Стихи Владислава Ходасевича

Изломала, одолевает
Нестерпимая скука с утра.
Чью-то лодку море качает,
И кричит на песке детвора.
Примостился в кофейне где-то
И глядит на двух толстяков,
Обсуждающих за газетой
Расписание поездов.
Раскаленными взрывами брызжа,
Солнце крутится колесом.
Он хрипит сквозь зубы: Уймись же! —
И стучит сухим кулаком.
Опрокинул столик железный.
Опрокинул пиво свое.
Бесполезное — бесполезно:
Продолжается бытие.
Он пристал к бездомной собаке
И за ней слонялся весь день,
А под вечер в приморском мраке
Затерялся и пес, как тень.
Вот тогда-то и подхватило,
Одурманило, понесло,
Затуманило, закрутило,
Перекинуло, подняло:
Из-под ног земля убегает,
Глазам не видать ни зги —
Через горы и реки шагают
Семиверстные сапоги.

Ночью и днем надо мною упорно,
Гулко стрекочет швея на машинке.
К двери привешена в рамочке черной
Надпись короткая: «Шью по картинке».
Слушая стук над моим изголовьем,
Друг мой, как часто гадал я без цели:
Клонишь ты лик свой над трауром вдовьим
Иль над матроской из белой фланели?
Вот, я слабею, я меркну, сгораю,
Но застучишь ты – и в то же мгновенье,
Мнится, я к милой земле приникаю,
Слушаю жизни родное биенье…
Друг неизвестный! Когда пронесутся
Мимо души все былые обиды,
Мертвого слуха не так ли коснутся
Взмахи кадила, слова панихиды?

Навсегда разорванные цепи
Мне милей согласного звена.
Я, навек сокрытый в темном склепе,
Не ищу ни двери, ни окна.
Я в беззвучной темноте пещеры
Должен в землю ход глубокий рыть.
И изведав счастье новой веры,
Никому объятий не раскрыть.

Мне нож подает и торопит:
«Возьми же — и грудь раздвои!»
А жадное сердце всё копит
Земные богатства свои.
Когда же глухое биенье
Порою задержит слегка —
Отчетливей слышу паденье
Червонца на дно сундука.
Вскочу ли я с ложа, усталый,
Ужасным разбуженный сном, —
Оно, надрываясь, в подвалы
Ссыпает мешок за мешком.
Когда же, прервав вереницу
Давно затянувшихся дней,
Впрягите в мою колесницу
Двенадцать отборных коней.

У людей война. Но к нам в подполье
Не дойдет ее кровавый шум.
В нашем круге — вечно богомолье,
В нашем мире — тихое раздолье
Благодатных и смиренных дум.
Я с последней мышью полевою
Вечно брат. Чужда для нас война,-
Но Господь да будет над тобою,
Снежная, суровая страна!
За Россию в день великой битвы
К небу возношу неслышный стих:
Может быть, мышиные молитвы
Господу любезнее других…
Франция! Среди твоей природы
Свищет меч, лозу твою губя.
Колыбель возлюбленной свободы!
Тот не мышь, кто не любил тебя!
День и ночь под звон машинной стали,
Бельгия, как мышь, трудилась ты,-
И тебя, подруга, растерзали
Швабские усатые коты…
Ax, у вас война! Взметает порох
Яростный и смертоносный газ,
А в подпольных, потаенных норах
Горький трепет, богомольный шорох
И свеча, зажженная за вас.

Молчи, склони свое лицо.
Ночному страху нет ответа.
Глубинней серого рассвета
Твое жемчужное лицо.
Томлений темных письмена
Ты иссекла на камне черном.
В моем гробу, как ночь упорном,
И ты была заключена.
Теперь молчи. Склони лицо,
Не плачь у гроба и не сетуй,
Навстречу мертвому рассвету
Яви застывшее лицо!

Пусть стены круты, башни стройны
И ослепительны огни;
Пусть льют потоки крови войны;
Пусть переменны наши дни;

Пускай кипят, звенят, трепещут,
Грохочут гулко города;
Пусть время неумолчно плещет,-
Ты надо всем горишь, звезда!

