Стихи Николая Гнедича

Приветствую гостей от сенских берегов!
Вот скифского певца приют уединенный:
Он, как и всех певцов,
Чердак возвышенно-смиренный.
Не красен, темен уголок,
Но видны из него лазоревые своды;
Немного тесен, но широк
Певцу для песней и свободы!
Не золото, не пурпур по стенам;
Опрятность — вот убор моей убогой хаты.
Цевница, куст цветов и свитки по столам,
А по углам скудельные пенаты —
Вот быт певца; он весь — богов домашних дар;
Убогий счастием, любовью их богатый,
Имею всё от них, и всё еще без траты:
Здоровье, мир души и к песням сладкий жар.
И если ты, поэт, из песней славянина
Нашел достойные отечества Расина
И на всемирный ваш язык их передал,
Те песни мне — пенат Гомер внушал.
Воздайте, гости, честь моим богам домашним
Обычаем, у скифов нас, всегдашним:
Испей, мой гость, заветный ковш до дна
Кипучего задонского вина;
А ты, о гостья дорогая,
И в честь богам,
И в здравье нам,
Во славу моего отеческого края,
И славу Франции твоей,
Ковш меда русского, душистого испей.
А там усядемся за стол мой ненарядный,
Но за кипучий самовар.
О други, сладостно питать беседы жар
Травой Китая ароматной!
Когда-нибудь и вы в родимой стороне,
Под небом сч_а_стливым земли свободной вашей,
В беседах дружеских воспомните о мне;
Скажите: скиф сей был достоин дружбы нашей:
Как мы, к поэзии любовью он дышал,
Как мы, ей лучшие дни жизни посвящал,
Беседовал с Гомером и природой,
Любил отечество, но жил в нем не рабом,
И у себя под тесным шалашом
Дышал святой свободой.

Амуры, зе?фиры, утех и смехов боги,
И вы, текущие Киприды по следам,
О нимфы легконоги,
Рассеяны в полях, по рощам и холмам,
И с распущёнными хариты поясами,
Стекайтеся сюда плачевными толпами!
Царицы вашей нет!..
Вот ваше счастие, веселие и свет,
Смотрите — вот она, безгласна, бездыханна,
Лежит недвижима, хладна
И непробудная от рокового сна.

* * *

Данилова! ужели смерть нещадно
Коснулась твоего цветущего чела?
Ужель и ты прешла?..
Нет, не прешла она, не отнята богами
От непризнательных, бесчувственных людей.
Так, боги, возжелав их мощь явить на ней,
Ущедрили ее небесными дарами:
Вдохнули в вид ее, во все ее черты
Приятность грации, сильнейшу красоты;
Влияли в душу огнь, которого бы сила
Краснее всех речей безмолвно говорила;
Чтоб в даре сем она единственной была,
И смертных бы очам изобразить могла
Искусство дивное, каким дев чистых хоры
На звездных небесах богов пленяют взоры.
Но помраченному ль невежеством уму
Пленяться прелестью небесных дарований?
Нет, счастие сие лишь суждено тому,
Кто сам дары приял и свет обрел познаний;
А ты, Данилова, в час жизни роковой
Печальну истину, что боле между нами
Богатых завистью, убогих же дарами,
Печальным опытом познала над собой.
Едва на поприще со славой ты ступила,
И утро дней твоих, как ядом, отравила
Завистная вражда!
От наших взоров ты сокрылась, как звезда,
Котора, в ясну ночь по небу пролетая
И взоры путников сияньем изумляя,
Во мраке исчезает вдруг
И в думу скорбную их погружает дух.
Кто вспомнит о тебе без слезного жаленья?
Бог скуп в таких дарах
И шлет их изредка людей для украшенья.
Но что теперь в слезах?..
Она уж там, где нет ни слез, ни сокрушений,
Ни злобы умыслов, ни зависти гонений;
Она в хор чистых дев к Олимпу пренеслась
И в вечну цепь любви с харитами сплелась.

Как в громе звонких арф цевницы тихий стон,
И одинокий и унылый,
Как между гробовых сияющих колонн
Простая урна над могилой
Склоняют в тихую задумчивость сердца, —
Так неизвестного тебе певца
Здесь, между песнями Камены вдохновенной,
Быть может, взор твой привлечет
И хоть задумчивость на сердце наведет
Сей стих уединенный.

Как? Вы хотите знать, что грации внушали
Любимцу аонид?
Ужель они вам сами не сказали?
Нет тайн между харит.

