Элегия 0 (0)

«Фив и Музы! нет вам жестокостью равных
В сонме богов, небесных, земных и подземных.
Все, кроме вас, молельцам благи и щедры:
Хлеб за труды земледельцев рождает Димитра,
Гроздие Вакх, елей Афина-Паллада;
Мощная в битвах, она ж превозносит ироев,
Правит Тидида копьем и стрелой Одиссея;
Кинфия славной корыстью радует ловчих,
Красит их рамо кожею льва и медведя;
Странникам путь указует Эрмий вожатай;
Внемлет пловцам Посидон и, смиряющий бурю,
Вводит утлый корабль в безмятежную пристань;
Пылкому юноше верный помощник Киприда:
Всё побеждает любовь, и, счастливей бессмертных,
Нектар он пьет на устах обмирающей девы;
Хрона державная дщерь, владычица Ира,
Брачным дарует детей, да спокоят их старость;
Кто же сочтет щедроты твои, о всесильный
Зевс-Эгиох, податель советов премудрых,
Скорбных и нищих отец, ко всем милосердый!
Боги любят смертных; и Аид незримый
Скипетром кротким пасет бесчисленных мертвых,
К вечному миру отшедших в луга Асфодели.
Музы и Фив! одни вы безжалостно глухи.
Горе безумцу, служащему вам! обольщенный
Призраком славы, тратит он счастье земное;
Хладной толпе в посмеянье, зависти в жертву
Предан несчастный и в скорбях, как жил, умирает.
Повестью бедствий любимцев ваших, о Музы,
Сто гремящих уст молва утомила:
Камни и рощи двигал Орфей песнопеньем,
Строгих Ерева богов подвигнул на жалость;
Люди ж не сжалились: жены певца растерзали,
Члены разметаны в поле, и хладные волны
В море мчат главу, издающую вопли.
Злый Аполлон! на то ли сам ты Омиру
На ухо сладостно пел бессмертные песни,
Дабы скиталец, слепец, без крова и пищи,
Жил он незнаем, родился и умер безвестен?
Всуе прияла ты дар красоты от Киприды,
Сафо-певица! Музы сей дар отравили:
Юноша гордый певицы чудесной не любит,
С девой простой он делит ложе Гимена;
Твой же брачной одр — пучина Левкада.
Бранный Эсхил! напрасно на камне чужбины
Мнишь упокоить главу, обнаженную Хроном:
С смертью в когтях орел над нею кружится.
Старец Софокл! умирай — иль, несчастней Эдипа,
В суд повлечешься детьми, прославлен безумным.
После великих примеров себя ли напомню?
Кроме чести, всем я жертвовал Музам;
Что ж мне наградой? зависть, хула и забвенье.
Тщетно в утеху друзья твердят о потомстве,
Люди те же всегда: срывают охотно
Лавр с недостойной главы, но редко венчают
Терном заросшую мужа благого могилу.
Музы! простите навек; соха Триптолема
Впредь да заменит мне вашу изменницу лиру.
Здесь в пустыне нет безумцев поэтов;
Здесь безвредно висеть ей можно на дубе,
Чадам Эола служа и вторя их песни».

Сетуя, так вещал Евдор благородный,
Сын Полимаха-вождя и лепой Дориды,
Дщери Порфирия, славного честностью старца.
Предки Евдора издревле в дальнем Епире
Жили, между Додонского вещего леса,
Града Вуфрота, и мертвых вод Ахерузы;
Двое, братья родные, под Трою ходили:
Старший умер от язвы в брани суровой,
С Неоптолемом младший домой возвратился;
Дети и внуки их все были ратные люди.
Власть когда утвердилась владык македонских,
Вождь Полимах царю-полководцу Филиппу,
Сам же Евдор служил царю Александру;
С ним от Пеллы прошел до Индейского моря,
Бился в многих боях; но, духом незлобный,
Лирой в груди заглушал военные крики;
Пел он от сердца, и часто невольные слезы
Тихо лились из очей товарищей ратных,
Молча сидящих вокруг и внемлющих песни.
Сам Александр в Дамаске на пире вечернем
Слушал его и почтил нелестной хвалою;
Верно бы, Царь наградил его даром богатым,
Если б Евдор попросил; но просьб он чуждался.
После ж, как славою дел ослепясь, победитель,
Клита убив, за правду казнив Каллисфена,
Сердцем враждуя на верных своих македонян,
Юных лишь персов любя, питомцев послушных,
Первых сподвижников прочь отдалил бесполезных,
Бедный Евдор укрылся в наследие предков,
Меч и щит повесив на гвоздь для покоя,
К сельским трудам не привыкший, лирой любезной
Мнил он наполнить всю жизнь и добыть себе славу.
Льстяся надеждой, предстал он на играх Эллады;
Демон враждебный привел его! правда, с вниманьем
Слушал народ, вполголоса хвальные речи
Тут раздавались и там, и дважды и трижды
Плеск внезапный гремел; но судьи поэтов
Важно кивали главой, пожимали плечами,
Сердца досаду скрывая улыбкой насмешной.
Жестким и грубым казалось им пенье Евдора.
Новых поэтов поклонники судьи те были,
Коими славиться начал град Птолемея.
Юноши те предтечей великих не чтили:
Наг был в глазах их Омир, Эсхил неискусен,
Слаб дарованьем Софокл и разумом Пиндар;
Друг же друга хваля и до звезд величая,
Юноши (семь их числом) назывались Плеядой:
В них уважал Евдор одного Феокрита.
Судьи с обидой ему в венце отказали;
Он, не желая врагов печалию тешить,
Скрылся от них; но в дальнем, диком Епире,
Сидя у брега реки, один и прискорбен,
Жалобы вслух воссылал на Муз и на Фива.

Ночь расстилала меж тем священные мраки,
Луч вечерней зари на западе меркнул,
В небе безоблачном редкие искрились звезды,
Ветр благовонный дышал из кустов, и порою
Скрытые в гуще ветвей соловьи окликались.
Боги услышали жалобный голос Евдора;
Эрмий над ним повел жезлом благотворным,
Сном отягчилась глава и склонилась на рамо.
Дщерь Мнемозины богиня тогда Каллиопа
Легким полетом снеслась от высокого Пинда.
Образ приемлет она младой Эгемоны,
Девы прелестной, Евдором страстно любимой
В юные годы; с нею он сладость Гимена
Думал вкусить, но смерти Гений суровый
Дхнул на нее, и рано дева угасла,
Скромной подобно лампаде, на ночь зажженной
В хижине честной жены престарелой вдовицы;
С помощью дщерей она при свете лампады
Шелком и златом спешит дошивать покрывало,
Редкий убор, заказанный царской супругой,
Коего плата зимой их прокормит семейство;
Долго трудятся они; когда ж пред рассветом
Третий петел вспоет, хозяйка опасно
Тушит огонь, и дщери ко сну с ней ложатся.
Радость семейства, юношей свет и желанье,
Так Эгемона, увы! исчезла для друга,
В сердце оставив его незабвенную память.
Часто сражений в пылу об ней он нежданно
Вдруг вспоминал, и сердце в нем билось смелее;
Часто, славя на лире богов и ироев,
Имя ее из уст излетало невольно;
Часто и в снах он видел любимую деву.
В точный образ ее богиня облекшись,
Стала пред спящим в алой, как маки, одежде;
Розы румянцем свежие рделись ланиты;
Светлые кудри вились по плечам обнаженным,
Белым как снег; и небу подобные очи
Взведши к нему, так молвила голосом сладким:

