игра не стоит свеч,
Но стоит же она шального сердца.

Вместо пролога. Красная песня

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны.
О. Мандельштам

Назад уже поздно, мосты сожжены.
Лишь пепел летит за спиною.
Как судоргой, судьбы людей сведены
Глухой пересыльной тюрьмою.
Не жди, не надейся в душе сохранить
Приметы любви и тревоги,
Как желтые листья, прошедшие дни
Взметнутся и рухнут под ноги.
Здесь сил не хватает на вздох и на крик,
И пафос поэм неуместен,
Но чьи-то стихи я хочу повторить,
Чтоб слышала «Красная Пресня».
Когда-то вот здесь на волне баррикад,
Как пена, метались напевы,
И люди бросались вперед из засад,
Дороги назад перерезав.
Но месть роковую октябрьских дней
Сменила расправа репрессий,
Чистилищем стали для тысяч людей
Лубянка, Лефортово, Пресня.
Их сотни стонали в застенках тюрьмы:
Ведь мы невиновны, поверьте,
И шли, «под собою не чуя страны»,
Этапами медленной смерти.
Я вспомнить хотел эти несколько слов
И дать им рожденье второе.
Мой голос не слышен за десять шагов,
Но явственно слышен конвою.
Имея наручники, незачем бить,
Железо врезается в тело.
— Мы живо научим свободу любить! —
Кричит капитан оголтело.
Но зря ты себя, капитан, растравил,
Тебе ли учить нас свободе…
На Лобное с лозунгом я выходил,
Как только к барьеру выходят.
А старую песню ты лучше б не пел,
Ты брось про отцов и про дедов,
Не ради того, чтоб ты руки вертел,
Они добивались победы.
Не ради того, чтоб сгноило Чека
По тюрьмам тогда пол-России,
Не ради того, чтобы в Прагу войска
Без всякого спроса вводили.

*
Эх, приверженцы новых владык,
Кто от жизни оставил мне толику.
Мне живой бы напиться воды
Из колодца московского дворика.

Я один, словно сорванный с круч
При падении треснувший колокол.
Ветер тащит скопления туч
Сквозь колючую проводку волоком.

Эх, трясина штрафных лагерей!
Сколько дней и ночей, сколько месяцев
Ты урвала у жизни моей
И смешала в безликое месиво.

Но какие же, судьи мои,
Вы на душу запреты наложите?
Отлучивши меня от земли,
От Небес отлучить вы не сможете!

Что ж, охранники новых владык,
Пусть поют вам осанну историки.
Мне живой бы вот только воды
Из колодца московского дворика.

*
Закат повис, вцепившись в облака,
Вода скрипит по днищу самоходки,
На берегу сгружают лес зэка
За черный хлеб и хвост гнилой селедки.
Нас двое на борту цепляют строп,
Все остальные маются на суше.
Когда-нибудь загонят бревна в гроб,
И штабеля завалят наши души.
Пока что мы как будто на ногах,
А страх не держат в лагерях за редкость,
Но ветер рвет канаты впопыхах,
И нас несет с размаху на запретку.
На вышке передернут автомат,
И мы скользим по слизи мокрых бревен,
Виновные, что живы, а солдат
Само собою в этом невиновен.
Вот он поднялся, разгоняя лень,
Прицелился и взялся за работу,
Тень облаков легла, как смерти тень
Ложится на последних поворотах.
Ему отметят завтра, что побег
Он оборвал своей надежной пулей,
Над головой взметнется серый снег,
Как знак для нас, что мы уже загнулись.
И жалко, что лишь год не досидел…
Да что мне все атаки, все дуэли,
Когда б еще назначенный расстрел,
А то стрельба по неподвижной цели.
Но кто-то дал конвойному отбой,
И автомат отбросил он устало,
А тишина звенит над головой,
Как над столом хрустальные бокалы.
Объятьями встречают нас зэка,
Сегодня спасены мы от забоя,
И только долго снится тот закат,
Махнувший нам прощальною рукою.

*
Давали Баха. Скрипку, не хорал…
А зал сгибался, Баха принимая,
И звук людские души колыхал,
Как ветер колыхает листья мая.

Звук разрушал привычных мыслей фарс,
Вел за собой огромный зал сурово.
Давали Баха, как последний шанс
Уверовать в бессмертие земного.

Давали Баха… Маленький скрипач,
Возможно, был в душе и безразличен
К своей игре, но в зале вызвал плач.
Давали Баха, как урок величья.

Давали Баха. В тот же самый день
Давали залп, за ним еще давали
По хижинам вьетнамских деревень,
И лагерные пайки нам давали.

Но девочка письмо мне в лагерь шлет,
Мол, был концерт, мол, ты бы просто ахнул.
Не все еще потеряно, не все —
Пускай не мне, дают же все-тки Баха!

