Стихи Евгения Евтушенко

О ком под полозьями плачет
сырой петербургский ледок?
Куда этой полночью скачет
исхлестанный снегом седок?

Глядит он вокруг прокаженно,
и рот ненавидяще сжат
В двух карих зрачках пригвожденно
два Пушкина мертвых лежат

Сквозь вас, петербургские пурги,
он видит свой рок впереди,
еще до мартыновской пули,
с дантесовской пулей в груди.

Но в ночь — от друзей и от черни,
от впавших в растленье и лень
несется он тенью отмщенья
за ту неотмщенную тень.

В нем зрелость не мальчика — мужа,
холодная, как острие.
Дитя сострадания муза,
но ненависть — нянька ее.

И надо в дуэли доспорить,
хотя после стольких потерь
найти секундантов достойных
немыслимо трудно теперь.

Но пушкинский голос гражданства
к барьеру толкает: «Иди!»
…Поэты в России рождались
с дантесовской пулей в груди.

Помимо той прекрасной дамы,
играющей надменно гаммы
на клавесинах во дворце,
есть у любого трубадура
от всех скрываемая дура,
но с обожаньем на лице.

Стыдится он ее немножко,
но у нее такая ножка,
что заменяет знатность, ум.
Порою дура некрасива,
но трогательно неспесива,
когда приходишь наобум.

Она юбчоночку снимает.
Боль трубадура понимает,
ему восторженно внимает,
все делает, что он велит,
Порою чуточку краснея…
И трубадур утешен. С нею
он — просто он, и тем велик.

Милая, не надо слов обидных,
что ищу дешёвой суеты.
У меня на свете две любимых —
это революция и ты.

Стала революция фамильной,
воплотилась в песни и листье.
Пишут книги, ставят кинофильмы,
лекции читают про неё.

Но её большие годовщины
не одни итоги громких дат.
Вижу на лице её морщины
от измен, раздумий и утрат.

Вижу всё, но я не просто каюсь —
очищаюсь и готовлюсь в бой.
На колени тихо опускаюсь
перед нею и перед тобой.

Била меня жизнь, а не добила.
Но, за уставание виня,
вы стоите, две моих любимых,
смотрите тревожно на меня.

Признаюсь вам с горькой неулыбкой,
сколько понабилось в дни мои
самой всякой дружбы невеликой,
самой всякой маленькой любви.

Мы меня, любимые, простите,
не ругайте с нынешнего дня.
Вы меня в дорогу проводите,
вы любите всё-таки меня.

Ухожу я не с одной виною —
с мужеством и правдою в груди,
честный перед тем, что за спиною,
сильный перед тем, что впереди.

Работа давняя кончается,
а все никак она не кончится.
Что я хотел, не получается,
и мне уже другого хочется

Пишу я бледными чернилами.
Брожу с травинкою в зубах.
Швыряюсь грунтами червивыми
в чрезмерно бдительных собак.

Батумский порт с большими кранами,
дымясь, чернеет вдалеке,
а я лежу, играю крабами
на влажном утреннем песке.

В руках у мальчиков хрусталятся,
как брошки женские, рачки.
Плыву с щемящею усталостью,
прикрыв спокойные зрачки.

И в давней, давней нерешенности,
где столько скомкано и спутано
во всем печаль незавершенности
и тяга к новому и смутному.

Не знаю я, чего он хочет,
но знаю — он невдалеке.
Он где-то рядом, рядом ходит
и держит яблоко в руке.

Пока я даром силы трачу,
он ходит, он не устает,
в билет обернутую сдачу
в троллейбусе передает

Он смотрит, ловит каждый шорох,
не упускает ничего,
не понимающий большого
предназначенья своего.

Все в мире ждет его, желает,
о нем, неузнанном, грустит,
а он по улицам гуляет
и крепким яблоком хрустит

Но я робею перед мигом,
когда, поняв свои права,
он встанет, узнанный, над миром
и скажет новые слова.

Хочу я быть немножко старомодным —
не то я буду временностью смыт,
чтоб стыдно за меня не стало мёртвым,
познавшим жизни старый добрый смысл.