Прости мне, свет иной основы,
Неизменяемых начал,-
Что я тебя в борьбе суровой
Так безрассудно забывал.

Вот оно! Восходит солнце! По долинам, по низам
Все еще туман клубится, прицепившийся к кустам.
Вот, качаясь, в высь взлетает. С озера сползает тень….
С непокрытой головою, брат, бежим — и встретим день!
По холмам и по долинам, потаенною тропой,
Там, где в даль межа змеится, увлажненная росой!
Где цветами роз и лилий тесный мой усеян путь, —
С вольной песней, словно дети, мчимся, счастьем нежа грудь!
В лес, к ручью! В хрустальной бездне ясный день заблещет нам!
Рассечем поток студенный, станем бегать по пескам.
В лес! У леса — тайны, шумы, сумрак, шорохи теней,
Звуки темные, глухие, дебри спутанных корней.
Там от века дремлют камни; там покой и тишина,
Смутный шорох листопада, злых оврагов глубина;
Там на дне долины вьется с легким шелестом ручей;
Запоздалого побега там не видит взор ничей;
Там нора косого зайца, гнезда ос в пустых дуплах;
Копошится крот на солнце, ястреб реет в небесах;
Вот-расщепленные буки, на стволах грибы сидят…
В буке белочки жилище, а в кустах таится клад.
Робко мышь глядит из норки… Груды хвои, муравьи…
Брошена прозрачным свитком кожа старая змеи.
Утром ястреб заунывно прокричит в пустую даль,
Ночью захохочет филин, пробуждающий печаль…
Запах листьев прошлогодних, сосен пряный аромат…
Там, в траве, семьею тесной подосинники сидят.
Боровик, валуй, масленок и пурпурный мухомор!
Здравствуйте, живите, будьте! Всех равно ласкает взор,
Жизнью тихой, жизнью мирной суждено вам здесь прожить,
И болеть, и в чарах леса волхвовать и ворожить…
Молча внемлю звукам леса я, Адама сын немой:
Чуждый миру их, иду я одинокою тропой.
О, когда б цветов и злаков речь могла мне быть слышна,
И вела б со мной беседу благовонная сосна!
Верно, есть, кто понимает говор листьев, шопот вод,
С недозрелой земляникой речи грустные ведет;
Кто целует, сострадая, расщепленный ствол сосны,
Кто поймет качанье дуба, шопот ветра, плеск волны;
Верно, есть, с кем чарой ночи рад делиться скромный гриб,
Кто играет с водолюбом, что к пузырикам прилип.
Кто с улыбкой умиленья смотрит на гнездо дроздов,
Глупой ящерице кличет: «Тише, берегись врагов!»
Есть же кто-нибудь, кто в скорби на себе одежды рвет,
Слыша, как топор по лесу с тяжким топотом идет!
Есть же холм уединенный духов и лесных дриад,
Где волшебным, властным словом чародеи ворожат.
Верно, есть в глубокой чаще, весь в морщинах, царь лесной, —
Словно дуба векового ствол, расколотый грозой;
На его густые кудри солнце льет лучи, чтоб жечь
Этот мох зелено-серый, ниспадающий до плеч:
Борода его — по пояс, мрачен взор из-под бровей,
Словно сумрака лесного темный взгляд из-за ветвей…
Верно, есть меж тонких сосен легкий замок тишины,
Сладкий всем, кого томили жизни тягостные сны…
Верно, есть лесные девы, быстрые, как блеск меча,
Смутные, как сумрак леса, легкие, как свет луча.
Стан их гибок и прозрачен; удивленно грустный взгляд —
Словно мотылек весенний, словно ручеек меж гряд,
В длинных косах, на одеждах — водяных цветов убор,
Их воздушным хороводам заплетен угрюмый бор
В те часы, когда над прудом виснет голубой туман,
А луна, бледна, ущербна, льет на землю свей дурман.

