Стихи Игоря Северянина

…И время трет его своим крылом.
Ш. Бодлер

Элен себе искала компаньона,
Желая в заграничное турнэ;
Жан, встретясь с ней, сказал: «Je vous connais:
Вы — греза Гете и Тома — Миньона.
Хоть греза их, положим, без шиньона,
Я, — все равно, — готов продлить свой сон…
Итак, Элен, Вы для меня — Миньона,
Чей образ воплотился в Арнольдсон».
Пусть, пусть года — нещаднее пирата,
Все ж Арнольдсон — конечная Сперата,
В ее душе святой огонь горит.
О время, вредия! Смилуйся и сдобрись, —
О, подожди стирать слиянный образ
Двух гениев в лице одной Зигрид.

По небу, точно хлопья ваты,
Плывут закатные облака.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
Мечты вплетаются в закаты
Из шелковистого далека.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.

Я умру в наступившем году,
Улыбаясь кончине своей…
Человек! ты меня не жалей:
Я ведь был неспособен к труду —
Я ведь сын тунеядных семей.
О, я сын тунеядных семей!
Чем полезным быть людям я мог?
Я в стремлениях властен, как Бог,
А на деле убог, как пигмей…
Человек! ты меня не жалей.
Сколько стоят пустые стихи —
На твой взгляд эта пестрая ложь?
Ничего или ломаный грош…
Отвернись, человек: в них грехи,
А грехи-то твои, коль поймешь…
Но перу, призывавшему мразь
К свету, правде, любви и добру,
Почерневшему в скорби перу,
Дай пожить, человек, и, смеясь,
В наступившем году я умру.

Сегодня я плакал: хотелось сирени, —
В природе теперь благодать!
Но в поезде надо, — и не было денег, —
И нечего было продать.
Я чувствовал, поле опять изумрудно,
И лютики в поле цветут…
Занять же так стыдно, занять же так трудно,
А ноги сто верст не пройдут.
Гулять же по городу, видеть автобус,
Лицо проститутки, трамвай…
Но это же гадость! Тогда я взял глобус
И, в грезах, поехал в Китай.

У моря и озер, в лесах моих сосновых,
Мне жить и радостно, и бодро, и легко,
Не знать политики, не видеть танцев новых
И пить, взамен вина, парное молоко.
В особенности люб мне воздух деревенский
Под осень позднюю и длительной зимой,
Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский,
Затем, что дачники разъехались домой.
С отъездом горожан из нашей деревеньки
Уходит до весны (как это хорошо!)
Все то ходульное и то «на четвереньках»,
Из-за чего я сам из города ушел…
Единственно, о чем взгрустнется иногда мне:
Ни звука музыки и ни одной души,
Сумевшей бы стиха размер расслышать давний
Иль новый — все равно, кто б о стихе тужил.
Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто:
Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал…
Как трудно без души, взыскующей искусства,
Влюбленной в музыку тончайшего стиха!
Доступность с простотой лежат в моих основах,
Но гордость с каждым днем все боле мне сродни:
У моря и озер в лесах моих сосновых
Мы с Музой радостны, но в радости — одни.

О, не рыдай над мертвым телом
И скорбь свою превозмоги:
Душа ушла в порыве смелом
Из мира мрака и тоски.
Не плакать, — радоваться надо:
Души счастливый переход —
Не наказанье, а — награда,
И не паденье, а восход.
О, не рыдай над мертвым телом,
Молись за вознесенный дух,
Над прахом же осиротелым
Не расточай души: он глух.
Нет, не рыдай над мертвым телом…

Неумолимо солнце, как дракон.
Животворящие лучи смертельны.
Что ж, что поля ржаны и коростельны? —
Снег выпадет. Вот солнечный закон.
Поэт постиг его, и знает он,
Что наши дни до ужаса предельны,
Что нежностью мучительною хмельны
Земная радость краткая и стон.
Как дряхлый триолет им омоложен!
Как мягко вынут из глубоких ножен
Узором яда затканный клинок!
И не трагично ль утомленным векам
Смежиться перед хамствующим веком,
Что мелким бесом вертится у ног?…

«Ну, что ты делаешь?» — ты говоришь в письме…
Как тяжело давать ответ мне, дорогая.
Сплошной туман в моем измученном уме,
И в жизни многого уж я не понимаю.
Я познакомился и с горем, и с нуждой,
С житейской прозою в мучительной разлуке,
Я ослабел своей весеннею душой;
Глубоко грудь болит, мои бессильны руки.
И в жизни цели нет, ни жажды, ни борьбы…
Все рухнуло… Ну чем я лучше автомата?
Проклятья грозные пришли сменить мольбы…
Сестра моя, мой друг, о, дай поддержку брату.
О, подбодри меня на трудный жизни путь,
О, приласкай меня, в дорогу отправляя!
А там, измученный, пойду я как-нибудь
Туда, куда ты мне прикажешь, дорогая…

