Стихи Игоря Кобзева

Есть сабельная осока,
И сахарная клубника,
И тонкая, с поволокой,
Ленивая повилика…

А в раскаленных тропиках,
В джунглях, где дышат грозы,
Я видел, на узких тропинках
Стыдливая есть мимоза.

Стыдливая та мимоза —
Застенчивое растенье:
Вянет не от мороза —
Просто от прикосновенья.

Вянет от шума даже,
Сворачивается в клубок
От резкого визга джаза,
От непоэтичных строк.

…И есть у меня знакомая.
От слов и от смелых рук
Глазищи ее зеленые
Захлестывает испуг.

Стыдливо она сторонится
«Грубого», «несерьезного»;
И боязно мне становится
От взгляда ее мимозного.

И нежность моя не может
Дороги к ней отыскать.
Мимоза, моя Мимоза,
Как
тебя
приласкать?

Старушка, ветхая горбунья,
Бредёт с лукошком по грибы.
По виду прямо как колдунья.
Но до чего ж глаза добры.

Вдали орёт горластый кочет,
Полёт пчелы и тот слыхать.
Старушка ласково бормочет:
— Какая в мире благодать!

Сухая, как горбушка хлеба, —
Ну что за счастье ей дано?
А светлой радости — до неба! —
У ней в глазах полным-полно!

Уже давно я примечаю:
Кто, малой малостью согрет,
Живёт, себя не величая, —
Тому — милее белый свет!

Когда без самолюбованья
Умеем мы глядеть на мир,
Каким-то благом, без названья,
Нас одаряет каждый миг.

Каким смешным простаком
В жизни бываешь часто:
Я думал, что я знаком
С самым предельным счастьем.

Я верил, что я любил,
Писал еще стихотворенья!
Каким же я, право, был
Наивным до удивленья!

Я понял, встретясь с тобой,
Что нет для счастья пределов,
Что можно носить любовь
В каждой клеточке тела.

Иные спешат, любя,
Отведать пьянящей страсти,
А мне смотреть на тебя –
И то огромное счастье!

И нет счастливей меня,
Когда, пугаясь желаний,
Ты, голову наклоняя,
Горишь от моих признаний.

А если испить тот хмель, –
О чем боюсь и мечтать я, –
Я б просто как Рафаэль,
Умер в твоих объятиях.

Мне бы отыскать себе девчонку,
Чтоб была бы гибкой как лоза,
А к другим не гнулась!
И в сторонку
Не косила хитрые глаза!

Мне бы надо милую такую,
Чтоб, не запирая на засов,
Мог ее оставить, не ревнуя,
Среди самых ловких удальцов.

Чтобы – кто за ней не увивался,
Кто б пробиться к сердцу не хотел –
Я б ходил спокойно улыбался
И своих соперников жалел;

И в гостях, в театре или в клубе,
Стоя, отвернувшись, в стороне,
Чувствовал, что любит, очень любит,
Очень нежно тянется ко мне!

Скупыми днями поздней осени
Я вспоминаю все светлей:
Как мы с тобой на горном озере
Из рук кормили лебедей…

Не разобрать: в воде ли, в небе ли,
На фоне отраженных гор,
Как стебли трав, качались лебеди.
Как белый шелковый узор.

Курчавый пар вздымался клубами,
А птицы плыли по волнам;
Они пластмассовыми клювами
Доверчиво тянулись к нам.

Какая грусть была в их трепете?
Какая тайна красоты?
Нам что-то лепетали лебеди,
Чего не знали я и ты.

X. К. Яганову

Почти что полтора столетья
Весной он слышит, как в аул
Сырой высокогорный ветер
Доносит ледниковый гул…
Старик садится у порога
И долго смотрит небеса,
Где больше не находят бога
Его орлиные глаза.
Он сам – как древний бог преданья:
Ему такая даль видна!
Он помнит пушек грохотанье
И пушкинские времена.
Широкие прямые руки.
Как груз, внушительно лежат;
Высокие седые внуки
Вокруг почтительно стоят…
Он здесь, в ауле, самый старый.
Но c каждым годом весь народ
Ему все больше благодарен
За то, что долго он живет!
Все чаще с голубых предгорий,
С колхозных солнечных полей,
С горы, где виден санаторий,
Течет к нему поток гостей.
И всем так верится, что будет
У них такой же долгий путь,
Что даже и больные люди
Бодрее расправляют грудь.