Жив Бог! Умен, а не заумен,
Хожу среди своих стихов,
Как непоблажливый игумен
Среди смиренных чернецов.
Пасу послушливое стадо
Я процветающим жезлом.
Ключи таинственного сада
Звенят на поясе моем.
Я – чающий и говорящий.
Заумно, может быть, поет
Лишь ангел, Богу предстоящий, –
Да Бога не узревший скот
Мычит заумно и ревет.
А я – не ангел осиянный,
Не лютый змий, не глупый бык.
Люблю из рода в род мне данный
Мой человеческий язык:
Его суровую свободу,
Его извилистый закон…
О, если б мой предсмертный стон
Облечь в отчетливую оду!

Зачем ты за пивною стойкой?
Пристала ли тебе она?
Здесь нужно быть девицей бойкой —
Ты нездорова и бледна.

С какой-то розою огромной
У нецелованных грудей —
А смертный венчик, самый скромный,
Украсил бы тебя милей.

Ведь так прекрасно, так нетленно
Скончаться рано, до греха.
Родители же непременно
Тебе отыщут жениха.

Так называемый хороший,
И вправду — честный человек
Перегрузит тяжелой ношей
Твой слабый, твой короткий век.

Уж лучше бы — я еле смею
Подумать про себя о том —
Попасться бы тебе злодею
В пустынной роще, вечерком.

Уж лучше в несколько мгновений
И стыд узнать, и смерть принять,
И двух истлений, двух растлений
Не разделять, не разлучать.

Лежать бы в платьице измятом
Одной, в березняке густом,
И нож под левым, лиловатым,
Еще девическим соском.

