Стихи Александра Измайлова

Брылан, задорный беглый пес,
С большой Свиньей схватился,
Возился с ней в грязи, возился,
Свиною кровью обагрился,
Всю Свинью искусал, прогнал и… поднял нос.
«Знай, наши каковы кусаки! —
Сказал он ей. — И век Брылана поминай!»
Возрадовались все его друзья, собаки.
«Ай! ай! — Визжит, вертя хвостом,
Брех, пудель сухощавый.
Покрыл себя, Брылан, ты славой!
Ай, ученик! Ай, друг!
Прославил ты наш круг!»
— Ай, ай! Брылан! ай! ай! — кричат тут и щенята.
— Хвала, свиной герой!» — «Послушайте, ребята! —
Брылан преважно возгласил. —
Чуть-чуть я у Свиньи хвоста не откусил.
Когда же сладил со Свиньею,
Примусь и за Слона.
Ну что, в родню хоть толст,
Да не в родню, быть может, прост.
Друзья! за мной!
Я знаю, Слон идет теперь на водопой.
Марш на Волынский двор!»
За ним все побежали…
Увидели Слона, смешались, задрожали,
Попятились. «Стой, толстый, стой! —
Кричит Брылан. —
Как смел обидеть ты дворняжку?»
— «Какую?» — «Завирашку!
Проси прощения; не то, брат, на дуэль.
Заставлю пролежать в сарае пять недель».
— «Да отвяжись, чего ты хочешь?
Не прыгай высоко, ведь на клыки наскочишь».
— «Что пред дворняжкою ты виноват, скажи,
И всею правдою в неправдах нам служи:
Велим ли проучить кого, так размозжи;
Кого лизать — лижи».
— «Лизать?» — Вот Слон тут осердился,
Брылана хоботом схватил,
Через решетку вмиг его в канал спустил,
И где же? — в полынье, каналья, очутился!..
А Пудель? .. На язык хотя он и остер,
Но немец так хитер,
И совестней притом: нет, он не горячился
И впереди щенят бежать назад пустился.

Хоть как собака ни сильна,
Но где ей укусить Слона!
Беда, когда дойдет до драки;
Не трогайте ж Слонов, Собаки!

Что слышу? Пнин уже во гробе!
Уста его навек умолкли,
Которы мудростью пленяли!
Навеки Сердце охладело,
Которое добром дышало!
Навек рука оцепенела,
Котора истину писала!
Навеки мы его лишились!

О смерть! исчадье ада злое!
Зачем, зачем его сразила?
Он был еще в цветущих летах!
А часто изверги ужасны,
Которы землю оскверняют,
Которы кровь пьют беззащитных,
Живут до старости глубокой!
Зачем не их, его сразила?

Как древо юное весною
В саду при солнце зеленеет
И, будучи покрыто цветом,
Плоды обильны обещает,
Плоды, которые бывают
На нем всегда год года лучше, —
Все им любуются и перстом
Его друг другу указуют…
Но мрак спускается на землю —
Валится цвет и лист зеленый…
Вотще садовник истощает
Свое искусство попеченья:
Прекрасно древо сохнет, сохнет,
И глядь… совсем уже засохло, —
Так точно Пнин погиб несчастный!

Сего ль, друзья, мы ожидали?..
Почтим же прах его слезами,
Цветами гроб его украсим
И памятник ему воздвигнем
Над хладною его могилой,
Хотя он памятник поставил
Еще давно себе и вечный —
В сердцах у нас, в своих твореньях.
О Пнин! друг милый и почтенный!
Мир праху твоему навеки!
Твое век имя будет славно
И память вечно драгоценна
Для нас и для потомков наших!

Когда писать что должен буду
Для пользы я моих сограждан,
Тогда, о Пнин, мой друг любезный!
Приду я на твою могилу
И, тень твою воображая,
Твоим исполнясь вдохновеньем,
Писать тут лучше, лучше стану.
Когда же мне судьба сулила
Еще прожить на свете долго
И небо мне сынов дарует,
То им доставлю воспитанье
По правилам, изображенным
В твоем полезнейшем журнале.
Тебя в пример им ставить буду
И приведу на то их место,
Где прах теперь твой почивает.
Слезами мы его окропим,
И с благодарностию будем
Произносить твое мы имя,
Пока с тобой не съединимся.