Отец наш – Солнце. От него
Когда-то отделился облак,
Который в жизни для всего
Нашел земной привычный облик.

От Солнца – камни и трава,
И вещий гром в небесной сфере,
И молодые дерева,
И люди, и моря, и звери.

Мы все – от Солнца. Где-то в нас,
В любом живущем человеке,
Горячий солнечный запас
Запрограммирован навеки.

Не оттого ль блестят глаза
И щеки светятся румянцем?
Во всех нас буйствует гроза
Пылающих протуберанцев.

Мы все способны уставать.
Душе порою не поется.
Но не годится забывать!
Мы все – от Солнца. Все – от Солнца!

Я с малых лет всем людям рад.
Но к тем из них я льну приветней,
В ком ярый солнечный заряд
Всегда надежней и приметней.

В тот день с понурыми плечами
Я долго мокнул под дождем
И постигал, что от печали
Мне не укрыться под плащом…

Бухгалтер-память шрифтом четким
Вела подсчет обид и бед,
И становился черным-черным
Весь ненадежный белый свет!..

В тот день спасла меня девчонка,
Тонюсенькая, как дитя:
Она мой груз печали черной
Взяла отважно на себя.

Она обиды не боялась,
Сама мой тяжкий крест брала:
Ходила рядом и смеялась,
Врала, что счастлива была!

Она звала: «Забудь про горе!
Тоску веревочкой завей!»
А я же хмурился доколе
Сквозь грусть не улыбнулся ей.

В тот день я понял, что не лечат
Неразделенную любовь,
Ее швыряют с плеч на плечи,
И кто-то дальше тащит вновь…

Трагическая эстафета
Идет по жизни без конца.
…Я слышал, что девчонка эта
Разбила многие сердца.

Hе ценит слова –
кто не был
В высоких крутых горах,
Где десять шагов до неба,
Где вечность сквозит в снегах…

В горах надо тихо ехать,
За каждым словом следить,
Чтоб в гулком ущелье эхо
Случайно не разбудить.

Бывает: лишь звук единый
Качнет снеговой карниз –
И вот уже гул лавины
Летит, нарастая, вниз!

И нет в мире сил, чтоб снова
Вернуться на прежний путь,
Чтоб то роковое слово
Поправкой перечеркнуть!

Все березки да ясени
Да синь над полями.
И все ясное-ясное
В Ясной Поляне.

Все полно здесь особым,
Пронзительным светом,
Словно сразу два солнца
Стоят над планетой.

Просветленным и мудрым,
Доверчивым взором
В золоченое утро
Глядятся озера.

Березняк, что по склонам
Бредет, словно пахарь,
Щеголяет посконной
Крестьянской рубахой.

И блестит серый гравий,
Устилая дорогу, –
Путь, ведущий из графов
К простому народу!..

Ни гранита, ни бронзы,
Ни славы спесивой!
Лишь дубки да березы,
Чистый воздух России.

Лишь приветливый ветер
Гуляет в дуброве
Да колышутся ветви,
Густые как брови…

Я рос в семье, где «Варшавянку» пели,
Где никогда не горбились в беде,
Где рядом с гордой выцветшей шинелью
Буденовка висела на гвозде…
Когда к нам в дом сходились вечерами
Друзья отца в ремнях и в орденах,
Я жадно слушал, затаив дыханье,
О конницах и бронепоездах…
Но стоило лишь тетушке из Курcка
Съязвить, задев их общий идеал,
Что, дескать, коммунистам чужды чувства, –
Ее у нас я больше не видал…

Когда отец мой стал седоголовым,
А я подрос – и мог его понять, –
Немногословно, строго и сурово
Он мне решил про юность рассказать.
И я тогда увидел близко-близко
Ту станцию, и дом его родной,
И девушку, соседку, гимназистку,
Почти как в песне с русою косой…

Отец мой знал: он ей совсем не пара.
Нелепо было б встретить их вдвоем:
Его в мазутной блузе кочегара
И в шелковом передничке ее.
Не для него мать штопала и шила,
Копила деньги, не спала всю ночь,
Не для него в гимназии учила
В губернском городе
свою гордячку дочь.
У девочки «прекрасные манеры»,
И, верно, не какой-то «вертопрах» –
Дворяне, молодые офицеры
Танцуют с ней мазурку на балах…
Один из них сказал отцу когда-то
(Отец был взят в путейский батальон).
– Не лезь в вагон,
собакам и солдатам
Вход в первый класс строжайше запрещен!..

