Стихи Константиноса Кавафиса

Сложи лишь несколько строчек, Рафаил, —
в память Аммона, нашего поэта,
изящно-точных. Ведь тебе по силам это:
ты напишешь то, что подобает написать
поэту об Аммоне, нашем друге.

Ты скажешь про его стихи, про его поэмы,
но скажешь и о том, что так любили все мы:
о красоте его, о красоте изящества.

Твой греческий язык всегда красив и благозвучен,
но нам сейчас, нам нужно все твое искусство,
чтобы нашу любовь и скорбь чужой язык вместил.

Ты должен написать об Аммоне, Рафаил,
чтобы в каждой строчке было нечто от нашей жизни,
чтобы нашу любовь и скорбь чужой язык вместил.

Ты должен написать об Аммоне, Рафаил,
чтобы в каждой строчке было нечто от нашей жизни,
чтобы каждый оборот и самый их ритм гласил,
что об александрийце их писал александриец.

Один однообразный день сменяет
другой, такой же скучный и однообразный,
все то же нас сегодня ожидает —
вчерашняя тоска и несуразность.

Минует месяц, и другой придет на смену.
Нетрудно угадать, что он предложит:
такое надоевшее, бессменное,
что завтра уж на завтра не похоже.

Сошлись александрийцы посмотреть
на отпрысков прекрасной Клеопатры,
на старшего, Цезариона, и на младших,
на Александра и на Птолемея,
что выступят в Гимнасии впервые,
где их царями ныне назовут
перед блестящим воинским парадом.

Армян, мидийцев и парфян владыкой
всесильным Александра нарекли.
Сирийским, киликийским, финикийским
владыкою был назван Птолемей.

Однако первым был Цезарион —
в одеждах нежно-розового шелка,
украшенный гирляндой гиацинтов,
с двойным узором аметистов и сапфиров
на поясе и с жемчугом на лентах,
увивших ноги стройные его.
Он вознесен был выше младших братьев,
провозглашен Царем среди Царей.

Разумные александрийцы знали,
что это было только представленье.

Но день был теплым и дышал поэзией,
лазурью ясной небеса сияли,
Гимнасий Александрии по праву
венцом искусства вдохновенного считался,
Цезарион был так красив и так изящен
(сын Клеопатры, Лага славного потомок).
И торопились, и к Гимнасию сбегались,
и криками восторга одобряли
(на греческом, арабском и еврейском)
блестящий тот парад александрийцы,
а знали ведь, что ничего не стоят,
что звук пустой — цари и царства эти.

О добром старце, об отце своем горюю,
о милом батюшке, всегда меня любившем,
о добром старце, об отце своем я плачусь,
позавчера скончался он перед рассветом.

Твоей святейшей церкви предписанья,
Христе, всегда во всем покорно соблюдать
в моем деянье каждом, в каждом слове
и в каждом помысле — вот вечное мое
раденье. Кто же твое имя отрицает,
тот ненавистен мне. Но вот сейчас
отца мне жаль, Христе, отца мне жаль родного,
хоть он при жизни был — промолвить страшно —
в поганом капище Сераписа жрецом.

Рыдают слуги, безутешен царь,
царь Ирод обливается слезами,
столица плачет над Аристобулом:
с друзьями он играл в воде — о боги! —
и утонул.

А завтра разнесутся
повсюду злые вести, долетят
до горных стран, до областей сирийских,
и многие из греков там заплачут,
наденут траур скульпторы, поэты:
так далеко прославила молва
лепную красоту Аристобула,
но даже в самых смелых сновиденьях
им отрок столь прелестный не являлся.
И разве в Антиохии найдется
хотя б одно изображенье бога
прекрасней юного израилита?

Рыдает безутешно Александра,
исконная царица иудеев,
рыдает, убивается по сыну,
но стоит только ей одной остаться,
как яростью сменяются рыданья.
Она кричит, божится, проклинает.
Как провели ее, как насмеялись!
Пришла погибель дому Асмонеев,
добился своего кровавый деспот,
чудовище, душитель, кровопийца,
свой давний план осуществил убийца!
И даже Мариамна ни о чем
не догадалась — все свершилось втайне.
Нет, ничего не знала Мариамна,
иначе бы не допустила смерти
возлюбленного брата: все ж царица
и не совсем еще она бессильна.
А как, должно быть, торжествуют нынче,
злорадствуют паршивые ехидны:
и царская сестрица Саломея,
и мать ее завистливая Кипра.
Смеются над несчастьем Александры,
над тем, что лжи любой она поверит,
что никогда не выйти ей к народу,
не закричать ей о сыновней крови,
не рассказать убийственную правду.