Не бойся, говорят, суда,
А бойся вот судьи.
И то беда:
Как секретарь доложит,
Так и судья плохой положит.
Напорют целую тетрадь,
Пропишут, спутают, завяжут,
И грамотному не понять,
А настоящего и главного не скажут.
Лев сделал приставом Собаку при Овцах;
Волкам Собака страх.
Один из них хотел
Ягненком поживиться,
Схватил его и в лес понес;
Но нагнал вора верный пес,
И должен был Волк ужина лишиться
Да клоком шерсти поплатиться.
Волк с жалобою в суд идет —
Осел там был судья, а секретарь Лисица,
Докладывать большая мастерица, —
Гусенка на поклон секретарю несет.
Доклад Лисица подает:
От слова до слова прошенье прописала,
Законы подвела,
Но об Ягненке не сказала,
И как сказать? Она при деле не была.
И вот, без всяких справок
И без очных, как должно, ставок,
Последовал журнал, что «в силу скотских прав
За оскорбленье Волчьей чести
И вырванье с азартом шерсти
Взыскать с Собаки должно штраф,
Бесчестье и увечье;
А стадо всё овечье
Просителю на время поручить.
Собаку же от места удалить,
Для соблюденья пользы Львиной».
Что делает доклад Лисы и суд Ослиный,
Особенно в дали, в глуши!
По дудке их там и пляши.

«Смотри-ка, брат Антон!-
Соседу говорит крестьянин Агафон;
А сам весь побледнел и так, как лист, трясется. —
Смотри-ка, туча к нам несется!»
— «Так что ж?» — «Как что? Да град пойдет
И хлеб у нас побьет;
Всё пропадет
Озимое и яровое;
Голодный будет год, а там, гляди, и мор!..»
— «Пустое, брат сосед, пустое!
Какой несешь ты вздор!
Не град, а дождь пойдет: давно к дождю уж парит!
Вот каплет, кажется. Уж то-то хлеб поправит!
Мы уберем его и много продадим
Да браги наварим.
Гуляй и пей уже зимою!
Пусть дождь идет; я очень рад!»
— «Ну, посмотри, посыплет град!»
— «Нет, дождь пойдет». — «Град!» — «Дождь!
Не спорь же ты со мною».
— «Да что и спорить с дураком?»
Антон за это хвать соседа кулаком;
Тот в ухо сам его — и драка началася.
Ни град, ни дождь еще нейдет,
А кровь из обоих уж льет!
Меж тем прочистилось, и туча пронеслася.

Пьянюшкин, отставной квартальный,
Советник титулярный,
Исправно насандалив нос,
В худой шинелишке, зимой, в большой мороз,
По улице шел утром и шатался.
Навстречу кум ему, майор Петров, попался.
«Мое почтение!» — «А, здравствуй, Емельян
Архипович! да ты, брат, видно,
Уже позавтракал! Ну как тебе не стыдно?
Еще обедень нет, а ты как стелька пьян!»
— «Ах! виноват, мой благодетель!
Ведь с горя, мой отец!» — «Так с горя-то и пить?»
— «Да как же быть!
Вот Бог вам, Алексей Иванович, свидетель:
Есть нечего, все дети босиком,
Жену оставил я с одним лишь пятаком.
Где взять? Давно уже без места я, несчастный!
Сгубил меня разбойник пристав частный!
Я до отставки не пивал:
Спросите, скажет весь квартал.
Теперь же с горя как напьюся,
То будто бы развеселюся».
— «Не пей, так я тебе охотно помогу».
— «В рот не возьму, ей Богу, не солгу;
Господь порукою!..» — «Ну, полно, не божися,
Вот крестникам снеси полсотенки рублей».
— «Отец!.. дай ручку!..» — «Ну, поди домой, проспися,
Да чур, смотри, вперед не пей».
Летит Пьянюшкин наш, отколь взялися ноги,
И чуть-чуть не упал раз пять среди дороги;
Летит… домой? — О нет! — Неужели в кабак?
Да, как бы вам не так!
В трактир, а не в кабак зашел, чтобы промена
С бумажки беленькой напрасно не платить,
Спросил ветчинки там и хрена,
Немножко так перехватить,
Да рюмку водочки, потом бутылку пива,
А после пуншику стакан,
Другой… и наконец — о диво! —
Пьянюшкин напился уже мертвецки пьян.
К несчастию, еще в трактире он подрался,
А с кем? за что? — и сам того не знал;
На лестнице споткнулся и упал
И весь, как чорт, в грязи, в крови перемарался.
Вот вечером его по улице ведут
Два воина осанки важной,
С секирами, в броне сермяжной.
Толпа кругом. И кум, где ни возьмися, тут.
Увидел, изумился,
Пожал плечами и спросил:
«Что, верно, с горя ты, бедняк, опять напился?»
— «За здравие твое от радости я пил!»