I
Редкое выдалось утро, каких выдается не много
Даже весной, а весна — прекрасна в полях Украины,
В вольных, как море степях! — Но кто же первый увидел
Прелесть прохладного утра, омытого ранней росою,
В час, как заря в небесах, розовея, воздушно сияет?
Жавронок первый увидел. На крылышках быстрых он взвился
Ввысь — и оттуда дождем просыпал певучие трели
И разбудил воробьев на крышах, дроздов на деревьях.
Солнце проснулось вторым; румяное, ликом пылает,
Стыдно ему, что оно запоздало, пора за работу:
Кистью слегка провести по цветку; золотистую пудру
Бабочке бросить на крылья; забытую струйку потрогать,
Чтобы чешуйчатой спинкой сверкнул проплывающий окунь;
Яйца лягушек согреть, пшеницы ленивые зерна
Поторопить — и пчелу разбудить лучом веселящим. —
Третьей старушка Гитл, вдова раввина, проснулась
И приоткрыла глаза. Лазурное, чистое небо
Синим повисло шатром. Едва пробившейся травкой
Выгон и поле сверкали. Покой надо всем простирался,
Храма пустого молчанье, — как будто сияньем и блеском
Поражены и земля, и небо — и сами дивятся
Чудной своей красоте… С нагретой постели поспешно
Старая Гитл поднялась, накинула платье и руки
Под рукомойником медным помыла. Тяжелый и толстый
Был рукомойник, старинный. Боками сверкал и сиял он:
Чистили часто его кирпичем толченым. (В подарок
Гитл получила его от покойницы-тетки. А тетка
Ей рукомойник на память в день свадьбы ее подарила…)
Шепот у Гитл на устах: молитвы свои ежедневно
Тихо читает она. Глаза же смеются, сияют:
Кажется ей, что сегодня природа улыбкой умильной
Встретила Гитл, и весь мир ликует обильной красою.
Пестрый старухин кот услыхал, что хозяйка проснулась,
Жалобно жмется к ногам, и мяучит, и нюхает платье.
Впалы бока у него, и клочьями шерсть вылезает,
Время такое кошачье: что ночь — раздаются их вопли.
«На тебе, старый дурак», — на кота проворчала старуха
И, молока в черепок наливши, поставила на пол.
Жадно лакал его кот, устав от ночных похождений.
Глядя на это, и Гитл внезапно в себе ощутила
Точно такой аппетит. И явственно в нос ей ударил
Вкусных вареников запах… Вареники с сыром, в сметане…
Пар благовонный восходит над круглой горячею миской…
И улыбнулась старуха сама над собою: с чего бы
Это желанье у ней? — И стопы направила в погреб.
Погреб ее на дворе. Там сыр и горшки со сметаной.
Только спустилась она — вдруг лай услышала громкий
И человеческий голос: «Пошел ты прочь, окаянный!»
Э, да ведь это Домаха! А Сирка все лает и лает.
Тут подымает Домаха свою суковатую палку.
Видно, собачьей спине пришелся удар не по вкусу:
Взвизгнувши, пес побежал, на трех ногах ковыляя,
Хвост его между ног болтался, трусливо поджатый.
Вышла из погреба Гитл, встречать нежданную «гою».
«Доброе утро, Гитл». «С хорошей приметой, Домаха,
Нынче встречаю тебя: в руке моей полная миска».
«Мир тебе, Гитл» — и Домаха свой посох поставила в угол
Маленькой комнаты той, что для Гитл служила и кухней.
«Ну, а здоровье твое?» «Как видишь, Домаха, недурно.
Медленно я прохожу свой путь по милости Божьей.
Ты-то куда собралась?» «А в церковь, голубушка. Кстати
Хлеба с собой каравай да кувшин молока захватила.
Это отцу Василью: подарочек праздника ради».
«Разве же праздник сегодня?» «А как же? И праздник хороший:
Нынче Микола Малый, забыла ты? Ну, да и наши
Многие нынче выходят по праздникам в поле. Пропала
Вера в народе. К обедне — и то уж немногие ходят.
Все старики, да старухи, насилу живые. Давно уж
Силы не стало браниться с ребятами. Все озорные.
Глянь на него: ведь щенок! А скажи-ка, чтоб шел он к обедне:
Сразу распустит язык: сегодняшний день, мол, такой же,
Как и вчерашний… Все хуже народ. И в церквах запустенье.
Входишь в ограду — там кто? Слепой, хромой да убогий.
Хмурая церковь стоит, а отец Василий — что туча.
Колокола зазвонят — как будто над церковью плачут…
Ну — и из ваших, положим, отступников тоже немало.
Тоже: трефное едят да жарят цыплят по субботам.
Помню, была я девчонкой: в субботу, бывало, все вымрет;
Дрожь по спине пробегала: так тихо и пусто на рынке.
Нынче же — стыд и срам: по субботам — продажа да купля.
Стыдно, ей-Богу, самой покупать у еврея в субботу…
Так-то вот, Гитля. А эти… Ну, — Залман хотя бы к примеру:
Третьего дня приходил, овец продавать. А ведь праздник!
— Залман, — сказала я, — слушай: ужель ты надеешься вечно
Жить да жить на земле? Аль вовсе о смерти забыл ты?
Что тебе скажет Господь? Аль суда ты Его не боишься?
Праздник ведь нынче! — А он — к моему обращается сыну
И говорит ему: — Грица! Отдай-ка ты нам свою матку,
Пусть она будет раввином! — Ведь вот что сказал, безобразник!
Так-то… А что это, Гитля? Зачем тебе сыр и сметана?»
Ей со смущением Гитл отвечает: «Сама не пойму я.
Не было сил устоять: вареников так захотелось —
Просто беда! Говорят же в народе: что старый, что малый…
Долго живет человек, а все дураком умирает».
В это мгновенье до слуха донесся звон колокольный.
Палку схватила Домаха, и хлеб, и кувшин. «До свиданья».
«Путь счастливый тебе». — И гостья уйти поспешила.
— Правильно гоя сказала, — подумала с грустью старуха:
— Хуже и хуже народ! Мы плохи — а дети подавно!
Залман-торговец… А сын мой? А Рейзелэ, внучка? О, горе!
Дай им здоровья, Господь, — а все-таки разве такими
Были когда-то мы сами, и деды, и прадеды наши? —
Думая так, со стены сняла она доску большую,
Сбитую прочно из липы слегка розоватых дощечек.
Темные жилки по ней разбегались красивым узором.
Доску на стол положивши, берется старуха за сито.
Всыпала в сито она муки тончайшей, крупчатки,
Чтобы просеять ее рукой проворной и ловкой.
Снежною пылью, казалось, наполнились дырочки сита.
Снежная пыль расстилалась по гладкой доске и ложилась
Плотным покровом по ней, — сверкающим белым покровом.
Осенью первый снежок не так ли на землю ложится, —
Словно от князя зимы поцелуй и привет ей приносит?
Мелкою, белою пылью мелькает мука, ниспадая.
Вот — пронеслась, промелькнула, как облако. С каждой пылинкой
Точно прошли перед Гитл минувшие дни и недели, —
Долгие годы страданий, минуты короткого счастья.
Вот она — девочка… вот уж — невеста… и мать… и однажды
Вдруг просыпается Гитл старухою, бабушкой… Вот уж —
Рейзелэ, милая внучка, дай Бог ей долгие годы…
Светлою снежное пылью сквозь мелкие дырочки сита
Медленно, тихо мука упадает на гладкую доску.
Гитл, наконец, подгребает ее, на доске образуя
Как бы высокий вал, окружающий впадину. Молча,
Быстрой и легкой рукой муку собирает старуха, —
В мыслях же — Рейзелэ, внучка, дай Бог ей долгие годы.
