Стихи Александра Башлачева

Мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.

Демократичней всех растений
Величие простой травы.
И две мозоли на коленях
Иным полезней головы.

Я приглашаю вас к барьеру —
Моих испытанных врагов —
За убеждения и веру
Плеваться с десяти шагов.

Сегодня всем раздали крести —
И умному и дураку.
Погиб поэт — невольник чести,
Сварился в собственном соку.

Пролив свой больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда срезает урожай.

Давай жевательной резинкой
Залепим дыры наших ран.
Разбив любимые пластинки,
Уткнемся в голубой экран.

Шуты, фигляры и пророки
Сегодня носят Фендера,
Чтобы воспеть в тяжелом роке
Интриги скотного двора.

И каждый вечер в ресторанах
Мы все встречаемся и пьем.
И ищем истину в стаканах,
И этой истиной блюем.

Мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.

Мы запряжем свинью в карету,
А я усядусь ямщиком.
И двадцать два квадратных метра
Объедем за ночь с ветерком.

Мы вскроем вены торопливо
Надежной бритвою Жилет .
Но вместо крови льется пиво
И только пачкает паркет.

Под тусклым солнцем чахло зреют
Любви святые семена.
Любовь подобна гонорее,
Поскольку лечится она.

И мы льем свое больное семя
На лезвие того ножа,
Которым нас срезает время,
Когда снимает урожай.

Резво кипит черный кофе.
Дремлет коньяк, рассыпав звездочки в штофе.
В бокалах — кубики льда.
Все на столе — хлеб и масло.
Все на столе. Ну что ж, совсем не напрасно
Мы заглянули сюда.

Ветчина, орехи и колбаса,
Нереально сладкие чудеса…
Хорошо в плохую погоду
Заглянуть к королеве бутербродов,
Забежать, заскочить, заглянуть к ней на полчаса.

Не сняв пальто и калоши,
Мы сядем за стол.
И все, что сможем положим
На свой широкий кусок.
Здесь мы ничем не рискуем —
Яблочный крем пополам с поцелуем,
И апельсиновый сок.

Ветчина, конфеты и пастила.
Как пчела летает вокруг стола
Королева бутербродов.
Королева бутербродов
Удивительно предупредительна и мила.

Тепло, уютно и чисто.
Мы скоро уходим, скрипя золотой зубочисткой
В слоновых зубах.
— Ах, исключительно доброе сердце,
Но знаете, в ней не хватает перца.
И откуда эта соль на ее губах?

Подметая пепел от папирос,
Заплетая в нитку алмазы слез,
Каждый день королева бутербродов.
Королева бутербродов
Каждый день ставит в воду
Букеты бумажных роз.

Но в колокольчик над дверьми снова
Кто-то звонит.
И королева готова
Принять незванных гостей.
И во дворце коммунальном
Вечный сквозняк.
Он выдувает из спальни
Сухие крошки страстей.

Так проходят зимние вечера.
Так проходят летние вечера.
Но никто с королевой бутербродов,
С королевой бутербродов
Вот беда, никогда не останется до утра.

Голоден стыд. Сыт азарт.
Динамит да фитиль вам в зад!
Сырые спички рядятся в черный дым.
Через час — бардак. Через два — бедлам.
На рассвете храм разлетится в хлам.
Но мы не носим часы.
Мы не хотим умирать
И поэтому даже не спим.

А когда не хватает сил,
Воруем сахар с чужих могил.
И в кровь с кипятком
Выжимаем лимон греха.
И дырявые ведра заводят песни
О святой воде и своих болезнях.
Но — слава Богу! — все это исчезнет
С первым криком петуха.

Дым. Дым коромыслом!
Дым над нами повис.
Лампада погасла.
И в лужице масла
плавает птичий пух.
Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
все, что споет петух.

В новостройках — ящиках стеклотары
Задыхаемся от угара
Под вой патрульных сирен в трубе,
В танце синих углей.
Кто там — ангелы или призраки?
Мы берем еду из любой руки.
Мы не можем идти,
Потому что дерьмо
После этой еды, как клей.

Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Музыкант по-прежнему слеп,
снайпер все так же глух.
Дым. Дым коромыслом!
Дым. Дым коромыслом!
Дай Бог нам понять
все, что споет петух.