У пьяницы всегда есть радость или горе,
Всегда есть случай пьяным быть;
Закается лишь только пить,
Да и напьется вскоре.
Однако надобно, чтоб больше пил народ:
Хоть людям вред, зато откупщикам доход.

Великий это Аруэт,
Историк, философ, поэт.
Его глупцы критиковали,
Его монахи проклинали,
Его монархи почитали,
Которых почитал весь свет,
Его несчастные любили, прославляли.
Мир праху твоему, великий Аруэт.

Бедняк, которому наскучило поститься
И нужду крайнюю всегда во всем терпеть,
Задумал удавиться.
От голода еще ведь хуже умереть!
Избушку ветхую, пустую
Для места казни он поблизости избрал
И, петлю укрепив вокруг гвоздя глухую,
Вколачивать лишь в стену стал,
Как вдруг из потолка, карниза и панели
Червонцы на пол полетели.
И молоток из рук к червонцам полетел!
Бедняк вздрогнул, остолбенел,
Протер глаза, перекрестился
И деньги подбирать пустился.
Он второпях уж не считал,
А просто так, без счета,
В карманы, в сапоги, за пазуху наклал.
Пропала у него давиться тут охота,
И с деньгами бедняжка мой
Без памяти бежал домой.
Лишь он отсюда удалился,
Хозяин золота явился.
Он всякий день свою казну ревизовал;
Увидя ж в кладовой большое разрушенье
И всех своих родных червонцев похищенье,
Всплеснул руками и упал,-
Лежал минуты две, не говоря ни слова;
Потом как бешеный вскочил
И петлею себя с досады удавил,
А петля, к счастию, была уже готова.
И это выгода большая для скупого,
Что он веревки не купил!

Вот так-то иногда не знаешь,
Где что найдешь, где потеряешь;
Но впрочем, верно то: скупой как ни живет
Спокойно не умрет.

Сад Таврический прекрасный,
Как люблю в тебе я быть,
Хоть тоски моей ужасной
И не можешь истребить.

Только лишь одной природы
Ты имеешь красоты,
Просто всё в тебе: и воды,
И деревья, и цветы.

Просто всё в тебе и мило.
Для меня ты лучший сад.
Как приятно и уныло
Твой, лиясь, шумит каскад!

Ах! на травке на зеленой
Как люблю я здесь сидеть,
Дух имея утомленный,
На струи в слезах глядеть.

Ах! как временем вечерним
Хорошо в тебе Гулять
По тропинкам искривленным
И о милом помышлять.

Как в тебе я ни бываю
И как много ни хожу,
Только им лишь мысль питаю,
Но его не нахожу.

Он меня не повстречает
Никогда в аллеях сих,
Вздохов он не примечает
И не видит слез моих.

Сад Таврический прекрасный,
Нету мне в тебе утех,
Но зато в тебе несчастной
Можно плакать без помех.