В вечерней комнате сидели мы втроем.
Вы вспомнили безмолвно о четвертом.
Пред первым, тем, кто презирался чертом,
Четвертый встал с насмешливым лицом…
Увидевший вскричал, а двое вас —
Две женщины с девической душою —
Зажгли огонь, пугаясь бледнотою
Бессильного осмыслить свой рассказ…
…Утрела комната. И не было троих.
Все разбрелись по направленьям разным.
Служанка Ваша, в любопытстве праздном,
Сдувала пыль. И вдруг раздался крик:
У письменного — скрытного — стола
Увидела подгорничная в страхе,
Что голова хозяина… на плахе!
Все через миг распалось, как вода.
…А заденела комната, с письмом
От Вашего врага пришел рассыльный.
И в том письме, с отчаяньем бессильным
Молили Вас прийти в презренный дом:
Ребенок умирал. Писала мать.
И Вы, как мать, пошли на голос муки,
Забыв, что ни искусству, ни науке
Власть не дана у смерти отнимать.
…Вы вечером страдали за порыв,
И призраки Вам что-то намекали…
А жизнь пред Вами в траурном вуале
Стояла, руки скорбно опустив..
И показав ряд родственных гробов,
Смертельный враг духовных одиночеств,
Грозила Вам мечом своих пророчеств,
Любовь! ты — жизнь, как жизнь — всегда любовь.

Пятнадцать верст на саночках норвежских
Я вез тебя равниной снеговой,
На небе видя зубров беловежских,
Из облаков содеянных мечтой.
Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе,
В дороге раза два передохнув,
Я вез тебя, и вспоминал о помпе,
С какой поил вином меня Гурзуф…
Пятнадцать верст, уподобляясь рикше,
Через поля и лес тебя я вез…
Но, к лошадиной роли не привыкши,
Прошу мне дать обед, а не овес…

Хочется мне плакать, плакать безнадежно, плакать бесконечно,
Плакать о минувшем, плакать о грядущем, плакать беспричинно…
Все как будто мирно, все как будто верно, все как будто чинно,
А на самом деле очень уж условно, кратко, бессердечно.
Слушайте, что лучше: не любить, все время говоря о страсти?
Или же тиранить, не любя открыто, сладкой нелюбовью,
Блестко издеваясь, хлестко угрожая, опьяняться кровью,
Любящего кротко самозабвенно сердце рвя на части?
Красота и злоба, молодость и черствость тайно-совместимы!
Берегите женщин, говорящих часто о своем уходе:
Надо их лелеять хладнокровно-мудро. Сказка на исходе.
Тягостно и душно. Сладостно и грёзно. Глубь невозмутима.

Финляндский ветер с моря дует, —
Пронзительно-холодный норд, —
И зло над парусом колдует,
У шлюпки накреняя борт.
Иду один я над отвесным
Обрывом, видя волн разбег,
Любуясь изрозо-телесным
Песком. Все зелено — и снег!..
Покрыто снегом все подскалье
От самых гор и до песка.
А там, за ним, клокочет далью
Все та же синяя тоска…
Зеленый верх, низ желто-синий,
И промежуток хладно-бел.
Пустыня впитана пустыней:
Быть в море небу дан удел.

Разноцветно поют фонарики,
Озеркаленные заливом,
И трелят на флейтах арийки
Гейши, подобные сливам.
В кимоно фиолетово-розовом,
Смеющиеся чаруйно,
С каждым, волнуемым позывом,
Встречаются беспоцелуйно…
Уютные домики чайные
Выглядят, как игрушки.
Моряки, гости случайные,
Пьют чай из фарфоровой кружки.
И перед гейшами желтыми
Хвастают лицами милых
На карточках с глазами проколотыми
За нарушенье «клятв до могилы»…
Японки смотрят усмешливо
На чуждых женщин безглазых
С душою края нездешнего
Вынутых из-за пазух…
Шалунья Сливная Косточка
Отбросила веер бумажный,
И на гостя посыпалась горсточка
Вишен, манящих и влажных…

Одно — сказать: «Все люди правы».
Иное — оправдать разбой.
Одно — искать позорной славы.
Иное — славы голубой.
Холопом называть профана
Не значит: брата — «мужиком».
Я, слившийся с природой рано,
С таким наречьем незнаком…
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все писки
Весенних лесовых полян.
Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.
Я выпью жизнь из полной чаши,
Пока не скажет смерть: «пора!»
Сегодня — гречневая каша,
А завтра — свежая икра!..

Кумир сопливого ученика,
Банкира, сыщика и хулигана,
Он чтим и на Камчатке, и в Лугано,
Плод с запахом навозным парника.
Помилуй Бог меня от дневника,
Где детективы в фабуле романа
О преступленьях повествуют рьяно,
В них видя нечто вроде пикника…
«Он учит хладнокровью, сметке, риску,
А потому хвала и слава сыску!» —
Воскликнул бы любитель кровопийц,
Меня всегда мутило от которых…
Не ужас ли, что землю кроет ворох
Убийственных романов про убийц?