Стихи Глеба Горбовского

Снег — да листья желтые.
В небе — крик ветвей.
По дороге шел я,
по дороге к ней…
Медленный, как дерево,
тихий, как старик.
В двух шагах растерянный
воробей возник.
Перемешан с листьями
снег,
и все — плотней.
…Шел я, словно к пристани,
к осени моей.

Был хозяин нашей дачи
одинок и мрачноват.
«Не иначе — неудачник!» —
пел о нём заезжий хват.

А в соседнем палисаде
изрекали, глядя вверх:
«Этот Сомов — вредный дядя!
Он — тяжёлый человек!»

Все идут в кино, а Сомов
сморщит грустные глаза
и, неслышный, невесомый,
по тропе уйдёт в леса.

Вяжет веники. Корзины
белорёбрые плетёт.
На ветру кивок осины —
вот и весь ему почёт.

Злой, тяжёлый, неудачный…
Хоть врага с него пиши.
Кто ты, Сомов, дьявол мрачный?!
Приоткрой подвал души.

…Позже я узнал, однако,
что таил в себе тот тип:
умерла жена от рака,
на Даманском — сын погиб…

Спеленали душу тени…
Позже я сумел постичь,
что достоин снисхожденья,
даже ласки — этот сыч.

Мокрый плющ
стекает по стене,
в огороде вытоптано, пусто.
Где-то на отлете,
в стороне,
ветхий гром отзванивает грустно.
Скоро снег…
Я вырасту на год,
вырасту, а значит —
постарею…
По реке осенний пароход
уплывает к югу.
Вечереет.
Выйду на крыльцо и покурю —
молодой последние
мгновенья.
…Тридцать лет
сошлись в одну зарю,
в несколько секунд
стихотворенья.

Светлане

Это были не райские кущи — ей-ей:
за больничной оградой десяток растений…
Я увидел её в перехлёсте ветвей,
и упала душа на колени.

В этой горсточке женского тела, в цветке
мне навстречу такие глаза горевали!..
И такая большая усталость в руке
ощущалась, когда мне её подавали…

Здравствуй, солнышко,
встретились мы наконец:
гореванье твоё и моё гореванье
будем вместе сгонять с опалённых сердец,
будем вместе! Союз — упованье.

Это только казалось: споткнулся и — сгинь…
Но — упал, и опять снизошла к тебе милость.
Я целую тот дворик в кирпичную стынь,
тот мирок заповедный,
где ты мне — явилась.

Приходите ко мне ночевать.
Мягче ночи моей — только сны.
Я из трав соберу вам кровать
на зелененьких ножках весны.

Приходите ко мне молодеть.
Ванну примете в горной реке.
Надо только рекой овладеть
и держать ее гриву в руке.

Приходите ко мне погрустить,
это лучше всего у костра.
Надо голову чуть опустить
и тихонько сидеть до утра…

Недаром я родился в октябре,
в такое удивительное время.
…Лил дождь
и был крупней при фонаре,
что в уличную вписывался темень.
Беременные ехали рожать.
И в завываньи осени
и Тела —
родился я…
И сразу же — бежать
из тьмы на свет,
до нового предела.

И вот опять —
октябрь надо мной.
Деревья —
так же заспаны и цепки.
И женщина,
набухшая весной, —
чуть впереди…
И я — в промокшей кепке.

В моем окне его — щепотка.
О этот город скопидом!
То ткнется облака бородка,
то ливень грохнется пластом,
то снег заткнет,
как будто ватой,
на небо выход из норы.
…А там летают аппараты,
толкутся звездные миры…
Мое окно темно и слепо.
И я крошу карандаши!
Я создаю второе небо
в пространствах собственной души!

Тайга хлестала по лицу
меня:
вершила мщенье.
И молча
каждому рубцу
я придавал значенье:
вот этот — красно-голубой —
за прежний быт с комфортом,
за частый сон,
за мозг слепой,
за мозг,
как воздух спертый;
а тот, на лбу, —
за скверный вкус;
тот — за подбор оплошный,
где
что ни друг — нахальный трус,
что ни товарищ — прошлый…
Царапин, ссадин —
всех не счесть,
и в каждой
смысл,
значенье…
Я принимаю эту месть
как честь
и как…
прощенье.