*
И опять, выбиваясь из сил,
Я срываюсь на сдавленный крик.
Небосвод надо мною так синь,
Хоть совсем на него не смотри,

И опять по ночам, как в бреду,
Я мечусь, равновесье теряя,
На свою уповаю звезду,
А звезда эта тает и тает.

И опять за стенами квартир,
Как по мне, голосят патефоны,
Весь безумный, весь радостный мир
Мне объявлен запретною зоной.

У отчаянья на краю
Я качнусь и опять выпрямляюсь,
И как будто в неравном бою,
Не живу я, а выжить стараюсь.

Ты на слове меня не лови
Ради скуки, каприза ради.
Вся душа моя в липкой крови,
Словно губы твои в помаде.

Я устал, как заброшенный дом.
Где-то люди любовь коротают.
Взгляд твой душу берет на излом,
По ночам иногда настигая.

*
Как беглый каторжник, стою перед тобой.
Глаза твои — живой мираж спасенья,
А белый снег летит над головой,
Реальность придавая сновиденьям.

Скрипит метель в глуши пустых ночей,
Хрипит барак, тревожно засыпая.
И бьется солнце за колючкой лагерей,
Как пойманная рыбка золотая.

Вот выкликает лагерный конвой
Фамилию мою и год рожденья,
И я стою с побритой головой
Под медленною пыткой униженья.

А.Галичу

Мы заботами заболочены,
Очертила нас четко очередь,
И не хочется быть за бортом нам,
В донкихоты идти не хочется.

Все на свете ведь перемелется,
Так как мельницей мир вращается,
Ветер времени не изменится
От прекраснейших наших чаяний.

От обид кричать не положено,
А положено челобитничать,
Непреложное все изложено,
Если хочешь жить – надо скрытничать.

Надо скрытничать, надо каяться
В том, что было, и в том, что не было,
Только небо в глазах качается,
Небо тоже чего-то требует.

Вот и кинулся он, вот и бросился
В безнадежный бой и неравный,
Хоть и волосы не без проседи
И здоровьишко в неисправности.

Обвинили его в человечности,
Били кривдою так, чтоб корчился.
Мол, чего он связался с Вечностью
И с Бессмертием в заговорщиках.

От обид кричать не положено,
А положено челобитничать,
Непреложное все изложено,
Если хочешь жить – надо скрытничать.

Над печалью моей небоскребы
Не склоняют стеклянные лбы,
Я в нью-йоркские вышел трущобы
Из Норильска и Воркуты.

Ярким светом размеченный город,
Словно зона с названьем «Запрет»,
Тот же гонор в душе, тот же голод
За десятки растраченных лет.

И по бликам фонарного света,
По расплывчатым желтым следам
Мы уходим, но песня не спета —
Эта песня останется нам.

Я верю, что святые купола,
Затертые угрюмыми домами,
Нам прозвенят – мы с вами, с вами, с вами,
Запечатлеют наши имена.

Порвалась дней связующая нить.
Гамлет

Огни, парижские огни,
молись по Святцам.
Но дни, потерянные дни,
они мне снятся.
По европейским городам
мечусь под хмелем
Но я живу не здесь, а там —
я в это верю.
Метель сибирская метет,
хрипит недели,
Какой там с родиной расчет —
мы дышим еле.
Кругом могилы без крестов —
одна поземка,
Как скрип, срывающий засов,
как дни в потемках.
Лишь ели стынут на ветру
да лижут лапы,
И никому не повернуть
назад этапы.
Под ветром этаким крутись,
как сможешь.
Но позабудь и оглянись —
душа под кожей.
А сунут финку под ребро —
конец страданьям.
Давно в бега ушел Рембо —
избрал скитанья.
Он чем-то с кем-то торговал
в стране верблюдов
И много дней там промотал,
поверив в чудо.
Он замолчал, он оборвал,
забросил песни,
И я его не повстречал
на «Красной Пресне».
А жаль, мне правда очень жаль —
любитель шуток,
Он разогнать бы смог печаль
на пару суток.
Нас время как-то не свело
в аккордах лестниц.
Пойдет душа моя на слом,
как дом в предместье.
Я уложусь в свою строку,
как в доски гроба,
И пусть венков не соберу —
я не был снобом.
Я по парижским кабакам
в огнях угарных,
Но нет Рембо, а значит, там —
бездарность.
Я в прошлом путаюсь своем,
все сны — погоня,
И для чего мы здесь живем —
я смутно помню.
Не смею словом покривить —
такая малость,
И дней связующая нить
поистрепалась.
Бредет душа по мутным снам
с неловкой ленью,
Играют Баха в Нотр-Дам
по воскресеньям,
Орган разносит гул токкат
за грань столетий.
Наотмашь бьет шальной закат
по крышам плетью.
А листья гаснут на ветру
в дожде осеннем,
И я ловлю их на лету —
ищу спасенья…
Пусть дни пропали — в снах своих
я к ним прикован.
И нет Высоцкого в живых —
он зарифмован.