Читать стихотворения онлайн
Целый день высоты зданий
Мерит искристо капель.
Трелью влажных восклицаний
Веселит она апрель.
Запыхавшись, набегает
Вешний ветер голубой,
Ею трепетно играет,
Гнет серебряной дугой.
Вот умчался он, и мерно
Восклицаний льется трель,
И высоты зданий верно
Мерит тонкая капель.
Не могу держать спокойно плечи,
Мимо ветхих зданий проходя.
Слышу скорбный шепот человечий
И тревогу каждого гвоздя.
Слышу зыбь глухого распаденья
И знакомый обморочный тлен,
И трудолюбивые виденья
Расщепляют плоть ущербных стен.
Осыпая пыль, взрывая звуки,
То скребя, то каменно стуча,
Шевелятся, лезут, рвутся руки
Сквозь рябую старость кирпича.
И шумит горячее дыханье,
И, вскипая, бьет прибоем пот,
Кирпичи расходятся,— и вот
Пред глазами каменное зданье
Тьмой рабочих обликов встает:
«Мы давно зарыты все в могиле,
Но ушли с земли не без следа,—
Мы себя тугим огнем труда
В стройный облик зданья воплотили,
Зданьем жили долгие года.
Жизнь неслась, как прежде, перед нами,
Мы могли о прошлом не тужить,—
Крепкими, большими этажами
Были рады жизни мы служить.
Но теперь мы снова пред могилой…
Время так и точит зданье вспять,
Время так и хочет дикой силой
Плоть камней и плоть людей разъять.
Время и дождем и ветром точит…
Стал со стен срываться смертный бред,—
Налетит на стены ветер ночи,
И, в стенах качаясь, забормочет
Смертным бредом твой сосед».
Слышу скорбь родной рабочей речи,
И как будто с ветра иль с дождя
Я и сам качаюсь, вдаль бредя…
Не могу держать спокойно плечи,
Мимо ветхих зданий проходя.
Мой отец — простой водопроводчик,
Ну, а мне судьба судила петь.
Мой отец над сетью труб хлопочет,
Я стихов вызваниваю сеть.
Кровь отца, вскипавшая, потея,
Мучась над трубой из чугуна,
Мне теперь для ямба иль хорея
Волноваться отдана.
Но, как видно, кровь стихов сильнее:
От отца не скроюсь никуда,—
Даже в ямбе, даже и в хорее —
Родинка отцовского труда.
Даже и в кипенье пред работой,
Знать, отцовский норов перенял,—
Только то, что звал отец охотой,
Вдохновеньем кличут у меня.
Миг — и словно искоркой зацепит,
Миг — и я в виденьях трудовых,
И кипучий и певучий трепет
Сам стряхнет мой первый стих.
Вспыхнет ритма колыханье,
Полыхнет упругий звук,—
Близких мускулов дыханье,
Труб чугунный перестук…
А потом, как мастерством взыграю,
Не удам и батьке-старику,—
То как будто без конца, без краю
Строки разгоняю… вдруг и на скаку,
Как трубу, бывает, обрубаю
Стихотворную строку.
Ну, а то,— и сам дышу утайкой,—
Повинуясь ритму строк своих,
Тихой-тихой гайкой —
Паузой скрепляю стих.
Пауза… и снова, снова строчки
Заиграют песней чугуна…
Что ни строчка — в трудовой сорочке
Вдохновеньем рождена.
Так вот и кладу я песни-сети.
Многим и не вздумать никогда,
Что живет в искуснике-поэте
Сын водопроводного труда.
Было тихо. Было видно дворнику,
Как улегся ветер под забор
И позевывал… И вдруг с гармоникой
Гармонист вошел во двор.
Вскинул на плечо ремень гармоники
И, рассыпав сердце по ладам,
Грянул — и на подоконниках
Все цветы поплыли по лугам.
Закачались здания кирпичные,
Далью, далью опьянясь,
Ягодами земляничными
Стала сладко бредить грязь.
Высыпал народ на подоконники —
И помчался каждый, бодр и бос,
Под трезвонами гармоники
По студеному раздолью рос.
Почтальон пришел и, зачарованный,
Пробежав глазами адреса,
Увидал, что письма адресованы
Только нивам да лесам.
1
Еще дерзаньем, жизни силой сладкой
Так и поет мне помыслов поток,
Еще и волосы мои — молчок
О старости, шагающей с оглядкой.
Но, как снежинку, севшую украдкой
На молодость разгоряченных щек,
Поймал я чувства смутною догадкой
Меж мной и миром легкий сквознячок.
И пьян мечтою — сердцем с солнцем слиться.
Уж вот не раз тревожно я ловил,
Что пестрых красок пышный, звонкий пыл
Плывет в глазах с обыденностью ситца,
Как будто мир своим лицом остыл,
Как будто он со всей семьей светил,
Пред тем как мне навеки с ним проститься,
Смутившись, на полшага отступил.