О безрыбье в речушке, которую кот наплакал!
Сегодня любая лягушка становится раком
И, сунув два пальца в рот,
Свистит на Лысой горе.
Сорви паутину! Здесь что-то нечисто!
Но штыками в спину — колючие числа,
И рев моторов в буксующем календаре.
И дым. Дым коромыслом.
Дым коромыслом.
Дым.

Этот город скользит и меняет названья.
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет, а на ней нету зданья,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.

Он отлит в ледяную, нейтральную форму.
Он тугая пружина. Он нем и суров.
Генеральный хозяин тотального шторма
Гонит пыль по фарватеру красных ковров.

Он печатает шаг, как чеканят монеты.
Он обходит дозором свой архипелаг.
Эхо гипсовых горнов в пустых кабинетах
Вызывает волнение мертвых бумаг.

Алый факел — мелодию белой темницы —
Он несет сквозь скупую гармонию стен.
Он выкачивает звуки резиновым шприцем
Из колючей проволоки наших вен.

В каждом гимне — свой долг, в каждом марше — порядок.
Механический волк на арене лучей.
Безупречный танцор магаданских площадок.
Часовой диск-жокей бухенвальдских печей.

Лакированный спрут, он приветлив и смазан,
И сегодняшний бал он устроил для вас.
Пожилой патефон, подчиняясь приказу,
Забирает иглой ностальгический вальс.

Бал на все времена! Ах, как сентиментально…
И паук — ржавый крест — спит в золе наших звезд.
И мелодия вальса так документальна,
Как обычный арест, как банальный донос.

Как бесплатные танцы на каждом допросе,
Как татарин на вышке, рванувший затвор.
Абсолютный Вахтер — ни Адольф, ни Иосиф, —
Дюссельдорфский мясник да пскопской живодер.

Полосатые ритмы синкопой на пропуске.
Блюзы газовых камер и свинги облав.
Тихий плач толстой куклы, разбитой при обыске,
Бесконечная пауза выжженных глав.

Как жестоки романсы патрульных уставов
И канцонов концлагерных нар звукоряд.
Бьются в вальсе аккорды хрустящих суставов,
И решетки чугунной струною звенят.

Вой гобоев ГБ в саксофонах гестапо,
И все тот же калибр тех же нот на листах.
Эта линия жизни — цепь скорбных этапов
На незримых и призрачных жутких фронтах.

Абсолютный Вахтер — лишь стерильная схема,
Боевой механизм, постовое звено.
Хаос солнечных дней ночь приводит в систему
Под названьем… да, впрочем, не все ли равно.

Ведь этот город скользит и меняет названья,
Этот адрес давно кто-то тщательно стер.
Этой улицы нет, а на ней нету зданья,
Где всю ночь правит бал Абсолютный Вахтер.

В рабочий полдень я проснулся стоя.
Опять матрац попутал со стеной.
Я в одиночку вышел из запоя,
Но — вот те на! — сегодня выходной.

И время шло не шатко и не валко,
Горел на кухне ливерный пирог.
Скрипел мирок хрущевки-коммуналки,
И шлепанцы мурлыкали у ног.

Сосед Бурштейн стыдливо бил соседку —
Мы с ней ему наставили рога.
Я здесь ни с кем бы не пошел в разведку,
Мне не с кем выйти в логово врага.

Один сварил себе стальные двери.
Другой стишки кропает до утра.
Я — одинок. Я никому не верю.
Да, впрочем, видит Бог, невелика потеря —
Весь ихний брат и ихняя сестра.

Экран, а в нем с утра звенят коньки…
В хоккей играют настоящие мужчины.
По радио поют, что нет причины для тоски,
И в этом ее главная причина.

В «Труде» сенсационная заметка
О том, что до сих пор шумит тайга.
А мне до боли хочется в разведку,
Уйти и не вернуться в эту клетку,
Уйти — в чем есть — в глубокий тыл врага.

Из братских стран мне сообщает пресса:
Поляки оправляются от стресса.
Прижат к ногтю вредитель Лех Валенса,
Мечтавший всю Варшаву отравить.

Да, не все еще врубились в суть прогресса
И в трех соснах порой не видят леса.
Бряцает амуницией агрессор,
Но ТАСС уполномочен заявить:

«Тяжелый смог окутал Вашингтон.
Невесело живется без работы
В хваленых джунглях каменной свободы,
Где правит ЦРУ и Пентагон.