«Милый! не сетуй напрасно; жалобой строгой
Должен ли ты винить богов благодатных,
Фива и чистых сестр Пиерид темновласых?
Их ли вина, что терпишь ты многие скорби?
Властный Хронид по воле своей неиспытной
Благо и зло из урн роковых изливает.
Втайне ропщешь ли ты на скудость стяжаний?
Лавр Геликона, ты знал, бесплодное древо;
В токе Пермесском не льется злато Пактола.
Злата искать ты мог бы, как ищут другие,
Слепо служа страстям богатых и сильных…
Вижу, ты движешь уста, и гнев благородный
Вспыхнул огнем на челе… о друг, успокойся:
Я не к порочным делам убеждаю Евдора;
Я лишь желаю спросить: отколе возникнул
В сердце твоем сей жар к добродетели строгой,
Ненависть к злу и к низкой лести презренье?
Кто освятил твою душу? — чистые Музы.
С детства божественных пчел питаяся медом,
Лепетом отрока вторя высокие песни,
Очи и слух вперив к холмам Аонийским,
Горних благ ища, ты дольние презрел:
Так, если ветр утихнет, в озере светлом
Слягут на дно песок и острые камни,
В зеркале вод играет новое солнце,
Странник любуется им и, зноем томимый,
В чистых струях утоляет палящую жажду.
Кто укреплял тебя в бедствах, в ударах судьбины,
В горькой измене друзей, в утрате любезных?
Кто врачевал твои раны? — девы Парнаса.
Кто в далеких странах, во брани плачевной,
Душу мертвящей видом кровей и пожаров,
Ярые чувства кротил и к стону страдальцев
Слух умилял? — они ж, Аониды благие,
Печной подобно кормилице, ласковой песнью
Сон наводящей и мир больному младенцу.
Кто же и ныне, о друг, в земле полудикой,
Мглою покрытой, с областью Аида смежной,
Чарой мечты являет очам восхищенным
Роскошь Темпейских лугов и величье Олимпа?
Всем обязан ты им и счастлив лишь ими.
Судьи лишили венца — утешься, любезный:
Мид-судия осудил самого Аполлона.
Иль без венцов их нет награды поэту?
Ах! в таинственный час, как Гений незримый
Движется в нем и двоит сердца биенья,
Оком объемля вселенной красу и пространство,
Ухом в себе внимая волшебное пенье,
Жизнию полн, подобной жизни бессмертных,
Счастлив певец, счастливейший всех человеков.
Если Хрон, от власов обнажающий темя,
В сердце еще не убил священных восторгов,
Пой, Евдор, и хвались щедротами Фива.
Или… страшись: беспечных Музы не любят.
Горе певцу, от кого отвратятся богини!
Тщетно, раскаясь, захочет призвать их обратно:
К неблагодарным глухи небесные девы».

Смолкла богиня и, белым завесясь покровом,
Скрылась от глаз; Евдор, востревожен виденьем,
Руки к нему простирал и, с усилием тяжким
Сон разогнав, вскочил и кругом озирался;
Робкую шумом с гнезда он спугнул голубицу:
Порхнула вдруг и, сквозь частые ветви спасаясь,
Краем коснулась крыла висящия лиры;
Звон по струнам пробежал, и эхо дубравы
Сребряный звук стенаньем во тьме повторило.
«Боги! — Евдор воскликнул, — сон ли я видел?
Тщетный ли призрак, ночное созданье Морфея,
Или сама явилась мне здесь Эгемона?
Образ я видел ее и глас ее слышал;
Лира узнала ее и запела; но тени
Могут ли вспять приходить от полей Перзефоны?
Разве одна из богинь, несчастным утешных,
В милый мне лик облеклась, Харитам подобный?..
Разум колеблется мой, и решить я не смею;
Волю ж ее я должен исполнить святую».

Так он сказал и, лиру отвесив от дуба,
Путь направил в свой дом, молчалив и задумчив.

Кавказские горы 0 (0)

Сонет

Громада тяжкая высоких гор, покрытых
Мхом, лесом, снегом, льдом и дикой наготой;
Уродливая складь бесплодных камней, смытых
Водою мутною, с вершин их пролитой;

Ряд безобразных стен, изломанных, изрытых,
Необитаемых, ужасных пустотой,
Где слышен изредка лишь крик орлов несытых,
Клюющих па?деру оравою густой;

Цепь пресловутая всепетого Кавказа,
Непроходимая, безлюдная страна,
Притон разбойников, поэзии зараза!

Без пользы, без красы, с каких ты пор славна?
Творенье божье ты иль чертова проказа?
Скажи, проклятая, зачем ты создана?

Песнь Русского 0 (0)

Святую Русь и Белого Царя
?Давайте, братцы, петь согласно:
Русь-матушка — что на небе заря,
?Царь-батюшка — что солнце красно.

Она и Он — что церковь со Христом,
?Она и Он — что муж с женою;
Мы, дети их, живём Отца умом
?И сыты матери рукою.

Всех им богатств, и здравия, и сил,
?Пролей, Господь, ключи и реки!
Ему годов — что жил Мафусаил,
?Ей — без конца несчётны веки.

Предложение 0 (0)

Какой-то англичанин жил
?В Неаполе: в словах или на деле,
?Кого и чем он оскорбил,
?Не мог разведать я доселе;
?Но, возвращаясь вечерком,
?Чуть повернул он в переулок темный,
?Встречается ему резак наемный,
?С которым он отчасти был знаком,
?Не так, как с резаком,
А как с рассыльщиком. Вчастую тот, бывало,
?По городу справлял его нужды
?И денег за труды
?В год перебрал с него немало.
Британец, воззревшись в бродячего слугу,
?Не ждал отнюдь опасной встречи,
Как тот ему: «Милорд! моей послушай речи,
?Да сам, смотри же, ни гу-гу:
?Не то вот нож. Ты мне заказан;
?Тебя зарезать я обязан, —
?И хоть теперь могу;
?Да вот в чем затрудненье!
?Во-первых, мы друзья;
?Тобою не обижен я
?И даже помню одолженье,
?Как ты в конце зимы
?Поверил мне два скудия взаймы:
?Заели нас тогда кормы,
И мне б не миновать иль петли, иль тюрьмы.
Но это прошлое! А ныне воскресенье:
?Мне патер Вольпи запретил,
?Чтоб души я по праздникам губил;
А деньги уж взяты! Так слушай предложенье.
С другим оно меня ввело бы в опасенье;
Иной, пожалуй, нож прибрав к своим рукам,
Пырнет, злодей; но ты душей кривить не станешь
?И, давши слово, не обманешь.
?Не откажи: чем вздорить нам,
?Зарежься сам!
А нож какой! Взгляни: я наточил как бритву.
?Прочти-ка наскоро молитву,
Да с Богом». — «Можно ли!» — «Я знаю, грех велик;
?Но ты ведь еретик:
?Ни в папу ты не веруешь, ни в Бога,
?Так всё же в ад тебе дорога.
Решайся». — «Не хочу». — «Не хочешь. А, милорд!
?Я думал, ты, как англичанин, горд
?И не откажешь хоть из чести.
?Что ж о себе вы распустили вести,
?Как будто, вас чуть разберет тоска,
Вы духом режетесь, и не дрогнет рука?
?Ан струсил ты!» — «Неправда, я не трушу.
Коли судьба меня под нож твой привела,
Быть так; но сам себе не сотворю я зла.
Режь ты». — «Бессовестный! губить живую душу
?Мне патер в праздник не велел». —
?«Так отпусти». — «Признаться, не хотел;
?А видно, Богу так угодно.
?Прощай же, до другаго дня;
?Но ты теперь замечен у меня:
?Ты поступил неблагородно,
?И попадись еще мне раз,
?Припомню всё — и просьбу, и отказ!»