Пою златовенчанну, прекрасную Венеру,
Защитницу веселых Киприйских берегов,
Куда ее дыханье зефиров тиховейных
На нежной пене моря чрез волны принесло.
Там радостные оры владычицу, встречая,
В небесные одежды спешили облачить;
Власы благоуханны златым венцом покрыли,
Вокруг по нежной вые, по белым раменам
Обвесили монисты, какими оры сами,
Перевивая златом волнистые власы,
Себя изукрашают, идя на пир небесный
В чертог отца Зевеса, в священный лик богов.
Украсив так царицу, возводят в дом бессмертных,
И боги восхищенны, встречая, мать любви
С восторгом окружают, берут за белы руки,
И, очи услаждая все образом Киприды,
Желает в сердце каждый в любовь ее склонить
И девственной супругой возвесть на брачно ложе.
Приветствую тебя я, богиня черноока,
О мать сладкоречива веселий и любви!
Услышь мои ты песни и возлюби меня.

Стенайте, алкионы!
О птицы нежные, любимицы наяд,
Стенайте! ваши стоны
Окрестные брега и волны повторят.

Не стало, нет ее, прекрасной Эвфрозины!
Младую нес корабль на берег Камарины;
Туда ее Гимен с любовью призывал:
Невесту там жених на праге дома ждал.
При ней, на брачный день, хранил ковчег кедровый,
Одежды светлые и девы пояс новый,
И перлы для груди, и злато для перстов,
И благовонные мастики для власов.
Но, как Ниобы дочь, невинная душою,
На путь покрытая одеждою простою,
Фиалковым венком и ризою льняной,
На палубе, одна, стояла, и мольбой
Звала попутный ветр и мирные светила.
Но вихорь налетел и, грянувши в ветрила,
Невесту обхватил, корабль качнул: о страх!
Она уже в волнах!..

Она уже в волнах, младая Эвфрозина!
Помчала мертвую глубокая пучина.
Фетида, сжаляся, ее из бездн морских
Выносит бледную в объятиях своих.
На крик сестры, толпой, сквозь влажные громады,
Всплывают юные поверх зыбей наяды;
Несут бездушную, кладут под кипарис;
Там — принял девы прах зефиров тихий мыс;
Там — нимфы, воплями собрав подруг далеких,
И нимф густых лесов, и нимф полей широких,
И, распустив власы, над холмом гробовым
Весь огласили брег стенанием своим.

Увы! напрасно ждал тебя жених печальный;
Ты не украсилась одеждою венчальной;
Твой перстень с женихом тебя не сочетал,
И кудрей девственных венец не увенчал!

Питомец пиерид — и суеты и горе
Я ветрам отдаю, да их поглотит море!
И, чужд мирских цепей,
В моей свободной доле
Я не страшусь царей,
Дрожащих на престоле;
Но Дия чту и муз и Фебовых жрецов.
О веселящаясь на высоте холмов
Или в тени долин пространных,
Где сребреный шумит поток,
Нарви цветов благоуханных
И свей, пи_е_рида, достойному венок.
Незвучен песней глас, тобой не вдохновенных;
Коснися ж струн моих волшебной ты рукой
И мужа возвеличь бессмертною хвалой,
Достойного тебя и сестр твоих священных.

К NN

Когда из глубины души моей угрюмой,
Где грусть одна живет в тоске немой,
Проступит мрачная на бледный образ мой
И осенит чело мне черной думой, —
На сумрачный ты вид мой не ропщи:
Мое страдание свое жилище знает;
Оно сойдет опять во глубину души,
Где, нераздельное, безмолвно обитает.

На масленой неделе
В смиренный угол мой влетели
Три красоты,
Прелестные, как сестры Феба!
И чем-то неземным дышали их черты;
Над головами их играло пламя неба.
Одна — душой лица, могуществом очей
Не говоря, для сердца говорила
Сильнее всех речей!
Другая — лишь вступила,
И я узнал тебя, владычица сердец,
Тебя, прекрасная царица русской сцены!
А третья дочерью казалась Мельпомены,
И обвивал чело ей Талии венец;
Веселый ум сверкал из быстрых взоров,
В устах дышала жизнь и прелесть разговоров.
Они явилися втроем, рука с рукой,
Рука с рукой и улетели.
И видел я даров союз святой,
Я видел Троицу на масленой неделе,
И молвил я: о тройственный союз
Цариц по дарованью!
Да сохранится святость ваших уз
Наперекор враждебному желанью;
Пусть лопнет завистью раздутый человек
Скорей, чем разорвет вам узы золотые;
И будете вы троицей в России
И поклоняемой и славимой вовек!

Известно, граф, что вам приятель Аполлон.
Но если этот небожитель
(Знать, есть и у богов тщеславие свое)
Шепнул вам, будто он
Семеновой учитель,
Не верьте, граф, ему: спросите у нее.