Среди капиталистов наших стран
Растет угар военного психоза.
Они пугают красною угрозой
Обманутых рабочих и крестьян.

А Рейган — вор, ковбой и педераст —
Поставил мир на ядерную карту.
Тревожно мне. Кусаю свой матрац.
Дрожу, как СС-20 перед стартом.

Окончился хоккей. Пошли стрекозы.
А по второй насилуют кларнет.
Да как же можно? Ведь висит угроза!
И ничего страшней угрозы нет!

Да, вовремя я вышел из запоя…
Не отдадим родимой Костромы!
Любимый город может спать спокойно
И мирно зеленеть среди зимы.

Буденовку напялю на затылок.
Да я ль не патриот, хотя и пью?
В фонд мира сдам мешок пустых бутылок
И из матраца парашют скрою.

Возьму аванс. Куплю себе билет
На первый рейс до Западной Европы.
В квадрате Гамбурга — пардон, я в туалет! —
Рвану кольцо и размотаю стропы.

Пройду, как рысь, от Альп и до Онеги
Тропою партизанских автострад.
Все под откос — трамваи и телеги, —
Не забывайте, падлы, Сталинград!

Пересчитаю все штыки и пушки.
Пускай раскрыт мой корешок-связной —
Я по-пластунски обхожу ловушки
И выхожу в эфир любой ценой.

Я — щит и меч родной Страны Советов!
Пока меня успеют обложить —
Переломаю крылья всем ракетам,
Чтоб на Большую землю доложить:

Мол, вышел пролетарский кукиш Бонну.
Скажите маме — НАТО на хвосте!
Ваш сын дерется до последнего патрона
На вражьей безымянной высоте.

Хочу с гранатой прыгнуть под колеса,
Но знамя части проглотить успеть.
Потом молчать на пытках и допросах,
А перед смертью — про Катюшу спеть.

Бодун крепчал. Пора принять таблетку.
В ушах пищал секретный позывной.
По выходным так хочется в разведку.
Айда, ребята! Кто из вас со мной?

Когда злая стужа снедужила душу
И люта метель отметелила тело,
Когда опустела казна,
И сны наизнанку, и пах нараспашку —
Да дыши во весь дух и тяни там, где тяжко —
Ворвется в затяжку весна.

Зима жмет земное. Все вести — весною.
Секундой — по векам, по пыльным сусекам —
Хмельной ветер верной любви.
Тут дело не ново — словить это Слово,
Ты снова, и снова, и снова — лови.
Тут дело простое — нет тех, кто не стоит,
Нет тех, кто не стоит любви.

Да как же любить их — таких неумытых,
Да бытом пробитых, да потом пропитых?
Да ладно там — друга, начальство, коллегу,
Ну ладно, случайно утешить калеку,
Дать всем, кто рискнул попросить.
А как всю округу — чужих, неизвестных,
Да так — как подругу, как дочь, как невесту,
Да как же, позвольте спросить?

Тут дело простое — найти себе место
Повыше, покруче. Пролить темну тучу
До капли грозою — горючей слезою —
Глянь, небо какое!
Сорвать с неба звезды пречистой рукою,
Смолоть их мукою
И тесто для всех замесить.

А дальше — известно. Меси свое тесто
Да неси свое тесто на злобное место —
Пускай подрастет на вожжах.
Сухими дровами — своими словами,
Своими словами держи в печке пламя,
Да дракой, да поркой — чтоб мякиш стал коркой,
Краюхой на острых ножах.

И вот когда с пылу, и вот когда с жару —
Да где брал он силы, когда убежал он?! —
По торной дороге и малой тропинке
Раскатится крик Колобка,
На самом краю овражины-оврага,
У самого гроба казенной утробы,
Как пар от парного, горячего слова,
Гляди, не гляди— не заметите оба —
Подхватит любовь и успеет во благо,
Во благо облечь в облака.

Но все впереди, а пока еще рано,
И сердце в груди не нашло свою рану,
Чтоб в исповеди быть с любовью на равных
И дар русской речи беречь.
Так значит жить и ловить это Слово упрямо,
Душой не кривить перед каждою ямой,
И гнать себя дальше — все прямо да прямо,
Да прямо — в великую печь!