2
Ну, что за трепет? Что за страх,
Что с детства ветер на плечах
При встрече, как приятель, виснул
И что вчера он впопыхах
В объятьях, с песней на устах,
Как прежде, с нежностью не стиснул?
Ну, что за трепет? Что за страх?
И хоть бы солнца свет зачах —
Тебе ль в бесчисленных ночах
С отчаяньем метаться, охать,
Покуда чувствуешь в рядах
Его, людской горячий локоть!
Всплеск удивленья, трепет вдохновенья
Рассудком вылудил железной хватки век:
Людей по цехам этот век рассек —
И вместо задушевного волненья
Профессией повеял человек.
Придет пора и, может быть, остудит
Последки вдохновения у нас,
Житейской сметкою его, как бред, осудит.
И каждый каждого встречать охотней будет
По знакам вывесок, чем по сиянью глаз.
Жизнь и теперь у вывесок в затменье:
Коснется Мозер иль Буре зрачков,—
И, позабыв о грезах, о влюбленье,
У часового мастера в сердцебиенье
Мы склонны слышать только бой часов.
И не опомнимся, не взропщем и не взыщем:
О, неужель для винтиков, гвоздков,
Которых и глазами-то не сыщем,
Мы рождены — вот с этим даром слов,
С лицом, сияющим сознательным величьем,
И с пышным именем властителей миров?
И кривды вывесок, знать, в именах не чаем.
Гордимся духа творческим лучом
Средь косных звезд — и нет, не замечаем,
Как унижением свой мудрый род сечем,
Что человека кличем Кузьмичом,
А чуть звезда — Сатурном величаем.
И может быть, на косность звездных вех
И мы вступили: трепет вдохновенья
Рассудком вылудил железной хватки век,
Людей по цехам этот век рассек,
И вместо задушевного волненья
Профессией повеял человек.
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Чуть понюхаем беду какую —
Ну, на всю, на всю-то жизнь плевать.
Протранжирим денежки на водку,
Просадимся в двадцать ли одно,
Иль упустим глупую красотку —
Сердце смертной горечью полно.
И за то, что попросту гульнули,
И за то, что не очко, а два,
Отдаем простой свинцовой пуле
Жизни человеческой права.
И не чуем, что вот тут же рядом
Нам, сварливым с головы до пят,
Нашей поступи и нашим взглядам
Твари прочие от зависти кипят.
И не чуем, что, когда знакомым
Отдаем обыденный поклон —
Ветер мучается весь в изломах, чтоб изломам
Хоть бы чуть придать поклона тон.
И когда случается в дороге
Ветер нам повеет на шаги —
Чуем ли, как ветер босоногий
С жадной болью мерит сапоги?
И сварливым нам, и нам надутым
Шепчет вслед отчаяньем босым:
— Долго ль, долго ль буду не обутым
Плоть свою кромсать по мостовым?
Ну, и нас, бывает, мостовая
Утомляет… Но лишь миг — и вскок и вот, —
Не свои шаги, а вихрь трамвая,
Словно не трамвай, а тварь живая,
Нас в сварливости не утомляя,
Нас стремительно несет.
— Да, одну, одну пяту нагую
Дать бы тварям милость обувать —
Как бы стали твари ликовать!
Ну, а мы-то любим баловать,
Любим на судьбу свою людскую,
Как ребята, губы надувать.
Тебе не ночь ли косы заплетала?
Вслед за тобою не бредет ли ночь?
Такая тьма,— и солнцем не помочь
Глазам: так тяжело им стало…
Ушла… но все стоишь в глазах ты,
И в глубине души, где сумрака потоп,
Стучит любовь, как в темных недрах шахты
Работой упоенный рудокоп.
Пусть другим Тверские приглянулись
Ну, а мне, кажись, милей Кремля,
Скромница из тьмы московских улиц,
Улица Покровская моя.
Как меня встречают по-родному
Лица окон, вывесок, дверей
В час, когда домой или из дому
Я шагаю, полный дум, по ней!
Почеломкаться теснятся крыши,
Подбодрить стремятся этажи:
Ведь отсюда в шумный мир я вышел
Биться жизнью о чужую жизнь!
Вот уж сколько времени
Мчусь я этим поездом!
Он еще стремительней,
Видно, мчаться рад,
Пестрым, легким, солнечным,
Быстролетным поясом
Все леса, поляны
Унося назад.
Только я поляну
Хватким глазом сцапаю,
А она уж — на тебе!—
Выпорхнет другой;
Вон сосенка с бодростью
Мне махнула лапою:
Дескать, до свиданья,
До свиданья, дорогой!
Вон рванулось озеро,
Скрывшись за осинами.
Чуть не со слезой оно
С глаза сорвалось,
Вспыхнув неожиданно
Крыльями гусиными,—
Это, видно, с озером
Детство пронеслось.