Был здесь давно один мерзавец
Гордюшка, плут-книгопродавец.
По честности и по уму
Вином бы торговать ему
В какой-нибудь корчме, и то не христианской —
В жидовской иль магометанской.
А походил он на жида!
Без совести и без стыда
На белый свет родился,
Рад удавиться и за грош;
А впрочем, всем он был хорош;
Немножко грамоте учился,
Мог двоеточие от точки отличить,
Мог объявление о книге сочинить,
Любил для барышей душой литературу,
В «Оракулах» держал всегда сам корректуру;
Ученых пьяниц он погодно нанимал
И компиляции в свет с ними издавал.
Жаль, не писал стихов Гордюшка!
Одна почтенная старушка
По смерти мужниной вдруг в нищету пришла;
Что было лишнее, кой-как распродала,
В ломбард иное заложила;
Одну лишь комнату топила —
Так берегла дрова
И деньги бедная вдова.
Занемоги она еще весной ненастной.
Как быть?
Лекарства не на что купить.
Но добрый лекарь частный
Старушке страждущей помог.
Да наградит его сам Бог!
А он всегда тех награждает,
Кто бедным вдовушкам охотно помогает.
Узнал торгаш Гордей,
Что после мужа есть шкап целый книг у ней.
Вот он к больной приходит,
В постели бедную находит,
И говорит: «У вас, я слышал, книжки есть…
Хоть торга книгами не можно нынче весть…
От книг так плохи авантажи,
Что лучше продавать, поверьте, калачи…
Но на комиссию я взял бы для продажи;
Позвольте посмотреть». Дают ему ключи.
Вот шкап он отпирает —
Шкап книгами набит.
Гордюшка их перебирает.
На титулы глядит,
Понюхает иную,
То улыбнется плут,
То рожу сделает такую,
Как будто долг с него берут.
Смотрел, глядел час целый;
В затылке почесал;
Потом с осанкой гордой, смелой
Презрительно сказал:
«Хоть счетом книг и много,
Но разобрать коль строго,
Так мало тут добра.
Ну что? «Деяния Петра»,
Да Ломоносова, Державина творенья,
И Дмитриева сочиненья,
Жуковского, Карамзина —
И только ведь из русских!»
— «А сколько, батюшка, зато здесь книг французских,
Латинских, греческих?» — «Да все ведь старина!
Расина, Буало, Корнеля всяк имеет;
По-гречески ж не всякий разумеет.
А, правду молвить, и латынь
Хоть кинь!
Народ наш деловой, торговый и воинский —
Начто же нам язык латинский?..
Однако, так и быть,
Рад все у вас купить,
Коль сходно отдадите.
Ну, много ли, сударыня, хотите?»
— «А сколько б дали вы?» — «Да что вас обижать?
Извольте: дам я… двадцать пять».
— «Как? Двадцать пять рублей? За все?.. Не грех вам это?»
— «Да рассудите: нынче лето;
А до зимы
Почти ведь не торгуем мы.
Не выручишь, ей Богу, и на лавку!»
— «Я лучше их сожгу! Как? Двадцать пять!»- «Жаль вас!
Извольте, так и быть, вдобавку
Еще пять рубликов, н деньги сей же час!»
— «Подите ж вон» — «Ну, десять я прибавлю.
Хотите тридцать пять?
И шкап, пожалуй, вам оставлю
Да буду, матушка, вас вечно поминать».
Старушка рассердилась,
С Гордюшкой побранилась
И гонит плута вон.
Нейдет, однако, он,
Торгуется, клянется,
Что покупателя другого не найдется,
И наконец
За сотню книги все купил у ней, подлец!
Возрадовался мой Гордюшка,
Что им ограблена так бедная старушка.
А после на пятак взял рубль он барыша.
Куда ж пойдет душа
Такого торгаша?
В ад, разумеется, конечно!
По приказанью трех безжалостных сестер
Из книг, им проданных, там сделают костер,
И будет жариться он вечно.

Не знаю точно кто, а проповедник славный,
Платон, Леванда ли иль кто-то, с ними равный,
Однажды в пост великий говорил
О милостыне поученье
И слушателей всех привел во умиленье.
Кащей у кафедры стоял и слезы лил.
Знакомый у него спросил:
«Да что за удивленье?
Ты плачешь, кажется?» — «Как слез не проливать!
Я эту проповедь вовек не позабуду».
— «Что ж, станешь ли убогим подавать?»
— «Нет, милостыню сам просить теперь я буду».