Но в мире переменчива погода!
И вот в поселок, где он жил и рос,
Весною восемнадцатого года
Примчал отца горячий паровоз.
Он прямо с фронта. Он окопом пахнет.
Он многое там понял на войне.
С малиновою ленточкой папаха
И маузер тяжелый на ремне.
Вернись теперь назад тот офицерик,
Отец ему за все бы отплатил!
Да, видно, дальний иностранный берег
Бродягу-эмигранта приютил.

Отец из школ вышвыривал иконы,
В атаках кровью истекал не раз,
На митингах провозглашал законы,
Не замечая чьих-то нежных глаз…

Бой человека делает упрямым,
Решительным, красивым, может быть,
В тот грозный год, я понимаю, мама,
Ты не могла отца не полюбить.
Я понимаю, почему так свято
Всегда-всегда у нас в кругу семьи
Хранят оружье, отмечают даты
И вспоминают старые бои!
Видать, не только пролитою кровью,
Не только бунтом против мира зла,
Но счастьем жизни,
первою любовью
Для многих революция была.

Я понимаю перевоплощенье:
Актер терзает белые перчатки,
Он весь клокочет яростью и мщеньем:
Сегодня он — принц Гамлет или Чацкий.

Но вот что мне в искусстве не понятно:
Каким путем, томительным и трудным,
Ты, Гамлет, возвращаешься обратно
К своим подчас неинтересным будням?

Ты был героем. Был охвачен местью.
Был благороден. Неужели завтра
Ты сможешь с мелкой хитростью и лестью
Юлить перед дирекцией театра?!

Легко ли, вместе с принятым обличьем,
Отбросить прочь и дар высокой речи,
Шекспировское мудрое величье,
Восторг исканий и противоречий?

А я ведь знаю, что иному просто,
Играя силой перевоплощенья,
Как бог великим уходить с подмостков –
И мелким становиться без смущенья…

Я думал о зле великом
О горестях давних дней
За что окрестили «игом»
Три века земли моей?
Неужто закрыло дымом
И Волгу, и Днепр, и Дон?
Неужто в краю родимом
Царили лишь боль да стон?
Да нешто – как птицы в клетке –
Томиться средь вражьей тьмы.
Смогли бы прямые предки
Таких удальцов, как мы?!
Мир помнит грозу тех ратей
И славу былых побед,
В которых гремел Евпатий,
Ослябя и Пересвет.
Да каждый курган над полем,
Да каждый валун седой –
Как памятник тем героям,
Что смело кидались в бой.
Чуть землю копнешь ногою –
То щит, то, глядишь, копье…
Здесь не было дня без боя!
Где «иго», Батый, твое?!
В том долгом кровавом споре,
Где гром, да вороний гам,
Ни Новгород, ни Поморье
Не отдали мы врагам!
И слава ласкала солнцем
Кольчуги и стремена,
И Невский громил тевтонцев
В те самые времена!
Три века над ширью русской,
В огнях и во тьме ночей
Набатом гремела рубка,
Звон сабель и стук мечей.
Досыта хлебнули лиха!
Пощады тут не проси!
А все ж никакого «ига»
Не ведали на Руси!

Не с тем чтобы силой хвастать,
А с тем, чтоб уйти от вранья.
Твержу я: вовеки рабства
Не знала земля моя!
И, стало быть, не годится
Порочить нам старину,
И есть у нас, чем гордиться,
За что прославлять страну!

От елок, от сказок (все понял теперь я!),
От разных игрушек
с мальчишеских лет
В душе поселяется недоверье:
Что – настоящее, а что – нет?..

Боясь обознаться, мы смотрим с опаской.
Я помню, впервые увидев слона.
Гадал: он – индийский иль африканский?
И даже в слона не поверил сполна…

А горы Кавказа я счел за предгорья:
Я ждал: где Эльбрус, где Казбек-великан?
Я смел усомниться в величии моря,
Считая великим один Океан.

За это теперь я и мучусь тоскою:
Огромное счастье мне было дано,
Я мог его даже потрогать рукою,
Но я не поверил, что это – оно.