Когда его отвергли македонцы
и оказали предпочтенье Пирру,
Деметрий (сильный духом) не по-царски
повел себя, как говорит молва.
Он золотые снял с себя одежды
и сбросил башмаки пурпурные. Потом
в простое платье быстро облачился
и удалился. Поступил он как актер,
что, роль свою сыграв,
когда спектакль окончен,
меняет облаченье и уходит.

Если избранником судьбы ты стал достойно,
смотри, каким путем к тебе приходит власть.
Сейчас ты славен, подвиги твои
молва проворная несет из уст в уста,
из края в край земли; поклонников толпа
тебя почетом в Риме окружает,
но радости не будет на душе,
не будет чувства, что судьбы своей достоин,
когда в Александрии, после пышной встречи,
на окровавленном подносе Теодот
тебе главу Помпея принесет.

Ты думаешь, что жизнь твоя скромна,
течет без бурь, вдали от треволнений
и нет в ней места ужасам подобным?
Не обманись, быть может, в этот час
в соседний дом, такой спокойный, мирный,
неслышной поступью заходит Теодот
и столь же страшную главу с собой несет.

Вкусили от запретного плода.
Опустошенные, встают. Но смотрят друг на друга.
Поспешно одеваются. Молчат.
Выходят крадучись — и не вдвоем, а порознь.
На улице тревожно озираются:
боятся, как бы чем себя не выдать,
не показать, что было между ними.

Но завтра, послезавтра, через годы
нахлынет главное — и смелости придаст
твоим стихам, берущим здесь начало.

Страхом охвачены и подозреньем,
ум возбужден, и тревога сквозит во взоре,
строим столь отчаянно спасительные планы мы
во избежанье неминуемой
опасности, что нам разительно грозит.
Однако ошиблись мы — не то нас ожидало,
лживыми были все известия
(иль не расслышали мы иль не поняли толком?).
Бедствие, да не то — его как раз не ждали мы —
неистово, внезапно обрушилось на нас
врасплох — знать, припозднились мы — и всех нас сокрушило.

Известья об исходе битвы, при Акции, в открытом море —
совсем не то, чего мы ждали.
Но никакого нет резона писать нам новый документ.
Нам надо изменить лишь имя. И там,
в последних строчках, вместо «Избавивший сегодня римлян
от выскочки и самозванца,
каким был гибельный Октавиан»
теперь поставим на замену «Избавивший сегодня римлян
от выскочки и самозванца,
каким был гибельный Антоний».
Весь текст прекрасно нам подходит.

«Славнейшему из славных полководцев,
непревзойденному в любом военном деле,
и корифею, восхищающему граждан
умом великим в государственных делах,
кому весь греческий народ желал так страстно
Антония скорее победить».
Здесь мы заменим старый текст на новый:
«Его считая лучшим даром Зевса,
могучим нашим покровителем Эллады,
любезно чтящим всякий эллинский обычай,
любимцем граждан в каждой греческой земле,
столь возвеличенным народною хвалою,
мы о его деяниях подробно, о подвигах подробно повествуем
вам словом эллинским, метрическим и прозой,
да, словом эллинским, чтоб слава прогремела», —
и в том же духе, в том же духе. Блестяще все подходит.

Я знаю старика. Он изможден и сгорблен,
утратами пронзен и жизнью изувечен,
проходит неспеша коротким переулком.
Однако, в дом войдя, чтоб тягостную старость
укрыть в своем углу, — он трудится в тиши
над тем, что у него от юности осталось.

И молодежь теперь в его стихи вчиталась.
Его виденья дивные живут в горящем взоре юных поколений.
И чувственный, здоровый, свежий мозг
и плоть упругую, со стройными чертами,
волнует мир его прекрасных откровений.

Я продал партию гнилого ячменя
втридорога. Да, Рим в торговом деле
неоценим. Закончили в апреле —
и вот отчалили, не упустив ни дня.

А море, кажется, сердито на меня.
Все небо тучи темные одели.
Но что мне эти волны, ветры, мели?
Ракушки в лужице и детская возня.

Но смять меня стихиям непокорным,
не запугать крушеньями и штормом.
К александрийским улицам просторным

прибуду цел… Ай! Кто дырявит бочке дно?
Не трогай, негодяй, самосское вино!
На суше бодрость нам вернуть оно должно.

Сказал Миртиас (один школяр сирийский
в Александрии, в царствование
Константа августа и августа Константина,
отчасти язычник, христианин отчасти):
«Столь укрепленный и размышленьями и наукой,
не устрашусь я малодушно своих страстей.
Я предам тело свое усладам,
наслаждениям самым вожделенным,
самым отчаянным эротическим желаньям,
самым сладострастным порывам крови безо всякой
боязни, ибо я знаю, — стоит захотеть мне,
а захотеть-то я захочу, — что, укрепленный
столь серьезно и размышленьями и наукой,
в урочный час вновь обрету в себе я
былой воздержанности аскетичный дух».