II
Чистый, невинный и нежный, глаза раскрывает ребенок.
Весь он — как замнутый мир, и в душу его не проникнешь.
Дремлют до времени в ней и злые, и добрые силы.
Но подрастает ребенок под сенью родительских крыльев.
С матерью схож и с отцом; сначала их жизнью живет он;
Дни пробегают за днями; но вот… (Тут Гитл над мукою
Шесть разбивает яиц и белок и желток выливает…
Выливши, месит она рукою привычною тесто.
Вся изменилась мука: прозрачно-янтарная стала.)
Да, настает-таки день: из гнезда выпадает ребенок.
Всякий прохожий к нему рукою своей прикоснется,
Грязью своей замарает; и тяжко, и грубо касанье
Рейзелэ славно цвела, весь дом наполняя весельем;
Песенкой солнце встречала, как жавронок, ранняя пташка;
К вечеру склонится солнце — и Рейзелэ глазки закроет,
Чтоб отдохнуть от дневного чириканья, пенья, плясанья,
От обучения куклы молитвам, от игр на песочке…
Вскоре, однако ж, ее увезли из местечка далеко:
В город отец переехал. И лет через пять лишь старуха
Милую внучку свою опять увидала. Но что же?
В Рейзелэ Гитл не узнала прежнего птенчика. Только
Несколько быстрых мгновений в объятиях бабушки нежной
Слушала Рейзелэ голос минувшего. Но промелькнули
Эти мгновенья, и внучка прекрасные глазки раскрыла,
Словно безмолвным вопросом в старухино сердце глядела,
Чтоб разгадать это сердце, для Рейзелэ ставшее чуждым.
Видела, видела Гитл, что все изменилось, что даже
Сын ее — словно другой. Но глаза закрывала старуха,
Точно боялась она смотреть на все, что творится.
Тесто же стало меж тем на топаз индийский похоже.
Гладкую скалку тогда старуха взяла и по тесту
Крепко ей стала водить по всем направлениям, чтобы
Тесто свое раскатать широким и правильным кругом,
Чтобы его толщина повсюду была равномерна,
Чтобы нигде ни бугров, ни впадин на нем не осталось.
Вот уже тонко оно, как будто прилежным рубанком
Сглажено… Только порой упрямилось липкое тесто,
Цепко, упорно хватаясь за гладкое дерево; к скалке
Точно ласкалось оно, прилипая упрямо и прочно…
Долго с ним Гитл провозилась, умело с работой справляясь.
Минуло целых два года меж этим свиданьем и новым:
Вот уже внучка ее — гимназистка, в коричневом платье
Форменном. Узкие плечи и тонкая талия тесно
Схвачены платьем казенным, как будто бы мощной рукою.
В Рейзелэ все по порядку, по форме, по мерке. Стесненно
Ручкою движет она по указу начальства. Поклоны
Делать ее научили и взвешивать каждое слово.
Книжка в руке у нее: сочинения Пушкина, в красном,
Пышном таком переплете с тисненьями золотом. Книжка
Резелэ строгим начальством дана «за успехи в науках
И прилежанье». За книжкой весь день просидела девчурка,
Стих за стихом нараспев, отчетливо, громко читая.
Пламя в глазах у нее, и пламенем щеки пылают.
Книжка была драгоценна и внучке, и Гитл. Ежедневно
Рейзелэ книжку читала; когда же она засыпала,
Пушкина ставила Гитл на полку, где прочие книги:
Зено урено и тхинос, что сложены Саррой бат Тувим.
Сердце старухино, правда, ее укоряло за это, —
Все ж оправданье она находила такому треф-посул.
Книга ведь эта была не то, что прочие книги
Рейзелэ…
В эту минуту стакан достала старуха,
Крепко его приложила к готовому тесту, нажала, —
Словно отточенный нож, краями он врезался в тесто,
И получился кружок, а потом и други такие ж,
Как близнецы, иль сосуды, по форме отлитые общей.
Клещи порядков и правил впиваются в душу ребенка,
Сдавят ее — и по воле, которой противиться тщетно,
Все бытие малыша в суровую форму втесняют.
Вот уж душа у ребенка запугана, скомкана, смята
Долгим и тягостным гнетом, готовым ее уничтожить.
Все убывает она, как свеча под порывами ветра.
Вот уже нет ее вовсе. Но некогда день наступает —
Школу свою ученик покидает, и все его мысли —
Мысли прочитанный книг, и душа его — тоже из книги.
Смотрит на мир он глазами учителя. В гнете учебы
Душу свою потерял он — на время… Тут сыру достала
Гитл, и растерла его, и в глиняной миске смешала
С яйцами. Взявши потом немного этой начинки,
Гитл положила ее на один из кружков, что стаканом
Были нарезаны. Сверху — таким же накрыла кружочком.
Тесто рукой по краям защипнула — и слиплись кружочки.
В школе ребенка душа за себя перестала бороться;
Все получила она из рук учителя чуждых,
Чуждым ученьем прониклась… Но время проходит, из класса
В жизнь вступает она: родным и наставникам радость.
Но из-под гнета оков порой вызволяет ребенок
Душу свою, и она сокровенною злобой, враждою
Вечною полнится к тем, кто ее заставлял поклоняться
Чуждым святыням. Но как же излить ей досаду и горечь?
Вот и влечется она ко всему, что мучители прежде
Ей запрещали так строго… Но годы промчались, и к бабке
Рейзелэ девушкой взрослой в родное гнездо возвратилась.
Только веселья былого не стало в ней. Взор углубился
И опечалился. Молча сидела она и читала
Денно и нощно, пока керосину в лампе хватало.
И захотела старушка порадовать внучку. Из шкафа
Пушкина вынула Гитл. Но губы скривила в гримасу
Рейзелэ, так что старухе обидно за Пушкина стало,
Словно обида его ей в самое сердце кольнула.
И с огорчением Гитл поставила книгу на полку,
Рядышком с зено-урено и тхинос… Еще не готовы
Были вареники Гитл, а там, на плите, уж кипела,
Пар воздымая, вода, — и в горшке пузыри клокотали.
Стала вареники класть в кипяток старуха — и в клубах
Пара сокрылись они… Но залаял Сирка, и тотчас
Ясно донесся до Гитл мужской разгневанный голос.
Вышла старуха во двор и увидела там почтальона.
Рейзелэ почерк знакомый узнала она, и, вернувшись,
С радостно бьющимся сердцем конверта края разорвала,
Ближев к окну подошла, чтобы видеть яснее… Но бледность,
Бледность смертельная вдруг лицо покрывает старухе.
Вот ухватилась она за край стола, чтоб на землю
Прямо не грохнуться тут же. Но вот — овладела собою,
Села на стул и читает… Строк десять, не более, было
В этом письме, но как много сказали старухе те строки!
«Я арестована, жду суда в Петропавловке». Значит…
Рейзелэ, значит, в тюрьме?.. О, Рейзелэ, Рейзелэ!.. Боже!
Мнится старухе, что ближе, все ближе ужасное что-то…
Вот уже близко совсем — подошло, навалилось и давит.
Сил у нее не хватает от ужаса скрыться. А мысли —
Мысли бегут, обрываясь, тускнеют, мешаются, меркнут…
Села старуха и смотрит невидящим взором.
А солнце
Теплое солнце весны, поднялось и залило светом
Поле, и лес, и луга. И луч на лице у старухи
Тихо играет; она же сидит неподвижно и слышит
Рокот и ропот воды, клокотанье, бурленье, — и видит
Пар над горшком, пузыри — и вареники в пене кипящей.