Да что тебе стужа — гони свою душу
Туда, где все окна не внутрь, а наружу.
Пусть время пройдется метлою по телу.
Посмотрим, чего в рукава налетело.
Чего только не нанесло!
Да не спрячешь души — беспокойное шило.
Так живи — не тужи, да тяни свою жилу,
Туда, где пирог только с жару и с пылу,
Где каждому, каждому станет светло…

Час прилива пробил.
Разбежались и нырнули.
Кто сумел — тот уплыл.
Остальные утонули.

А мы с тобой отползли
И легли на мели.
Мы в почетном карауле.

Мы никому не нужны,
И не ищет никто нас.
Плеск вчерашней волны
Повышает общий тонус.

У нас есть время поплевать в облака.
У нас есть время повалять дурака
Под пластинку «Роллинг Стоунз».

Безнадежно глупа
Затея плыть и выплыть первым.
А мы свои черепа
Открываем, как консервы.

На песке расползлись
И червями сплелись
Мысли, волосы и нервы.

Это — мертвый сезон.
Это все, что нам осталось.
Летаргический сон
Унизителен, как старость.

Пять копеек за цент.
Я уже импотент.
А это больше, чем усталость.

Девяносто заплат.
Блю-джинс добела истерты.
А наших скромных зарплат
Хватит только на аборты.

Но, как прежде, звенят
И, как прежде, пьянят
Примитивные аккорды.

Час прилива пробил.
Разбежались и нырнули.
Кто умел — тот уплыл.
Остальные утонули.

А мы с тобой отползли
И легли на мели.
Мы в почетном карауле.

Когда пою, когда дышу, любви меняю кольца,
Я на груди своей ношу три звонких колокольца.
Они ведут меня вперед и ведают дорожку.
Сработал их под Новый Год знакомый мастер Прошка.

Пока влюблен, пока пою и пачкаю бумагу,
Я слышу звон. На том стою. А там глядишь — и лягу.
Бог даст — на том и лягу.
К чему клоню? Да так, пустяк. Вошел и вышел случай.
Я был в Сибири. Был в гостях. В одной веселой куче.
Какие люди там живут! Как хорошо мне с ними!
А он… Не помню, как зовут. Я был не с ним. С другими.
А он мне — пей! — и жег вином. — Кури! — и мы курили.
Потом на языке одном о разном говорили.
Потом на языке родном о разном говорили.
И он сказал: — Держу пари — похожи наши лица,
Но все же, что ни говори, я — здесь, а ты — в столице.
Он говорил, трещал по шву — мол, скучно жить в Сибири…
Вот в Ленинград или в Москву… Он показал бы большинству
И в том и в этом мире. — А здесь чего? Здесь только пьют.
Мечи для них бисеры. Здесь даже бабы не дают.
Сплошной духовный неуют, коты как кошки, серы.
Здесь нет седла, один хомут. Поговорить — да не с кем.
Ты зря приехал, не поймут. Не то, что там, на Невском…
Ну как тут станешь знаменит, — мечтал он сквозь отрыжку,
Да что там у тебя звенит, какая мелочишка?
Пока я все это терпел и не спускал ни слова,
Он взял гитару и запел. Пел за Гребенщикова.
Мне было жаль себя, Сибирь, гитару и Бориса.
Тем более, что на Оби мороз всегда за тридцать.
Потом окончил и сказал, что снег считает пылью.
Я встал и песне подвязал оборванные крылья.
И спел свою, сказав себе: — Держись! — играя кулаками.
А он сосал из меня жизнь глазами-слизняками.
Хвалил он: — Ловко врезал ты по ихней красной дате.
И начал вкручивать болты про то, что я — предатель.
Я сел, белее, чем снега. Я сразу онемел как мел.
Мне было стыдно, что я пел. За то, что он так понял.
Что смог дорисовать рога,
Что смог дорисовать рога он на моей иконе.
— Как трудно нам — тебе и мне, — шептал он, —
Жить в такой стране и при социализме.
Он истину топил в говне, за клизмой ставил клизму.
Тяжелым запахом дыша, меня кусала злая вша.
Чужая тыловая вша. Стучало в сердце. Звон в ушах.
— Да что там у тебя звенит?
И я сказал: — Душа звенит. Обычная душа.
— Ну ты даешь… Ну ты даешь!
Чем ей звенеть? Ну ты даешь —
Ведь там одна утроба.
С тобой тут сам звенеть начнешь.
И я сказал: — Попробуй!
Ты не стесняйся. Оглянись. Такое наше дело.
Проснись. Да хорошо встряхнись. Да так, чтоб зазвенело.
Зачем живешь? Не сладко жить. И колбаса плохая.
Да разве можно не любить?
Вот эту бабу не любить, когда она — такая!
Да разве ж можно не любить, да разве ж можно хаять?
Не говорил ему за строй — ведь сам я не в строю.
Да строй — не строй, ты только строй.
А не умеешь строить — пой. А не поешь — тогда не плюй.
Я — не герой. Ты — не слепой. Возьми страну свою.