«Позволь сказать тебе, сестрица: ты чудна, —
Так Горлица одна Малиновке-певице говорила,-
Ты никого еще в лесу не полюбила.
Что ты монахиней живешь
И только от утра до вечера поешь?
Хоть петь и весело, а, право, веселее
Весною жить сам-друг.
Ах, поцелуй один всех песен мне милее!
Послушайся меня, мой друг:
Жить надобно для наслажденья;
Возьми любовника». — «Спасибо за совет, —
Сказала скромно ей Малиновка в ответ.-
Мне скучно быть без упражненья,
Я быть свободною хочу
И счастлива сама собою».
— «Прощай же, Бог с тобою!
Пой на просторе ты, я к Голубку лечу».
При сих словах они расстались
И долго, долго не встречались;
Но наконец, лет через пять,
Увиделись опять.
Кокетка Горлица уж очень устарела,
Потух в глазах огонь, чуть ноги волокла.
Малиновка с трудом узнать ее могла.
«А, здравствуй, милая! Что так ты похудела? —
Спросила у нее она.-
С дружком ты здесь или одна?»
— «Одна, — ей
Горлица со вздохом отвечала.-
Ты видишь, какова я стала!
Кому теперь меня любить?
Мне платят за любовь лишь смехом да презреньем.
Куда несносно старой быть».
— «А мне так песни утешеньем
На старости моей», —
Малиновка сказала ей.
«Неужли и теперь ты петь не перестала?»
— «Я спала с голоса давно,
Но слуха я не потеряла;
Так слушаю других, а это всё равно».

О, как полезны нам искусства и науки!
Счастлив, кто в юности к занятиям привык:
И в самой старости не чувствует он скуки.
Пусть, сил лишась, старик
Не может более с успехом сам трудиться,
Но дарованием чужим он веселится.

Макарьевна уху сварила:
Десятка три ершей,
Налимов двух и двух лещей,
Со стерлядью большой в кастрюлю положила,
Да лучку, корешков — и соли не забыла.
Кондрата Козмича с хозяйкой пригласила
И дорогим гостям ушицу подает.
Отведали — но в душу им нейдет.
Что ж так? Проклятая, уху пересолила.

Иной остряк иль баловень-пиит
Уж так стихи свои пересолит,
Или, как говорят поэты-обезьяны:
Положит густо так румяны,
Что смысла не видать.
Охота же кому бессмыслицу читать!