В час утренний у Santa Margherita
Я повстречал ее. Она стояла
На мостике, спиной к перилам. Пальцы
На сером камне, точно лепестки,
Легко лежали. Сжатые колени
Под белым платьем проступали слабо…
Она ждала. Кого? В шестнадцать лет
Кто грезится прекрасной англичанке
В Венеции? Не знаю — и не должно
Мне знать того. Не для пустых догадок
Ту девушку припомнил я сегодня.
Она стояла, залитая солнцем,
Но мягкие поля панамской шляпы
Касались плеч приподнятых — и тенью
Прохладною лицо покрыли. Синий
И чистый взор лился оттуда, словно
Те воды свежие, что пробегают
По каменному ложу горной речки,
Певучие и быстрые… Тогда-то
Увидел я тот взор невыразимый,
Который нам, поэтам, суждено
Увидеть раз и после помнить вечно.
На миг один является пред нами
Он на земле, божественно вселяясь
В случайные лазурные глаза.
Но плещут в нем те пламенные бури,
Но вьются в нем те голубые вихри,
Которые потом звучали мне
В сиянье солнца, в плеске черных гондол,
В летучей тени голубя и в красной
Струе вина.
И поздним вечером, когда я шел
К себе домой, о том же мне шептали
Певучие шаги венецианок,
И собственный мой шаг казался звонче,
Стремительней и легче. Ах, куда,
Куда в тот миг мое вспорхнуло сердце,
Когда тяжелый ключ с пружинным звоном
Я повернул в замке? И отчего,
Переступив порог сеней холодных,
Я в темноте у каменной цистерны
Стоял так долго? Ощупью взбираясь
По лестнице, влюбленностью назвал я
Свое волненье. Но теперь я знаю,
Что крепкого вина в тот день вкусил я —
И чувствовал еще в своих устах
Его минутный вкус. А вечный хмель
Пришел потом.

Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому асфальту,
Сквозь запахи гнилого мяса, масла
Прогорклого и овощей лежалых,
Она идет, платочком утирая
Запекшиеся губы. Распахнулась
На животе накидка — и живот
Под сводом неба выгнулся таким же
Высоким круглым сводом. Там, во тьме,
В прозрачно-мутной, первозданной влаге,
Морщинистый, сомкнувший плотно веки,
Скрестивший руки, ноги подвернувший,
Предвечным сном покоится младенец —
Вниз головой.
Последние часы
Чрез пуповину, вьющуюся тонким
Канатиком, досасывает он
Из матери живые соки. В ней же
Всё запрокинулось, всё обратилось внутрь —
И снятся ей столетий миллионы,
И слышится умолкших волн прибой:
Она идет не площадью стесненной,
Она идет в иной стране, в былой.
И призраки гигантских пальм, истлевших
Давным-давно глубоко под землей,
И души птиц, в былой лазури певших,
Опять, опять шумят над головой.

На спичечной коробке —
Смотри-ка — славный вид:
Кораблик трехмачтовый
Не двигаясь бежит.
Не разглядишь, а верно —
Команда есть на нем,
И в тесном трюме, в бочках, —
Изюм, корица, ром.
И есть на нем, конечно,
Отважный капитан,
Который видел много
Непостижимых стран.
И верно — есть матросик,
Что мастер песни петь
И любит ночью звездной
На небеса глядеть…
И я, в руке Господней,
Здесь, на Его земле, —
Точь-в-точь как тот матросик
На этом корабле.
Вот и сейчас, быть может,
В каюте кормовой
В окошечко глядит он
И видит — нас с тобой.