Смерть Приама 0 (0)

Подражание Вергилию

Уже стесненные ахейскими полками,
Чертога царского толпяся пред вратами,
Трояне, гнанные жестокостью богов,
С трудом спасалися от яростных врагов,
И бедственный Приам, прозрев свою кончину,
Готовился как царь на лютую судьбину:
Он, ветхий шлем прияв, и щит, и ржавый меч,
Явился воружен, чтоб мертв во брани лечь.
Тогда Гекуба, зря на смерть его идуща,
«Куда стремишься ты? — рекла, слез ток лиюща,—
Надежды боле нет, и Гектор ныне сам
Из ночи гробовой предстал бы тщетно нам;
Приближься к олтарю, он будет нам защитой».
Рекла, и Трои царь, сединами покрытый,
Призывным тем словам супруги вняв своей,
Сложил тяжелый шлем и стал среди детей,
«О боги! — рек Приам, несчастный, со слезами,—
Довольно ли гоним на старости я вами?
Но для себя от вас я милости не жду:
Спасите чад моих — и с миром в гроб сойду».
Вдруг младший сын его, от Пирра пораженный,
Полит, при сйх словах бежит окровавленный
И, сил лишась, падет к подножью олтаря.
Гекуба, пред собой сей труп кровавый зря,
В объятья дочерей без чувствий упадает,
И с ними весь чертог отчаянно рыдает,
Один Приам без слез, но, к Пирру обратясь:
«Неистовый, — он рек, —богов не убоясь,
Ты сына кровию покрыл мою седину.
Да боги отомстят Политову кончину!
Ты не Ахиллов сын: он жалобам внимал,
Он тело Гектора мне, скорбному, отдал;
Но ты, о лютый зверь, ты кровию несытый,
Убийство чтил одно за подвиг знаменитый.
О, сколь, узрев тебя, стыдился бы Ахилл!»
Скончал и копие во Пирра устремил;
Но старческой удар направлен был рукою,
Ослабло острие пред медною бронею,
Блестящий лишь доспех, сотрясшись, зазвенел.
Тогда у Пирра гнев жестокий воскипел:
«Иди, — он отвечал, — во мрачную могилу,
И там поведай ты великому Ахиллу,
Что сына гнусного сей породил герой;
Но прежде смерть прими…» и зверскою рукой
Взяв старцевы власы, другою меч взнесенный,
Сразил и из груди извлек окровавленный.
Приам же с твердостью, достойною царя,
Длань бледную с трудом подъяв до олтаря,
И тщась его обнять слабеющей рукою,
Со вздохом пал, воззрев на рдеющую Трою.

Гнездо голубки 0 (0)

Вождь Амру, десница халифа Омара,
Вихрем набег на блаженную землю Египта;
Новое благо он нес ей: новую веру
В Бога единого и в Магомета пророка.
Грозно учил победитель упорных гяуров,
Правды света не зрящих в Коране довечном.
Много их было; путь не тысячьми, тмами
Жертв устилал правоверный вождь аравийский.
Грады и веси пылали; по долгой осаде
Пала одна из столиц: поход на другую.
Скрылся Нил под судами с припасом воинским;
Строи конных и пеших, шатры уже с поля
Сняв, сложили на мсков; остался единый,
Пышный: как храм снаружи, снутри же как небо.
Сто невольников черных безмолвно, недвижно
Ждут, чтобы вышел и знак им подал владыка;
Вмиг, муравьи рабочие, снимут и с ношей
Вслед побегут, от коня не отстанут, чтоб вмиг же,
Где пожелает почить, раскинуть от зноя.
Вот уже солнце взошло, и, кончив молитву,
Вышел Амру со своим ичогланом любимым;
Ласково отдал эмирам привет и промолвил:

«Чада пророка, веры правой светила!
Если б глас я имел, как петел бессмертный,
Звонким пением слышный до неба седьмаго,
Собрал бы рать и всем сказал мусульманам,
Что чрез избранных вас и другим возвещаю.
Путь наш отселе к морю, на град нечестивый.
Древле его построил Скандер великий,
Греческий царь; потом овладели квириты.
Купля богатая в нем и злату нет счета;
Книг же богопротивных столько, что дважды
Сами неверные жгли их: огня недостало.
Там, как в аде, гнездились все ложные веры:
Служба египтян скотам, и солнцу проклятых
Персов кровосмесителей, эллин и Рима
Блудные басни, сирский смрад и евреи;
Грех истребим живописных, как грех изваянных,
Груду нелепых письмен сожжем пред Кораном:
Сходное с ним бесполезно, несходное вредно;
Вечная слава нам внуков избавить заразы.
Град же злочестный в пример другим да погибнет;
Стены и зданья сгладим с песчаным поморьем,
Жителям смерть. Доныне щадил я неверных;
Брал в неволю мужей и дев их в гаремы,
Малых детей просвещал ученьем Ислама;
Но отвергли мой дар слепцы Скандерона:
Казнь им, и женам, и старцам, сосущим младенцам.
Так я поклялся, эмиры, и войску велите
Также поклясться — Богом, великим пророком.
Всё я сказал, идите. А вы, эфиопы,
Псы! сбирайте шатер и коней подавайте».

Бросились все к давно желанной работе;
Но чуть верхний намет слегка колыхнулся,
С самого входа, сквозь кисти шелковых подборов
Порхнула с шумом голубка и вдаль не помчалась;
Всё над шатром носили сизые крылья
Робкую птицу, вьющуюсь быстро кругами.

«Стой! — вскричал повелитель; все руки опали. —
Лестницей станьте пред входом один на другаго».
Раб ближайший припал, руками над первым
Подняли двух, и трёх, и четвёртого. «Будет, —
Молвил Амру. — Селим, ичоглан мой прекрасный,
Сядь на псов и взгляни: не гнездо ли голубка
Там под навесом свила? Увидишь и скажешь».

