Стихи Константиноса Кавафиса

Священники и множество мирян
занятий и сословий самых разных
идут по улицам, по площадям, через ворота
прославленного града Антиохии.
А во главе торжественного шествия
прекрасный юноша в одежде белой
несет в руках воздетый к небу Крест,
святую силу и надежду нашу, Крест.
Язычники, доселе столь надменные,
трусливой паникой теперь объяты снова;
их отгоняют прочь от шествия святого.
Прочь с наших глаз, прочь с наших глаз пусть удалятся,
(пока в язычестве своем упорствуют). Проходит
животворящий Крест. Во все кварталы города,
где обитают праведные христиане,
несет он утешение и радость:
в благоговенье все выходят из домов
и, ликования полны, идут вослед
за силой, за спасением вселенной, за Крестом.

Сегодня ежегодный праздник христиан.
И празднуется он открыто наконец.
Очистилось от скверны государство.
Не царствует уж больше нечестивый
и мерзостный отступник Юлиан.

Помолимся: благочестивого храни, господь, Иовиана.

На тех, кто, умерев, до тридцати не дожили
и похоронены в роскошном мавзолее, —
на них, на их прекрасные тела
ушедшие желанья не похожи ли,
которым хоть бы раз судьба дала
ночь наслажденья, утро посветлее.

За полночь на дворе. Быстро минуло время,
да, с девяти, как засветил я лампу,
сел вот на этом мосте и сижу, не читая,
ни слова не говоря. Не очень разговоришься,
когда ты один в одиноком дому.

Былого тела моего виденье,
да, с девяти, как засветил я лампу,
явилось мне, нашло меня, напомнив мне
благоуханье замкнутых покоев
и наслаждения любви, какой бесстрашной любви!
Явило взору моему оно
улицы, которые теперь неузнаваемы,
места наших сборищ, смолкшие, опустевшие,
театры и кофейни, которых больше нет.

Былого тела моего виденье
явилось и печали привело;
семейный траур, горечь разлученья,
страдания родных, страдания
умерших близких, столь неоцененных.

За полночь на дворе. Как часы пролетели.
За полночь на дворе. Как пролетели года.

Учеником Саккаса был два года он,
но и Саккас, и философия ему приелись.

Потом политикой увлекся.
И ее забросил. Эпарх — глупец,
приспешники — болваны и чинуши,
двух слов по-гречески связать не могут.

Что, если посвятить себя религии,
принять крещение и стать христианином?
Но этот путь он сразу же отверг.
Родители его враждебны христианству,
его поступок вызвал бы их гнев,
и что всего важнее — их подарки
довольно щедрые тотчас бы прекратились.

Но что-то надо делать. И завсегдатаем
притонов Александрии ужасных,
домов разврата тайного он стал.

Судьба ему на сей раз улыбнулась:
наружностью приятной одаренный,
вкушал он с радостью прекрасный божий дар.

Еще лет десять, может быть, и больше
он сможет красотой свой гордиться.
Потом опять к Саккасу он пойдет,
а если между тем старик уже умрет,
другой философ иль софист найдется,
чего-чего, а их всегда хватает.

А может быть, вернется он к политике,
достойным образом традиции семьи
решившись продолжать и долг исполнить свой
перед отчизной — мало ли на свете громких слов.

Когда не можешь сделать жизнь такой, как хочешь,
ты попытайся быть способным хоть на это
по мере сил: не унижай ее мельчаньем
в несметном скопище сует, общений, связей,
речей, свиданий, посещений, жестов.

Не унижай преувеличенным значеньем,
и выворачиваньем с ходу наизнанку,
и выставленьем напоказ для любований
в бессмыслице собраний и компаний,
пока она не надоест, как жизнь чужая.

Царя утешить рад антиохиец юный:
«Дозволь мне молвить слово, рожденное надеждой,
что македонцы снова на битву поднялись,
что войско их на римлян обрушиться готово.
И в случае победы от всех твоих подарков —
дворца, садов, конюшен, кораллового Пана —
готов я отказаться и от всего другого,
чем я тебе обязан, — пусть только победят».

И Антиох, быть может, растроган и, однако,
молчит: его тревожит пример отца и брата
и подозренье гложет — а вдруг о разговоре
пронюхают шпионы? Как ни печально, вскоре
дошли из Пидны слухи о роковой развязке.

Указ, которым император Алексей
почтил достойно память матери своей,
благочестивой, мудрой Анны Далассины,
дел достопамятных содеявшей немало,
пространен и красноречив. Сейчас
мы привести хотим одну из фраз —
прекрасную, учтивую хвалу:
«Двух слов — холодного «мое» и черствого «твое» она не знала».

Ты позаботься об искусной гравировке.
Величье, строгость в выражении лица.
А диадему лучше сузить: лично мне
претят широкие, парфянские, — ты знаешь.
И надпись греческую сделай, как обычно,
со вкусом, в меру, без напыщенных излишеств —
чтоб ложно не истолковал проконсул,
во все он лезет, обо всем доносит Риму, —
но быть, конечно, надписи почетной.
На обороте — очень что-нибудь такое:
торс дискобола, например, эфеб прекрасный.

Всего же строже поручаю присмотреть я
(Ситасп, забыть не вздумай, боже сохрани!),
чтоб после гравировки «Царь», «Спаситель»
изящно надпись бы легла «Филэллин».
И ты не вздумай-ка острить на эту тему,
что где тут эллины и как сюда попали,
откуда позади Фраат и Загра вдруг эллины взялись?
Поскольку нынче это пишут легионы
гораздо больших даже варваров, чем мы,
и мы напишем, мы других ничем не хуже.
И наконец, не забывай, что иногда
и к нам из Сирии софисты забредают,
и стихоплеты, и другие в этом роде.
Так вот и мы не чужды эллинского духа.