Златоколчанную Диану воспою,
Стрелолюбивую губительницу ланей,
Звонкоголосую, божественную деву
И златомечного Аполлона сестру.
Она в тени лесов и на холмах ветристых
Преследует зверей; златый напрягши лук,
Крылату мещет смерть. Трепещут главы гор,
И гулы по лесам далеко отдаются
От воющих зверей; страшится вкруг земля
И многорыбный понт. Но с сердцем нестрашимым
Богиня шествует, род скачущих стреляя;
Увеселенная ж стрелянием зверей,
Спустя свой гибкий лук, вступает в дом великий,
Где обитает Фив, ее небесный брат,
В златом обилии Дельфийских древних стен,
И там харит и муз установляет хоры;
Там, свой повесив тул и опущенный лук,
Прелестно облачив божественное тело,
Она становится вождем небесных хоров;
Они ж, от уст своих амврозию лия,
Сереброногую Латону воспевают,
С Зевесом родшую делами славных чад,
Отличных меж богов премудростию их.
Ликуй, бессмертный род Латоны леповласой!
Хвалебну песнь тебе всегда я воспою.

Увы мне, богине, рожденной к бедам!
И матери в грусти, навек безотрадной!
Зачем не осталась, не внемля сестрам,
Счастливою девой в пучине я хладной?
Зачем меня избрал супругой герой?
Зачем не судила Пелею судьбина
Связать свою долю со смертной женой?.

Увы, я родила единого сына!
При мне возрастал он, любимец богов,
Как пышное древо, долин украшенье,
Очей моих радость, души наслажденье,
Надежда ахеян, гроза их врагов!
И сына такого, Геллады героя,
Создателя славы ахейских мужей,
Увы, не узрела притекшего с боя,
К груди не прижала отрады моей!
Младой и прекрасный троян победитель
Презренным убийцею в Трое сражен!
Делами — богов изумивший воитель,
Как смертный ничтожный, землей поглощен!

Зевес, где обет твой? Ты клялся главою,
Что славой, как боги, бессмертен Пелид;
Но рать еще зрела пылавшую Трою,
И Трои рушитель был ратью забыт!
Из гроба был должен подняться он мертвый,
Чтоб чести для праха у греков просить;
Но чтоб их принудить почтить его жертвой,
Был должен, Зевес, ты природу смутить;
И сам, ужасая ахеян народы,
Сном мертвым сковал ты им быстрые воды.

Отчизне пожертвовав жизнью младой,
Что добыл у греков их первый герой?
При жизни обиды, по смерти забвенье!
Что ж божие слово? одно ли прельщенье?
Не раз прорекал ты, бессмертных отец:
«Героев бессмертьем певцы облекают».
Но два уже века свой круг совершают,
И где предреченный Ахиллу певец?
Увы, о Кронид, прельщены мы тобою!
Мой сын злополучный, мой милый Ахилл,
Своей за отчизну сложённой главою
Лишь гроб себе темный в пустыне купил!
Но если обеты и Зевс нарушает,
Кому тогда верить, в кого уповать?
И если Ахилл, как Ферсит, погибает,
Что слава? Кто будет мечты сей искать?
Ничтожно геройство, труды и деянья,
Ничтожна и к чести и к славе любовь,
Когда ни от смертных им нет воздаянья,
Ниже от святых, правосудных богов.

Так, сын мой, оставлен, забвен ты богами!
И памяти ждать ли от хладных людей?
Твой гроб на чужбине, изрытый веками,
Забудется скоро, сровнявшись с землей!
И ты, моей грусти свидетель унылой,
О ульм, при гробнице взлелеянный мной,
Иссохнешь и ты над сыновней могилой;
Одна я останусь с бессмертной тоской!..
О, сжалься хоть ты, о земля, надо мною!
И если не можешь мне жизни прервать,
Сырая земля, расступись под живою,
И к сыну в могилу прийми ты и мать!

Милый, младой наш певец! на могиле, уже мне грозившей,
Ты обещался воспеть дружбы прощальную песнь; [1]
Так не исполнилось! Я над твоею могилою ранней
Слышу надгробный плач дружбы и муз и любви!
Бросил ты смертные песни, оставил ты бренную землю,
Мрачное царство вражды, грустное светлой душе!
В мир неземной ты унесся, небесно-прекрасного алчный;
И как над прахом твоим слезы мы льем на земле,
Ты, во вратах уже неба, с фиалом бессмертия в длани,
Песнь несловесную там с звездами утра поешь!
_______________________
[1] — Покойный Дельвиг, во время опасной моей болезни, в дружеских разговорах, обещал написать стихи в случае смерти моей.