Отрок с разбега пяти эфиопам на плечи
Прыгнул и сел; поник к земле и шатнулся
Столп их живой, но трепетных вмиг под собою
Справил черных коней смеющийся всадник:
Горе им, если б сронили любимца владыки!

«Чудо! — вскричал он, — и гнездо, и пташки живые.
Только сегодня пробились малютки из яиц;
Голодны, бедные, писком просят подачи:
Жаль их, владыко! Как бы гнезда не разрушить?»

«Милый Селим, — ответил Амру, — мне довольно
Было бы просьб твоих; ты знаешь, отказа
Нет никогда им; но, кроме их, матери птицы
Рушить гнезда не хочу: в нем счастья примета.
Голуби ж более всех пернатых любезны
Нам, человекам: мало, что за море вести
Носят друзей гонцы воздушные наши;
Ангел Божий сам беседу с пророком
Вёл чрез голубку: для верных — птица святая.
Грех не дать птенцов ей выкормить к жизни;
Жизнь есть Божий дар: в нем люди не властны.
Бог им судил под моим родиться наметом:
Пусть же в нем возрастут и Бога прославят;
Вместе прославим и мы, и здесь, где раскинут
Ратный шатер, построим мечеть для молитвы.
Слушать, рабы! доколь возвращуся, не двигать
С места шатра; блюдите денно и нощно
Целость его, а пуще гнездо голубицы.
Хищных птиц и гяуров гоните стрелами.
Живы чтоб были птенцы и безвредны; иначе
Убыль пера с виновных взыщу головою.
Едем, Селим!.. Но конь твой из белого чёрный
Стал от брызгов: тину рыл он копытом;
Конюх, не счистив, тебе и подвел; не боится
Рук твоих пес: ты слишком с презренными кроток».

Молвил, поехал; Селим же остался. Повинный
Конюх устами прилип к ноге ичоглана,
Чаял прощенья; но отрок замыслил другое:
Дважды кружил дуговидною саблей дамасской
Острой, на ловкий удар намахивал руку;
В третий, привстав над седлом и наметив на шею,
Срезал с плеч: двенадцатилетняя сила!
Тело само упало, голову сбросил
Спешно всадник ногой, чтоб нежную обувь
Кровь не сквернила; взглянул на труп, улыбнулся,
Крикнул коню и помчался вдогоню владыки.

Отечество наше страдает 0 (0)

Отечество наше страдает
?Под игом твоим, о злодей!
?Коль нас деспотизм угнетает,
?То свергнем мы трон и царей.
?Свобода! Свобода!
?Ты царствуй над нами!
Ах! лучше смерть, чем жить рабами, —
Вот клятва каждого из нас…

Павел Катенин — Сонет 0 (0)

Кто принял в грудь свою язвительные стрелы
Неблагодарности, измены, клеветы,
Но не утратил сам врожденной чистоты
И образы богов сквозь пламя вынес целы;

?Кто терновым путем идя в труде, как пчелы,
Сбирает воск и мед, где встретятся цветы,-
Тому лишь шаг — и он достигнул высоты,
Где добродетели положены пределы.

?Как лебедь восстает белее из воды,
Как чище золото выходит из горнила,
Так честная душа из опыта беды:

?Гоненьем и борьбой в ней только крепнет сила,
Чем гуще мрак кругом, тем ярче блеск звезды,
И чем прискорбней жизнь, тем радостней могила.

Пушкину 0 (0)

Вот старая, мой милый, быль,
А может быть, и небылица;
Сквозь мрак веков и хартий пыль
Как распознать? Дела и лица —
Всё так темно, пестро, что сам,
Сам наш исторьограф почтенный,
Прославленный, пренагражденный,
Едва ль не сбился там и сям.
Но верно, что с большим стараньем,
Старинным убеждён преданьем,
Один учёный наш искал
Подарков, что певцам в награду
Владимир щедрый раздавал;
И, вобрази его досаду,
Ведь не нашёл. — Конь, верно, пал;
О славных латах слух пропал:
Французы ль, как пришли к Царьграду
(Они ведь шли в Ерусалим
За гроб Христов, святым походом,
Да сбились, и случилось им
Царьград разграбить мимоходом),
Французы ли, скажу опять,
Изволили в числе трофеев
Их у наследников отнять,
Да по обычаю злодеев
В парижский свой музеум взять?
Иль время, лет трудившись двести,
Подъело ржавчиной булат,
Но только не дошло к нам вести
Об участи несчастных лат.
Лишь кубок, говорят, остался
Один в живых из всех наград;
Из рук он в руки попадался,
И даже часто невпопад.
Гулял, бродил по белу свету;
Но к настоящему поэту
Пришёл, однако, на житьё.
Ты с ним, счастливец, поживаешь,
В него ты через край вливаешь,
Своё волшебное питьё,
В котором Вакха лоз огнистых
Румяный, сочный, вкусный плод
Растворен свежестию чистых
Живительных Кастальских вод.

Когда, за скуку в утешенье,
Неугомонною судьбой
Дано мне будет позволенье,
Мой друг, увидеться с тобой, —
Из кубка, сделай одолженье,
Меня питьём своим напой;
Но не облей неосторожно:
Он, я слыхал, заворожён,
И смело пить тому лишь можно,
Кто сыном Фебовым рождён.
Невинным опытом сначала
Узнай — правдив ли этот слух;
Младых романтиков хоть двух
Проси отведать из бокала;
И если, капли не пролив,
Напьются милые свободно,
Тогда и слух, конечно, лжив
И можно пить кому угодно;
Но если, боже сохрани,
Замочат пазуху они, —
Тогда и я желанье кину,
В урок поставлю их беду
И вслед Ринальду-паладину
Благоразумием пойду:
Надеждой ослеплён пустою,
Опасным не прельщусь питьём
И, в дело не входя с судьбою,
Останусь лучше при своём;
Налив, тебе подам я чашу,
Ты выпьешь, духом закипишь,
И тихую беседу нашу
Бейронским пеньем огласишь.

Мстислав Мстиславич 0 (0)

Не белые лебеди
Стрелами охотников
Рассыпаны в стороны,
Стремглав по поднебесью
Испуганны мечутся.

Не по морю синему,
При громе и молниях,
Ладьи белокрылые
На камни подводные
Волнами наносятся.

Среди поля чистого
Бежит православная
Рать русская храбрая
От силы несчетныя
Татар-победителей.

Как ток реки,
Как холмов цепь.
Врагов полки
Просекли степь.
От тучи стрел
Затмился свет;

Сквозь груды тел
Прохода нет.
Их пращи — дождь,
Мечи — огонь.
Здесь — мертвый вождь,
Тут — бранный конь.
Там — воев ряд,
А там — доспех:
Не может взгляд
Окинуть всех.
На тьмы татар
Бойцы легли,
И крови пар
Встает с земли.

В той равнине холм высокий,
На холме ракитов куст.
Отдыхает одинокий
Витязь там. Стрелами пуст,
Тул отброшен бесполезный;
Конь лежит; в груди — стрела;
Решето стал щит железный,
Меч — зубчатая пила.