Хочу быть щепетильным, чуть нескладным
и вежливым на старый добрый лад,
но, оставаясь чутким, деликатным,
иметь на подлость старый добрый взгляд.

Хочу я быть начитанным и тонким
и жить, не веря в лоск фальшивых фраз,
а внемля гласу совести — и только! —
не подведет он, старый добрый глас.

Хочу быть вечным юношей зелёным,
но помнящим уроки прежних лет,
и юношам, ещё не отрезвлённым,
советовать, как старый добрый дед.

Так я пишу, в раздумья погруженный.
И чтобы сообщить всё это вам,
приходит ямб — уже преображённый,
но тот же самый старый добрый ямб…

Выстрелами море запугав,
топают в пахучий камбуз тяжко
зверобои в алых сапогах.
Вслед Аниська — рыжая дворняжка.

Суп разлив запаренным парням,
кок несёт в тарелке корм Аниське.
Хорошо сидится вместе нам
в камбузе — в локальном коммунизме!

Говорить свободно — не грешно,
как макать чеснок в одну солонку.
Всё нормально. Так и быть должно.
Истина, понятная ребёнку.

Все белуху били наравне,
все один и тот же суп хлебают.
Как-то и не думается мне,
что на свете сволочи бывают.

Странны мне и зависть и корысть.
Подлецы — загадочные лица.
Все помрём — зачем друг друга грызть?
Все помрём — зачем же сволочиться?

Если кто-то к чину и рублю
тянется, кого-то подминая,
этого не то что не люблю, —
честно говоря, не понимаю.

Может быть, я самоуспокоен,
может быть, я просто слишком молод,
в миропонимании моём
уместиться сволочи не могут.

Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты… Уймись, займись трудами,
и ты поверь — не лучше прочих рабств
быть в рабстве и у собственных страданий.
Не в первый раз и не в последний раз
ты так несправедливо был обижен.
Но что ты в саможалости погряз?
Ведь только унижающий — унижен.
Безнравственно страданье напоказ —
на это наложи запрет строжайший.
Не в первый раз и не в последний раз
страдаешь ты… Так что же ты страдаешь?

В мягком стареньком кресле сидит она,
ласково глядя
на гостей молодых,
на веселье, на споры и пыл.
Угощает вареньем:
«Айвовое.
Из Багдади
Обязательно кушайте.
Он его очень любил».
Для нее он всегда был худым и простуженным,
до варенья охотником и пастилы
словом, просто Володей,
которому нужно
дать поесть,
чай согреть
и постель постелить.
Сразу было ей ясно,
когда тосковал он о ком-то,
но она не могла разобраться во многом другом
и ту самую страшную желтую кофту,
чуть вздыхая,
гладила утюгом.
Он гремел на эстрадах,
веселый и грозно остривший,
но она-то ведь знала,
как дома потом,
ей в колени упав головою остриженной,

он дышал тяжело
со стиснутым ртом.
Без него ей так трудно,
да и мало уж силы…
В мягком стареньком кресле
сидит она, руки сложив.
Ей сегодня гости опять про сына
говорят, что не умер,
что с ними,
что жив,
говорят про бессмертье,
про все такое.
Ну а ей бы —
припасть к нему просто на грудь,
его жесткую голову
медленно
тронуть рукою
н за то, что так часто он курит,
опять упрекнуть…

Таланты русские,
откуда вы беретесь?
Оттуда, где весной, припав к березе,
еще не зная этому цены,
пьют сок
земли российской пацаны.
И летом,
благодатным красным летом,
когда проходят с туесками лесом,
то силу им
через ступни босые
передает их мать —
земля России.
А эта сила вдруг рождает Разина,
и создает
«Войну и мир»
и радио,
и революцией
к дворцам господ приценивается,
и по луне,
прищурив глав,
прицеливается!
Таланты русские —
вы гордые таланты.
а гордые таланты,
как тараны,
Они любые стены прошибут.
Они в любые беды проживут.
Нам горько —
веселим себя тальянками,
а пляшем так,
что боже упаси.

От века дело делают талантливо,
талантливо гуляют на Руси.
Какие б годы ни пришли суровые,
из вас, поля,
из вас, леса густые,
к нам будут приходить таланты новые,
и это вечно,
как сама Россия.