Кащей не в шутку захворал,
Пять дней уж с сундука не сходит;
Не ест, не пьет и глаз почти не сводит;
Пришло невмочь, за лекарем послал.
Явился врач, ему лекарство прописал:
«Сейчас же, — говорит, — пошлите вы в аптеку».
— «А много ль денег дать велите человеку?»
— «Не знаю, право, что возьмут…
Ну, дайте двадцать пять, вам сдачи принесут»,
— «Что ж делать? Так и быть! Сейчас пошлю Ванюшку.
Иван, приподними ты у меня подушку;
Возьми, вот пять алтын!
Вот гривна!.. Кажется, дал лишний грош один.
Постой-ка: раз, два, три, четыре, пять — ну, верно!
Скорей с рецептом ты беги,
Да не зайди в кабак. Куда как это скверно!..
Не грязно на дворе, так скинь ты сапоги».
Разинул лекарь рот, как будто видел чудо;
Не верил он своим глазам, ушам.
«Вы поняли меня, — сказал он, — очень худо;
Пошлите двадцать пять рублей…» — «Не дам, не дам!
Как двадцать пять рублей! О, Господи мой, Боже!
Во сне ли я иль наяву?»
— «Здоровье ведь всего дороже».
— «Как двадцать пять рублей! За что?» — «Да за траву,
Микстуру, капли и пилюли».
— «Да полно, оживу ли
От этих я лекарств? Ведь я едва дышу;
За что же двадцать пять рублей терять напрасно!»
— «Хотя вы и больны опасно,
Не бойтесь: я еще кой-что вам пропишу
И, так сказать, из мертвых воскрешу,
Лишь только вы ко мне доверенность имейте
И денег не жалейте.
Я за свои труды полушки не хочу:
Вы бедный человек, без платы вас лечу,
А даром получать лекарство невозможно.
Вам подкреплять себя хорошей пищей должно;
Для супа рябчиков или цыплят купить,
И лучшее вино с водой отварной пить.
Возьмите вы себе рейнвейну иль лафиту,
Хоть в пять рублей…» — «Совсем нет аппетиту!»
— «Придет. Пошлите ж двадцать пять…
Коль денег нет у вас, пожалуй, я достану».
— «Отец мой, за тебя молиться Богу стану».
— «Я вам служить сердечно рад.
Вот этот сундучок отдайте мне в заклад».
— «Да разве на полу больному мне валяться?»
— «Нет, я пришлю кровать:
На ней покойнее вам будет почивать.
Давайте-ка сундук, извольте приподняться.
Ты за извозчиком сходи теперь, Иван!»
— «Куда? Останься здесь, болван!..
Помилуйте!» — «Ну, выбирайте:
Лечитесь или умирайте».
— «Уж лучше так умру; оставьте вы меня».
— «Прощайте; не прожить вам дня.
Отца духовного позвать вы прикажите
И гроб получше закажите.
Уж не ударьте в грязь лицом,
Распорядите всё перед своим концом,
Чтоб после не было ни споров, ни тревоги.
В шесть лошадей возьмите дроги,
Покров богатый, балдахин…»
— «Не беспокойтесь, я не знатный господин;
Не для того копил всю жизнь свою именье,
Чтобы на мотовство пошло, на погребенье!
Могу я обойтись без этих пустяков».
— «Есть у меня собранье черепов,
Но нету черепа скупого;
Продайте мне свой труп, купить его готов;
Не сыщете купца другого».
— «Когда не шутите, то я себя продам».
— «Серьезно говорю». — «А много ли дадите?»
— «Ну, двадцать пять рублей я дам».
— «Нет, мало!» — «Сколько же хотите?»
— «По крайней мере сто». — «Как можно?
Пятьдесят».
— «Прибавьте». — «Шестьдесят
И ни копейки боле.
Поверьте, что другой вас даром не возьмет.
Простите!» — «Быть по вашей воле:
Давайте по рукам, да деньги наперед!»

И умному всего предвидеть невозможно;
Но ежели придет беда,
То в случае таком ума терять не должно:
С умом и от беды спасешься иногда.

Лисица от собак в пещеру забежала
И, Льва увидев там, присела, задрожала.
Потрясши гривою, разинув страшный зев:
«Добро пожаловать! — сказал с насмешкой Лев.
Пора уж, право, и обедать.
Хочу я твоего мясца теперь отведать».
— «О, правосудие небес! —
Вверх голову подняв, Лисица возопила. —
Так точно, правду ты, Зайчиха, говорила:
За грех родителей и детям мстит Зевес.
И я… за мать свою… казнь люту принимаю».
— «Что бредишь ты? Совсем тебя не понимаю».
— «О, государь! Прости мой справедливый страх;
Всё в кратких объясню словах.
В осеннюю однажды пору
К покойной матушке моей
Зайчиха от дождя зашла погреться в нору.
Грех дурно говорить о матери своей;
Но от тебя, монарх, я ничего не скрою
И, как пред Богом, пред тобою
Должна всю истину сказать:
Прожорлива была моя покойна мать.
Пришелицу она мгновенно растерзала.
Та, умираючи, сказала —
Не позабыть мне ввек ее последних слов,
Сказала: «Будет тот наказан от богов,
Гостеприимства кто законы нарушает
И странников в своем жилище умерщвляет, —
Погибнет он, и весь его погибнет род!»
И подлинно, чрез год
В норе, где мать моя Зайчиху умертвила,
Земля, обрушившись, убийду задавила».
Лев призадумался. «Пошла, — сказал, — пошла!
Дарю тебе живот». Лисица поклонилась
Его величеству и от него пустилась,
Как из лука стрела.