Вздохи тяжелые грудь воздымают;
Пот, с кровью смешанный, каплет с главы;
Жаждой и прахом уста засыхают;
На ноги сил нет подняться с травы.
Издали внемлет он ратному шуму:
Лютой млатьбе — не колосьев, а глав,
Горькую витязь наш думает думу —
Галицкий храбрый Мстиславич Мстислав.

Ах, рвется надвое
В нем сердце храброе:
Не со крестом ли в бой
Хоть одному идти
На силы темные
Татар-наездников?!
Не понаведаться ль,
Здоров ли верный меч?
Уж не устал ли он
Главы поганых сечь?
Не уморился ли
Так долго кровью течь?
Коли в нем проку нет,
Так не на что беречь:
Свались на прах за ним
И голова со плеч!
Нет срама мертвому,
Кто смог костями лечь.

И три раза, вспыхнув желанием славы,
С земли он, опершись на руки кровавы,
Вставал.
И трижды истекши рудою обильной,
Тяжелые латы подвигнуть бессильный,
Упал.

Смертный омрак,
Сну подобный,
Силу князя
Оковал.

Бездыханный,
Неподвижный,
Беззащитный
Он лежит.

Что, о боже,
Боже правый,
Милосердный,
Будет с ним?

Неужели
Ты попустишь
Нечестивым
Умертвить?

Меч ли темный
Христианску
Душу с телом
Разлучит?

Не омыту
Покаяньем,
Не причастну
Тайн святых?

Или звери
Плотоядны
Кровь полижут
Честных ран?

Труп ли княжий,
Богатырский
Стадо галиц
Расклюет?

Кто из пепла
Жизнь угасшу
Новой искрой
В нем зажжет?

В поле звонком — стук конских копыт.
Скачет всадник, весь пылью покрыт;
Он с преломленным в пахе копьем
Быстро мчится ретивым конем:
Молодец, веселясь на бою,
Позабыл, знать, и рану свою.
Кто сей юноша славы и сил?
Зять княжой, рати свет, Даниил.

Пусть бы встретился с ним лютый зверь,
Пусть привиделся б рогатый бес, —
Не дрогнул бы князь — таков он смел;
Но чуть-чуть не застонал навзрыд,
Как увидел, что родимый тесть
На сыру землю лег замертво.

Как быть? Спасу в душе помолясь,
Подхватил его на руки князь,
Поперек перекинул седла
И помчался к реке, как стрела.
Что ты, князь! Ведь не поле — река:
Ты удал, да вода глубока.
С небеси помоги тому бог,
Кто сам ближнему в нужде помог!

И вышло так: усердной часть дружины
У берега с ладьею ждет князей;
Они в живых — и убыло кручины.
Но Даниил прикрикнул на детей:
«Вы, отроки, сюда бегите спешно!
Вам — вечный стыд, мне — горе неутешно,
Коль наш отец от тяжких ран умрет;
Моя — ничто: и после заживет».
Мстиславу все бегут помочь толпою.
Оружье сняв, омыли кровь водою
И, белый плат на язвы расщипав,
Внесли в ладью; тут вспомнился Мстислав.

Но лучше бы очей не раскрывал вовеки,
Чем битвы зреть конец: и крови русских реки,
И трупов их бугры, и малое число
Спасенных от меча на вящее лишь зло:
На бегство, глад, болезнь, ужасные мученья —
Всегдашний, горький плод несчастного сраженья;
И победителей необозримый стан,
Чрез всю широку степь бесправильно расстлан,
Где всюду тут и там огнь засвечался дымный,
Как звезды на небе в бесснежный вечер зимный.
При зрелище таком князь храбрый восстенал
И слабым голосом скорбь сердца просвещал:

«О горе вечное Мстиславу!
На мне — вина такого дня,
И внуки поздние по праву
В нем будут укорять меня.

Весь опыт браней долголетних
Одним я разом погубил:
Напал на рать врагов несчетных
И тем разбитье заслужил.

Не остановятся отныне
Успехом гордые враги,
Доколь Россию всю — пустыне
Не уподобят их шаги.

Их орд на нас польется море,
А сила русская мала.
О горе, вечное мне горе,
Что я виновник первый зла!

Но чем бы ни решались битвы,
Моя надежда всё крепка:
Услышит наши бог молитвы —
И нас спасет его рука.

Он русским даст терпенья силу,
Они дождутся красных дней;
У нас в земле найдут могилу
Враги, гордившиесь над ней».

Так Мстислав Мстиславич храбрый Галицкий молвил.
На руки склонши главу, Даниил его слушал безмолвно.
Отроки ж, веслами быстрые волны дружно взметая,
К берегу мчали ладью; сошли и князья и дружина,
Пали наземь лицом и в слезах благодарных молили
Бога и Спаса Христа и пречистую деву Марию.

Инвалид Горев 0 (0)