Словно, чтоб отдать мне
Хоть росинку юности,
Бросился вдогонку
С горки паренек,
Но и он, в бессилье
Стихнув, пригорюнившись,
Вдруг погас, как спички
Сбитый огонек.
Солнца луч, все пасмурней
По вагону шарящий,
Золотой мой, ласковый,
Ты хоть удержись!
Эх, да вы, друзья мои,
Милые товарищи,
Это убегает,
Убегает жизнь…
Сквозь гул Москвы, кипенье городское
К тебе, чей век нуждой был так тяжел,
Я в заповедник вечного покоя —
На Пятницкое кладбище пришел.
Глядит неброско надписи короткость.
Как бы в твоем характере простом
Взяла могила эту скромность, кротость,
Задумавшись, притихнув под крестом.
Кладу я розы пышного наряда.
И словно слышу, мама, голос твой:
«Ну что так тратишься, сынок? Я рада
Была бы и ромашке полевой».
Но я молчу. Когда бы мог, родная,
И сердце положил бы сверху роз.
Твоих забот все слезы вспоминая,
Сам удержаться не могу от слез.
Гнетет и горе, и недоуменье
Гвоздем засело в существо мое:
Стою — твое живое продолженье,
Начало потерявшее свое.
Посвящается Сергею Есенину
Эх, Сергей, ты сам решил до срока
Завершить земных волнений круг…
Знал ли ты, что станет одинока
Песнь моя, мой приумолкший друг!
И каким родным по духу словом
Пели мы — и песнь была тиха.
Видно, под одним народным кровом
Мы с тобой растили дар стиха.
Даже и простое восклицанье
Часто так и славило без слов,
Что цвело певучее братанье
Наших русских песенных стихов.
И у нас — о, свет воспоминаний!—
Каждый стих был нежностью похож:
Только мой вливался в камень зданий,
Твой — в густую золотую рожь.
И, влеком судьбою полевою,
Как и я — судьбою городской,
Ты шагал крестьянскою тропою,
Я шагал рабочей мостовой.
Ты шагал… и, мир вбирая взглядом,
Вдохновеньем рвался в пастухи:
Милым пестрым деревенским стадом
Пред тобой стремился мир стихий.
На пути, и нежный и кудрявый,
Ты вкусил горячий мед похвал.
И кузнец, создатель каждой славы,—
И тебя мой город петь призвал.
Пел. Но в нем, пристрастьем непрестанным
Утвердив лихие кутежи,
Сам затмил ты огневым стаканом
Золотой любимый облик ржи.
Где же ты, зеленых кос небрежность?
Где пробор березки при луне?..
И пошел тоскливую мятежность
Разносить, как песню, по стране.
Знать, не смог ты, друг, найти покою —
И под пьяный тягостный угар
Затянул смертельною петлею
Свой чудесный стихотворный дар.
Хоть земля твой облик крепко скрыла,
Мнится бледной памяти моей,
Что вот-вот — и свежая могила
Вспыхнет золотом кудрей
И стихов испытанная сила
Запоет о благости полей.
Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской,
Любовью женской не любим.
Не жду под вечер шума платья,
А зашумит издалека —
Я жду не женского объятья,
А встречной ласки ветерка.
И тронут этой лаской встречной,
Я рад, что веет ветерок,
Что я без ласки человечной
Не одинок, не одинок.
И легче мне без ласки женской,
Когда ночую с ветерком,
Что всею вечностью вселенской
Я к жизни вызван и влеком.
И полон мощи вдохновенной
Я чую сквозь ночную муть,
Что грудь вселенной, грудь вселенной
Ко мне склоняется на грудь.
И чую вышнее объятье,
И вышний трепет чувств моих,
И это вышнее зачатье
Тебя, тебя, мой милый стих!
Не потому ль к любви вселенской
Ревниво льну стихом своим,
Что не любим любовью женской
Любовью женской не любим.
Привычка к спичке — искорка привычки
К светилам истинным. Но спичка мне люба
Не менее — и потому люба,
Что чую я обличий переклички,
Что чую: в маленьком обличье спички
Таится мира пестрая судьба.
Чирк! — и зарумянится
Скрытница огня,
Солнышка племянница,
Солнышка родня.
Деревянным запахом
Полыхнет лесам,
Улыбнется фабрикам,
Дальним корпусам.
Случается: бреду в ночном тумане,
Бреду в тумане, грустно одинок,
И, как ребенок, вспомнивший о маме,
Я просияю и взлучусь лесами,
Лесами, корпусами, небесами,
А небеса и сами
Взлучатся дальними мирами,-
Когда нечаянно в кармане
Чуть громыхнет неполный коробок.
Закат волновался, волновался,
Когда спускался с крыльца,
Спускался
С нами провожать отца.
И сам простился с нами,
Лицом поникнув, и потом
Мелькая искристыми ногами,
Дальше пошагал с отцом.
Отец удалялся в закатные дали
И долго, долго сквозь простор
Нам улыбался сиянием стали
И кланялся, кланялся его топор.