Я первый раз сказал о том, мне было нелегко.
Но я ловил открытым ртом родное молоко.
И я припал к ее груди, я рвал зубами кольца.
Была дорожка впереди. Звенели колокольца.
Пока пою, пока дышу, дышу и душу не душу,
В себе я многое глушу. Чего б не смыть плевка?!
Но этого не выношу. И не стираю. И ношу.
И у любви своей прошу хоть каплю молока.

Все на мази. Все в кайф, в струю и в жилу.
Эта дорога пряма, как школьный коридор.
В брюхе машины легко быть первым пассажиром,
Имея вместо сердца единый пламенный мотор.

Мы аккуратно пристегнуты ремнями.
Мы не спешим. Но если кто догонит нас —
То мы пригрозим им габаритными огнями.
Затянем пояса. Дадут приказ — нажмем на газ.

А впрочем, если хошь — давай, пролезай к шоферу.
Если чешутся руки — что ж, пугай ворон, дави клаксон.
А ежели спеть — так это лучше сделать хором.
Пусть не слышно тебя, но ты не Элтон Джон и не Кобзон.

Есть правила движения, в которых все молчком.
И спектр состоит из одного предупредительного цвета.
Дорожные знаки заменим нагрудным значком,
И автоматически снижается цена билета.

Трудно в пути. То там, то тут подлец заноет,
Мол, пыль да туман, сплошной бурьян и нет конца.
Но все впереди. На белом свете есть такое,
Что никогда не снилось нашим подлецам.

Стирается краска на левой стороне руля.
На левых колесах горит лохматая резина,
Но есть где-то сказка — прекрасная земля,
Куда мы дотянем, лишь кончится запас бензина.

Судя по карте, дорога здесь одна.
Трясет на ухабах — мы переносим с одобреньем.
Ведь это не мешает нам принять стакан вина
И думать о бабах с глубоким удовлетвореньем.

Мы понимаем, что в золоте есть медь.
Но мы научились смотреть, не отводя глаза.
Дорога прямая. И, в общем, рано петь:
— Кондуктор, нажми на тормоза…

Не позволяй душе лениться,
Лупи чертовку сгоряча.
Душа обязана трудиться
На производстве кирпича.

Ликует люд в трамвае тесном.
Танцует трудовой народ.
Мороз и солнце — день чудесный
Для фрезеровочных работ.

В огне тревог и в дни ненастья
Гори, гори, моя звезда!
Звезда пленительного счастья —
Звезда Героя соцтруда!

Решил партком единогласно
Воспламениться и гореть.
В саду горит костер рябины красной,
Но никого не может он согреть.

Не мореплаватель, не плотник,
Не академик, не герой, —
Иван Кузьмич — ответственный работник,
Он заслужил почетный геморрой.

Его пример — другим наука:
Век при дворе, и сам немного царь.*
Так, черт возьми, всегда к твоим услугам
Аптека, улица, фонарь.

Как славно выйти в чисто поле
И крикнуть там: — Е… на мать!**
Мы кузнецы. Чего же боле?
Что можем мы еще сказать?***

Когда душа мокра от пота,
Ей некогда ни думать, ни страдать.
Но у народа нет плохой работы,****
И каждая работа — благодать.*****

Он был глашатай поколений.
Куда бы он ни убегал,
За ним повсюду бедный Ленин
С тяжелой кепкою шагал.

Не позволяй душе лениться
В республике свободного труда.
Твоя душа всегда обязана трудиться,
А паразиты — никогда!