Тысяча восемьсот четвертого года
Рекрут брали по всей Руси. Бонапарте,
Брезгая консульством, молвил: «Я Император».
Сытая бунтами Франция иго надела;
Слабым соседям не спорить: признали с поклоном;
Сильные ж с гневом отвергли, злое предвидя.
?Англия, враг коренной, поднялась кораблями,
Цесарь ратью на суше; Царь православный
К ним пристал, и с той поры началася
На десять лет война: великие сечи,
Сходки на смерть безвестных друг другу народов,
Смены царств и владык, гульбы по столицам:
С юга на север, с востока на запад; от моря
Бурным приливом к Москве и отливом к Парижу.
?Вдоволь стоило денег, и крови, и плача
Всем, покуда Бог виновника скорбей,
Свергнув с престола, по смерть не запер в неволю.
Видели мы чудеса; с трудом им поверят
Внуки. Вначале никто их не чаял; но просто
Воинов новых, взамен отставных и умерших
Двух с пятисот, по всей Руси набирали.
?Волости Спасской крестьянин Макар Еремеев,
Горев по прозвищу, младший в семье из трех братьев,
В город губернский свезен. В присутствие: годен!
«Лоб!» Забрили. Пошел он на Царскую службу.
Биться с врагом. Поплакал он на прощанье.
Есть и о чем: жена у него молодая,
Сын по девятому году, парень отменный,
Умный, красавец, весь в матушку Мавру Петровну.
?Вот на нее поглядеть, так сам надорвешься:
Словно вдова безмужная, голосом вопит.
Слезы ручьем! А сколько слов причитает
Ласковых мужу, колючих себе с сиротою!
Вспомнить невмочь, а где пересказывать? Деверь,
В сани ее посадив, увез уж насильно.
?Горев с другими пошел в свой полк гренадерский.
В полгода там обучился приемам ружейным,
Шагу, заряду, пальбе, глазам, поворотам,
Словом, всему, что знает исправный служивый.
В пору как раз. Полкам поход за границу.
Спешно в Австрию звали, на выручку, русских.
Всем не вдруг поспеть. Кругом на передних
Враг налег. Пробились штыками навстречу
Братьи, идущей к ним с Отцем Государем.
Стали лицем к лицу противники в битву:
Тут цветки созрели в ягоды волчьи,
Тут легло людей, что в жатву колосьев,
Кровь лилась, что брага на свадебном пире.
?Горев сражался, покуда ноги держали:
Рана в плече от осколка гранаты; другая
Пулею в ляжку; пикой в левую руку
Третья; в голову саблей четвертая; с нею
Замертво пал. Разъезд неприятельский утром
Поднял, а лекарь вылечил. Пленных погнали
Всех во Францию. Минул год с половиной;
Мир заключили, вечный, до будущей ссоры.
С миром размен; и многих оттоль восвояси
Русских услали. Забыли о бедном Макаре!
?Беден всяк вдали от родины милой;
Горек хлеб, кисло вино на чужбине:
Век живи, не услышишь русского слова!
?В Бресте дали им волю кормиться работой.
Русскому только и надо: и трое французов
С ним не потянутся; наш увидит чужое —
Сметит и вмиг переймет; они же, Бог с ними,
Смотрят на наше, да руки врознь, а не сладят!
В теплом краю от стужи дрогнут всю зиму;
Жгут в очагах, дрова переводят, а печи
Нет догадки сложить!.. Премудрые люди!
?Тем да сем промышляя, нажился Горев;
Выучил ихний язык, принялся за грамоть, —
Нашу он знал, — и мог бы там поселиться,
Дом завесть и жену: позволяли; и денег
Дали б казенных на первый завод; но Макару
Тошно навек от святой Руси отказаться,
Некрестей в свет народить с женой беззаконной.
Думает: «Вырос ли Федя, мой парень отменный?»
Тужит: «Жива ли красавица Мавра Петровна?»
?Наполеон меж тем взять новое царство
Вздумал: Гишпанию алчному надо вдобавок!
С сыном король не ладил. «Милости просим
В гости! — сказал Бонапарте: — Соседнее дело,
Мир». Те спроста приехали; он их, лукавый,
В ссылку обоих за стражей; и землю с народом,
Брата как куклу им в короли, и присвоил.
?Ладно бы всё, да лиха беда: не даются!
Силой бери! И, полк за полком, через горы
Рать повалила, всякое племя земное.
С прочими вечные слуги французов, поляки.
С ними наши, кто был в полону. И Макару
Велено вновь под ружье, под ранец в полпуда:
Бейся насмерть, а не за матушку Русь, а уж Бог весть
За что! На смех играет судьба человеком!
?Люто стал за святыню народ богомольный:
С ядом, не только с мечем. И даром что Горев,
Истый наш брат христианин, не грешен в кощунстве,
Не драл икон, не сквернил церковных сосудов,
Даже других унимал, не бояся насмешки, —
Всё бы плохо попасть чернецам либо черни.
?В том и зло, что правый вравне с виноватым
Гибнет в смуте войны и горячек мятежных:
Где разбирать? Господь на том свете рассудит!
Но Бог милостив был и вывел Макара
Жива-здорова; немногих в числе, как пришельцев
Дочиста смел с земли своей полуостров.
?В то же время другую войну на противном
Света краю завел губитель; и войска
Столько с ним, что в месяц двадцать пять тысяч
Тратить мог: его ж окаянное слово!
Шли к Москве напролом, и дорого стоил
Каждый шаг на Руси; но вождь не жалеет:
Много в запасе! Пусть лягут на приступах тмами,
Две под Смоленском, четыре в полях Москворецких,
Лишь бы нам величаться в Кремле златоверхом.
?Бог попустил, на кару гордыни. Кутузов,
Вечная память ему, сшепнулся с морозом;
Выбрал крепкое место, так, чтобы мимо
Взад ни вперед ступить нельзя сопостату,
Выждал и стал вымораживать, словно хозяин
Из дому вон тараканов. Недруги в драку:
Нет удачи! Погреться? Заперты двери.
Съесть бы! Падерой конской лакомись вволю.
Бегство пошло; тут меч, и голод, и холод,
Всё против них: живые шатались как тени;
Мертвыми путь усеян: на версту сотня!
?Вождь ускакал восвояси за новою ратью;
Наша вперед, а немцы к ней приставали:
Первый — преемник Фридриха, после и Цесарь;
Там и все. Числом встречались уж равным;
Либо, как в Кульме, малым великое дело
Делалось, к диву военных, к спасению мирных.
Царь хвалил, чужие сказали спасибо:
Лестно было назваться воином русским.
?Бедный Макар! где ты был? что делал? Он жадно
Слушал вести, носимые шумной молвою;
Скрыть бы хотели, но шило в мешке не таится.
Рейн перешли, во Франции русские. Сильно
Сердце забилось у Горева; птицей из клетки
Рвется в стан земляков: «Не стыд ли, не грех ли
Здесь злодею служить? Палит он из пушек
В наших, а я за него ружье заряжаю!
Надо бежать; лишь ноги становятся хилы,
Бок от раны болит, и ломит к ненастью.
Ну! да с Богом: авось дойду». И сберется.
?После раздумье возьмет: «С ума ли я спятил?
Сто ли верст пути? Нет! тысяча будет.
Схватят, воротят, судом расстреляют как труса:
Англинских пуль испугался-де; русское имя
Втянут в поклеп; а там одному мне не много
Сделать: Гореву взять Париж не под силу!
Волей разве служу, не по долгу присяги?
Рад бы в Сибирский, да в рай грехи не пускают».