Мой друг! себе не доверять —
Примета скромная питомца муз младого.
Так юные орлы, с гнезда слетев родного,
Полета к солнцу вдруг не смеют испытать;
Парят, но по следам отцов ширококрылых, —
Могучих гениев дерзая по следам,
Вверялся ты младым еще крылам,
Но в трудных опытах не постыдил их силы.
На что ж ты одарен сей силой неземной?
Чтоб смелое внушать другим лишь помышленье?
Чтоб петь великих душ победы над судьбой,
А первому бледнеть под первою грозой
И дать в певце узреть души его паденье?.
Мужайся, друг! главы под громом не склоняй,
Ознаменованной печатию святою;
Воюй с враждебною судьбою,
И гордым мужеством дух юный возвышай:
Муж побеждает рок лишь твердою душою.
Гордись, певец, высок певцов удел!
Земная власть его не даст и не отнимет.
Богатство, знатность, честь — могила их предел;
Но дара божия мрак гроба не обнимет.
Богач, склоняй чело пред Фебовым жрецом:
Он имя смертное твое увековечит,
И в мраке гробовом
Он дань тебе потомства обеспечит.
Что был бы гордый Меценат
Без песней Флакка и Марона?
В могилу брошенный из золотых палат,
Бесславный бы рыдал, бродя у Ахерона,
Рыдал бы он, как бедный дровосек,
Который весь свой темный век
Под шалашом свое оплакивает бедство,
Печальное отцов наследство!
И ты, богини сын, и ты, Пелид герой!
Лежал бы под землей немой,
Как смертный безыменный,
И веки долгие забвения считал,
Когда б пророк Хиоса вдохновенный
Бессмертием тебя не увенчал.

От муз и честь и слава земнородным.
Гордись, питомец муз, уделом превосходным!
Но если гений твой,
Разочарованный и небом нашим хладным,
И хладом душ, не с тем уж духом, славы жадным,
Глядит на путь прекрасный свой,
Невольно унывает
И крылья опускает,
Убийственным сомненьем омрачен,
Не тщетно ли вступил на путь опасный он?
Не тщетно ли себя ласкал венком поэта?
И молча ждет нельстивого ответа…
Мой друг, не от толпы и грубой и слепой
Владыка лиры вдохновенной
Услышит суд прямой
И голос истины священной,
И не всегда его услышит от друзей:
Слепые мы рабы слепых своих страстей;
Пристрастен, друг, и я к стихам друзей-поэтов;
Прощаю грешный стих за слово для души.
Счастлив, кто сам, страстей своих в тиши,
Пристрастье дружеских почувствует советов;
Сам поэтических судья грехов своих,
Марает часто он хваленый другом стих.
О! есть, мой друг, и опыт убеждает,
Есть внутренний у нас,
Не всеми слышимый, мгновенный, тихий глас:
Как верно он хулит, как верно одобряет!
Он совесть гения, таланта судия.
Счастлив, кто голос сей бессловный понимает;
Счастлив Димитриев: что у него друзья
В стихах превозносили,
То чувства строгие поэта осудили.
Любимцем муз уверен я,
Что наша совесть нам есть лучший судия.
Доверенность к друзьям, но не слепая вера.
Кто нашим слабостям из дружбы не ласкал?
А иногда — из видов, я слыхал.
«Быть может, юноша трубой Гомера
В России загремит, —
Тогда и я с потомством отдаленным
Жить буду именем, для рифмы в стих вмещенным.
Поклонник, друг певца, я буду ль им забыт!»
Вот для чего ничтожный Эполетов
Так набивается на дружество поэтов.
Кто жаждет в памяти людей
Оставить по себе след бытия земного,
Жизнь благородных дум и чувств души своей
Бессмертию предать могучим даром слова, —
Не от ласкательных друзей
Тот ожидай ответа,
Горит ли в нем священный огнь поэта;
Испытывай себя
Не на толпе слепой народа —
Есть беспристрастнейший поэтов судия,
Их мать, их первая наставница — природа.
Предстань перед лицо ея
В честь солнцева торжественного всхода,
Когда умытая душистою росой
Является со всей роскошной красотой
Бессмертно-юная природа,
Или в тот час, когда и ночь и тишина
Ленивым сном смыкает смертных очи:
Природа лишь под кровом ночи,
Как непорочная, прекрасная жена,
Любимцу тайные красы разоблачает.
Пусть гений твой природу вопрошает;
И если ты достойный неофит,
Она к тебе заговорит
Своим простым, но черни непонятным,
Красноречивейшим для сердца языком;
И если в сердце он откликнется твоем
Глубоким трепетом, душе поэта внятным;
И если по тебе внезапно пробежит
Священный холод исступленья,
И дух твой закипит
Живою жаждой песнопенья, —
Рукою смелою коснися струн немых:
Они огнем души зажгутся,
Заговорят, и от перстов твоих
Живые песни разольются.

Ты прав, Дурин, лицом я не пригож;
Но об уме кто ж судит по лицу?
А если так, благодаря отцу,
Я на тебя, мой ангел, не похож.