Когда мы вдвоем
Я не помню, не помню, не помню о том, на каком
мы находимся свете.
Всяк на своем. Но я не боюсь измениться в лице,
Измениться в твоем бесконечно прекрасном лице.
Мы редко поем.
Мы редко поем, но когда мы поем, подымается ветер
И дразнит крылом. Я уже на крыльце.

Хоть смерть меня смерь,
Да хоть держись меня жизнь,
Я позвал сюда Гром — вышли смута, апрель и гроза.
Ты только поверь,
Если нам тяжело — не могло быть иначе,
Тогда почему, почему кто-то плачет?
Оставь воду цветам. Возьми мои глаза.

Поверь — и поймешь,
Как мне трудно раздеться,
Когда тебя нет, когда некуда, некуда, некуда деться.
Поверь — и поймешь,
То, что я никогда,
Никогда уже не смогу наглядеться туда,
Где мы, где мы могли бы согреться,
Когда будет осень,
И осень гвоздями вколотит нас в дрожь.

Пойми — ты простишь
Если ветреной ночью я снова сорвусь с ума,
Побегу по бумаге я.
Этот путь длиною в строку, да строка коротка.
Строка коротка.
Ты же любишь сама,
Когда губы огнем лижет магия,
Когда губы огнем лижет магия языка.

Прости — и возьмешь,
И возьмешь на ладонь мой огонь
И все то, в чем я странно замешан.
Замешано густо. Раз так, я как раз и люблю.
Вольно кобелю.
Да рубил бы я сук,
Я рубил бы всех сук, на которых повешен.
Но чем больше срублю, тем сильней затяну петлю.

Я проклят собой.
Осиновым клином — в живое. Живое, живое восстало в груди,
Все в царапинах да в бубенцах.
Имеющий душу — да дышит. Гори — не губи.
Сожженной губой я шепчу,
Что, мол, я сгоряча, я в сердцах,
А в сердцах — я да весь в сердцах,
И каждое бьется об лед, но поет — так любое бери и люби.
Бери и люби.

Не держись, моя жизнь,
Смертью после измеришь.
И я пропаду ни за грош
Потому, что и мне ближе к телу сума.
Так проще знать честь.
И мне пора,
Мне пора уходить следом песни, которой ты веришь.
Увидимся утром. Тогда ты поймешь все сама.

Hочь плюет на стекло чеpным.
Лето — лето пpошло, чеpт с ним.
Сны из сукна.
Под суpовой шинелью спит Севеpная стpана.
Hо где ты, весна?
Чем ты сейчас больна?

Осень. Ягоды губ с ядом.
Осень. Твой похотливый тpуп pядом.
Все мои песни июня и августа
Осенью сожжены.
Она так pевнива в pоли моей жены.

Мокpый табак. Кашель.
Hебо как эмалиpованный бак с манной кашей.
И по утpам пpям надо мной
Капает pжавый гной.
Видно, Господь тоже шалил весной.

Вpемя бpосать гнезда.
Вpемя менять звезды.
Hо листья, мечтая лететь pядом с птицами,
Падают только вниз.
В каждом двоpе осень дает стpиптиз.

И у нас пpевpащается в квас пиво, а у вас
Сонные дамы глядят кpиво щелками глаз.
Им тепеpь незачем нpавиться нам
И, пpогулявшись сам,
Я насчитал десять небpитых дам.

Кони мечтают о быстpых санях — надоела телега.
Поле — о чистых, пpостых пpостынях снега.
Кто смажет нам pаны
И пеpебинтует нас?
Кто нам наложит швы?
Я знаю — зима в pоли моей вдовы.

Я сегодня устал. Стал сегодня послушным.
Но не нужно похвал равнодушных и скучных
И не стоит труда ваша праздная милость.
Что со мной? Ерунда… Ничего не случилось…

Цепи долгого сна неразрывны и прочны.
И в квадрате окна ночь сменяется ночью.
В этом медленном сне мне единой наградой
Всех лежачих камней пересохшая правда.

Мелко тлеет костер… Наконец я спокоен.
Пыль надежд моих стер я холодной рукою.
И заснул до утра. А наутро приснилось,
Все, что было вчера, да со мной не случилось.

Привольны исполинские масштабы нашей области —
У нас — четыре Франции, семь Бельгий и Тибет.
У нас есть место подвигу. У нас есть место доблести.
Лишь лодырю с беэдельником у нас тут места нет.

А так — какие новости? Тем более, сенсации…
С террором и вулканами эдесь все наоборот.
Прополка, культивация, мели-мели-мели — орация,
Конечно, демонстрации. Хотя — два раза в год.

И все же доложу я вам беэ преувеличения,
Как подчеркнул в докладе сам товарищ ??нов,
Событием приниципиального значения
Стал пятый слет-симпозиум районных городов.

Президиум украшен был солидными райцентрами —
Сморкаль, Дубинка, Грязовец и Верхний Самосер.
Эх, сумма показателей с высокими процентами!
Уверенные лидеры. Опора и пример.

Тянулись Стельки, Чагода… Поселок в ногу с городом.
Угрюм, Бубли, Кургуэово, потом Семипердов.
Чесалась Усть-Тимоница. Залупинск гладил бороду.
Ну, в общем, много было древних, всем известных городов.

Корма — эабота общая. Доклад — эадача длинная.
Удои с дисциплиною, корма и вновь корма.
Пошла чесать губерния. Эх, мать моя целинная!
Как вдруг — конвертик с буквами нерусского письма.

Президиум шушукался. Сложилась точка зрения:
— Депеша эта с Запада. Тут бдительность нужна.
Вот, в Тимонице построен институт слюноварения.
Она — товарищ грамотный и в аглицком сильна…

— С поклоном обращается к вам тетушка Ойропа.
И опосля собрания эовет на эавтрак к ней…
— Товарищи, спокойнее! Прошу отставить ропот!
Никто иэ нас не ужинал — у нас дела важней.

Ответим с дипломатией. Мол, очень благодарные,
Мол, ценим и так далее, но, так скаэать, «зер гут!»
Такие в нашей области дела идут ударные,
Что даже в виде исключения не вырвать пять минут.

И вновь пошли нацеливать на новые свершения.
Была повестка муторной, как овсяной кисель.
Вдруг телеграмма: — Бью челом! Примите приглашение!
Давайте пообедаем. Для вас накрыт Брюссель.

Повисло напряженное, гнетущее молчание.
В такой момент — не рыпайся, а лучше — не дыши!
И вдруг оно прорезалось — голодное-то урчание
В слепой кишке у маленького города Шиши.

Бедняга сам сконфузился! В лопатки дует холодом.
А между тем урчание все громче и сочней.
— Поэор ему — приспешнику предательского голода!
Никто иэ нас не завтракал! У нас дела важней!

— Товарищи, спокойнее! Ответим с дипломатией.
Но ярость благородная вскипала, как волна.
— Ну вашу дипломатию в упор к отцу и матери! —
Кричала с места станция Октябрьская Весна.

— Ответим по-рабочему. Чего там церемониться.
Мол, на корню видали мы буржуйские харчи! —
Так эаявила грамотный товарищ Усть-Тимоница,
И хором поддержали ее Малые Прыщи.

Трибуну отодвинули. И распалили прения.
Хлебали предложения как болтанку с пирогом.
Объявлен был упадочным процесс пищеварения,
А сам Шиши — матерым, подсознательным врагом.

— Пущай он, гад, подавится Иудиными корками!
Чужой жратвы не надобно. Пусть нет — эато своя!
Кто хочет много сахару — тому дорога к Горькому!
А тем, кто с аппетитами — положена статья…

И населенный пункт 37-го километра
Шептал соседу радостно: — К стене его! К стене!
Он — опытный и искренний поклонник
стиля «ретро»,
Давно привыкший истину искать в чужой вине.

И диссидент Шиши горел красивым синим пламенем.
— Ату его, вредителя! Руби его сплеча!
И был он цвета одного с переходящим знаменем,
Когда ему товарищи слепили строгача.

А, вообщем-то, одна семья — единая, здоровая.
Эх, удаль конармейская ворочает столы.
Президиум — «Столичную», а первый ряд — «Зубровую»,
А эадние — чем Бог послал, иэ репы и свеклы.

Потом по пьяной лавочке пошли по главной улице.
Ругались, пели, плакали и скрылись в черной мгле.
В Мадриде стыли соусы.
В Париже сдохли устрицы.
И безнадежно таяло в Брюсселе крем-брюле.

И труд нелеп, и бестолкова праздность,
И с плеч долой все та же голова,
Когда приходит бешеная ясность,
Насилуя притихшие слова.