?Он бы решился; но не было воли Господней,
Новый искус судившей долготерпенью —
Пятую рану, в ногу пониже колена
Меткий Ростбиф хватил его под Тулузой.
Кончилась тут и война. Бонапарте на остров
Эльбу уплыл, а новый король из Бурбонов,
Умный старик и русским давно благодарный,
Всех велел отыскать, снабдить и отправить
В родину: так возвратился Горев в Россию.
?Срок не дошел, но раны сочлися за годы:
В чистую! Вольный казак! Не стар еще: сорок
С чем-то. «Лишь бы жива была Мавра Петровна,
Радость моя, да Федя, парень отменный,
Вырос в люди, мой свет: за всё слава Богу!
С ними я так заживу, что горя не вспомню;
Буде же вспомнится прошлое, вдвое веселья».
?Так Макар Еремеев, по прозвищу Горев,
Едучи в дом, рассуждал. Всё новое платье
Сшил, как должно иметь солдату в отставке,
Сиречь при деньгах: он сберег их на случай,
Так, что мог нанять лошадей и одеться,
Даже годик прожить. Жене он в подарок
Вез прекрасный платок французский. А сына
Чем подарить? «Дитя? Чего ему надо?»
?Вот, как ближе подъехал к той волости Спасской,
Спрашивать стал на кормежках Макар у хозяев,
Жив ли, здоров ли тот-другой из знакомых.
Диво ему: про многих вовсе не знают,
Тех же, что знают, куда налице их не много, —
Помер, в бегах, на службе, ушел да уехал;
Дома, да хвор, с Николы лежит на полати.
Страшно своих помянуть. Собрался насилу
С духом. Ответ был надвое, больше хороший:
?«Федор Макарович жив и здоров; обзаконен
Третий уж год на дочери земского, Вере
Карповне. Тесть пожалел приданого, правда;
Но ведь им же всё, как схоронят скупого.
Зять и сам не беден; семья их большая
Вымерла вся в тот год, как пленных французов
Гнали, и мы от них чумели; остался
Он да дура Маланья от старшего дяди». —
«Где же мать у него?» — «А Бог ее знает!
Мы не знавали; на свадьбе хлебом и солью
Благословляла вдова Агнея просвирня».
Охнул Горев: «Красавица Мавра Петровна!
Царство небесное! грусть заела в разлуке».
?В самое Преображенье, в престольный их праздник,
Прибыл Макар в село, и прямо к обедне.
В церкви всё ново: иконы, и утварь, и ризы.
Поп молодой, из ученых; дьякон и схож бы
С сыном старого, только велик и дороден;
Причет — ребята; свечу лишь выносит всё тот же
Тихон бобыль, но оглох и от лет полоумен.
Церковь битком набита; узнал до десятка
Горев, но ждет с терпеньем, как кончится служба.
?«С миром!» К кресту приложились. У выхода давка.
Вот купчиха нарядная, в ферезях, в бусах,
Толстая, кровь с молоком, то с той, то с другою
В губки чок да чмок, и сорокой лепечет.
Вот попадья к щеголихе: «На чашечку чаю,
Матушка, к нам!.. Пожалуйста, Мавра Петровна!»
Горев глядь, она. В чаду от восторга!
Прямо к ней: «Сокровище! свет ненаглядный!
Радость! узнай: я муж твой». — «Мертвец! помогите, —
Крикнула та, — я мертвых боюся до смерти».
Женщин сбежалось; им на руки так и упала
В обморок; в дом увели, на кровать, и от шуму
Заперли дверь: он только и видел хозяйку.
?Говор в народе, спросы, и суды, и ряды:
Знай вертись, служивый, на все на четыре.
Вот, борода седая, купец долгополый,
С брюхом, с медалью: — «Кто ты, брат, и откуда?» —
«Здешний крестьянин, потом солдат Государев;
Был в полону, в отставку выпущен; Горев
Прозвищем; здесь вот сошелся с женою». —
«Спорить в другом не хочу; но Мавры Петровны
Звать женой не моги: то прошлое дело;
Нынче я ей муж. Оставь нас, а паче
Ей не кажись: сердечная бредит с испуга.
Бог простит по незнанью; но полно ж, приятель».
?Молвил купец и пошел. Счастлив же он! Горев
Чуть не вцепился в важную бороду. «Некресть! —
Воскликнул: — взял жену от мужа живаго!
Слыхан ли грех такой в земле православной?»
?Жалко стало всем. Отец Инокентий,
Спасский священник, отвел Макара в сторону;
Начал ему толковать, что он понапрасну
Ропщет: «Солдатской жене позволяют законы,
Буде целых семь лет нет вести об муже,
Выбрать другаго. Чистый брак и безгрешный!
Можно жалеть; но, если жена изменила,
Должно славить всё к благу творящего Бога».
?Горев смолк, как вдруг одетый прекрасно, —
Синий кафтан, кушаком подпоясан персидским,
Порты — черный плис, сапожки с оторочкой, —
Добрый молодец, сняв пуховую шляпу,
«Батюшка, — молвил, — я сын ваш Федор; из церкви
К батюшке тестю прошел и о вашем приезде
Сведал сей миг. Пожалуйте: просит покорно
Карп Демьянович; мы с женою и с дочкой
Ждем отцовского вашего благословенья».
?Капля меду в Горева чашу! Заплакал,
Стал целовать в уста и в ясные очи;
Сын с почтеньем в плечо. Пошли они. Вера
Карповна с дочкой грудной ждала на крылечке:
Новая радость и слезы; вышел и земский;
В избу зовет. Макар вошел, помолился,
Отдал поклон хозяину, сел под святыми.
?Стол накрыт; и водка на нем, и закуска;
Редька с маслом, икра и соленые грузди.
Водку сын, а пиво сноха, а хозяин
Сам предлагал съестное: «Подчивать гостя
Стыдно икрой: солона, дорогая покупка.
Грузди отменные; нынче родилось их пропасть,
Некуда было девать: на здоровье покушай».
?Гость про себя усмехнулся хитрости скряги:
«С ним мне не жить, и дети мои не такие;
Если б жена…» И об ней спросил он у Карпа.
Карпов рассказ не радостный: «Мавра Петровна
Вскоре слезы утерла; с первого лета
В села на праздники, в город на торг разгулялась.
Сына Бог берег сироту да Ульяна,
Тетка бездетная; матушка новых гадала.
Деверь журит, невестка советует: сказки!
Слух как прошел, что полки воротились, а Горев
Долго жить приказал, — поминайте как звали!
Скарб свой в узел и в мир крещеный на промысл.
Пузин купец (имел он хозяйку в чахотке)
Нанял Мавру. Любить да жаловать! Словом,
Прежде смерти больной, запасся здоровой.
Пузин дурак, а Мавра не дура, — в купчихи!
Сладила с ним. Но долго с полком и с попами
Не было ладу: бумаги не шлют, не венчают!
Срока жди, как зачтут пропавшего мертвым.
Ждать! Дождалась. Вот третий год в половине,
Свадьбу сыграла, с сыном в одно воскресенье,
В разных церквах; а нынче впервые к приходу,
Знать за грехи, изволила мужу навстречу;
Оставь же ее да отпой-ка Спасу молебен!»
?Так рассказывал Карп, а Федор и Вера
В путь собирались; пять верст до ихней деревни.
Звали отцов. Макару диковина: в гости
Просят домой! От старого трудно отвыкнуть!
Земский вертится: «Рад бы я вашей хлеб-соли:
Съехать на чем? Лошаденки устали от пашни.
Всем же в одной телеге будет и тесно». —
«Люди живут в тесноте, разместимся, — сказала
Вера Карповна, — мы в задок и с Танюшей,
Федор Макарович править на козлы, а свекор
Батюшка с ним как-нибудь: служивый не взыщет».
?Больно служивому; свекром сноха помыкает:
«Нищим считает солдата, — ворчал он сквозь зубы, —
Батькина дочь! Погоди: уже мы исладим!
Быть покуда так: что спорить с бабенкой?»
?Сели, поехали. Горев и вправо и влево
Пялит глаза; увидит знакомое, вскрикнет:
«Каменка речка! Мельница! Гать! За пригорком
Церковь Архангела! как видна издалеча!»
Снял фуражку и крестится. «Федор, а где же
Лес березничек?» — «Срублен лет уже с восемь». —
«Жаль! грибы росли». — «Мужики распахали:
Рожь растет». — «Гляди-ка, и наша Желниха!
Против часовни наш дом». И крестится снова.
?Спрыгнул к воротам и в избу бегом. «Не ходите,
Батюшка, — молвил сын: — у нас переделка:
Печь кладут и пол; живем во светелке,
Стряпаем в бане». — «Да! — молвила Вера. — Куда же
Батюшку свекра на ночь положим? Нам места
В горенке мало самим с дитятью. Из бани
Разве Маланью выслать к соседу?» — «Не выйдет, —
Федор ответил: — насильно, что ли, прогоним?
Люди и то болтают, что худо содержим
Дуру; пожалуй, возьмут да тяжбу подымут.
Батюшка гость, а сестра половинщица в доме».
?«Так-то! — подумал Макар: — охти мне! ошибся!
Полно, дарить ли им платок мой французский?»
?Грудью мать накормила Таню крикунью,
Стала в зыбке укачивать. Батюшка земский
Стол накрыл. Хозяин убрал повозку.
Дура Маланья с хлебом вошла и, чужого
Видя, «Кто он?» — спросила. Ей Федор: «Сестрица,
Дядя тебе; отец мой; служивый в отставке». —
«Свой? Здорово, родимый! А что же ты, дядя,
Руки поджал, как гость? Не дурак ли? Я дура
Тоже, а делаю дело; встань на подмогу.
Вместе обед принесем; настряпано много:
Шти, колобки, селянка, брюквенник, студень,
Каша, грибы и кисель овсяный с ситою».
?Гореву в гнев, но видит — другие смеются, —
Сам рассмеялся, подумал: «Обида ль от дуры?»
Блюда пошел носить со стряпухой Маланьей.
?После стола, поздравив служивого, выпив
С ним за счастливый приезд, пустились в расспросы:
«Что, и где, и как?» Рассказывал долго
Службу, походы, сраженья, плен свой и выпуск
Горев, как все, мешая с былью и небыль,
Вдаль бы занесся, видя, с каким любопытством
Слушают; земского слово подрезало крылья:
?«Знаешь ли что? — сказал он: — ведь сделал ты глупость,
Сват Еремеевич, буде во всем тебе верить!
Если б завелся ты не у родимых,
Лучше бы; жил бы сам по себе, и большаго
В доме не знал, и хлеб бы ел не хозяйский.
Право, так! Ястреба ты променял на кукушку».
?Видит Макар, что так, а сознаться охоты
Нет. «Заткну им глотку; знай, что не даром
Хлеб едим», — подумал и в пазуху руку;
Вынул сложенный в чистой бумаге французский
Белый платок, ни дать ни взять что турецкий.
Так же по всем углам большие разводы,
Пестрые, будто цветы, и узорные каймы:
Дорого стоил. Горев свой ценный гостинец
В руки снохе с торжественной подал улыбкой.
?Первый прием был впрямь торжеством: любовались,
Чудились, ахали, кланялись, благодарили.
Вера Карповна в нем перед зеркало. Прелесть!
Смотрится, прочь не отходит; ангел Танюша
В люльке ревет, хоть уши зажми: и не слышит!
С час платок для всех был думой и речью;
Там — в бумагу, в сундук; вечерять; за Прошкой
(Мальчик соседний, страстный ямщик и наездник)
Тестя домой проводить; разбираться к ночлегу,
Всяк на место свое, и Макар на сушило.
?Тут, устроив бивак средь кадок, бочонков,
Хмелю, лопат, мешков, рогож и веревок,
Спать ложась, вздохнул он. «Что же со мною
Будет? первый день таков, а другие?..
Полно, солдат! Не тужи, удалая! Не думай!..
Страшен сон, да милостив Бог; мудренее
Вечера утро». Заснул, утешаясь надеждой.
?Утром рано застал он сына за делом
Письменным; земский Карп, грамотей через нужду,
Зятю сдал бумаг и счётов обузу,
С долей притом в барышах. Макару находка:
«Федор, — сказал он, — пишу я исправно; без дела
Жить и скука и стыд: сдай эту работу
Мне, досужней будет тебе на другую».
Сын, не вдруг обдумав, ответил: «Пожалуй!»
?Горев за делом: чинит, чертит и пишет
Ведомость, сказку, записку, словом бумагу;
Пишет на славу, на диво всей волости Спасской.
Грамоти выучен он не на медные деньги;
Чистым брал серебром московский учитель
Князя Селецкого. Князь — Макаров ровесник,
Выкормок груди одной; кормилицы сына
К братцу водили играть, и учили их вместе
С год, до отъезда в столицу княжаго семейства.
?В почерке сила своя, а в смысле другая.
Всю перерыв до листа лоскутную кипу,
Видит бестолочь Горев: очередь сбита,
Пропусков тма, а инде записано дважды,
В справках ошибки, и в счетах неверны итоги.
Он, как усердный делец и честный служивый,
Сыну всё показал: «Поправить, — мол, — надо».
Тот туда и сюда: «Без батюшки тестя
Мне-де нельзя; оно же вам, батюшка, трудно,
Мы уж кой-как…» (себе на уме — «наплутуем»).
Взял бумаги и запер. Отец в недоумье:
«Что не в угоду?» Не глуп, а зело недогадлив.
?Кончив одно, за что другое приняться?
В поле — плохой работник: отвычка и раны;
Воду таскать, колоть дрова и лучину,
Нянчить внучку, когда родимой не время,
Радости мало во всем; а горше под старость
Быть меньшим, и где ж? в родительском доме.
Сын и сноха — хозяева; Таня, их ангел,
Как ни мала, что хочет, то делает; земский
Вживе клад, а сдохнет — вдвое, и дорог;
Дура Маланья всё ж половинщица; дай-ко
Денег Мавра Петровна, матушкой будет.
Батюшка что? Седьмая спица, сердечный!
?Вкралась скорбь, змеей обвилася по сердцу, —
Есть ни пить не дает и сон прогоняет.
Злее нет болезни; чуму и холеру
Худо, а лечат врачи; но кто же от скорби
Врач? К кому прибегнуть? К Господу Богу.
Молится Горев; чуть обедня — и в церковь.
?В постный праздник Усекновенья Предтечи
После службы зашел он к земскому свату;
Гостя застал: слуга господский по платью!
«Чей?» — спросил. «Селецкого князя». — «Какого?» —
«Князь один: Александр Михайлович». — «Разве
В Бареве он?» — «Давным-давно». — И Макару,
Знать, любопытному, всё рассказал он подробно:
«В гвардии князь служил лет десять; в походе
Прусском был капитан, полковник на новый
Год, и женился; выбрал невесту из немок,
Софью Романовну, дочь старика генерала;
Как по фамильи, не в память: мудреная, с фоном.
Славная барыня, даром что немка! Как с мужем
В душу жила! Добра как много творила!
Как умела по-нашему! Русская словно!
Бог ей не дал веку: на первом ребенке
Стала хилеть, со вторым скончалась. С печали
Князь в отставку, свету челом, да в деревню.
Только и было отлучки в год ополченья.
С ним в чужие краи ходил ненадолго;
В прочем ни пяди. Живет келейным монахом,
Тешится Мишей сынком и сам его учит.
Он охотник учить; на выбор крестьянских
Взял с полсотни ребят и в Бареве школу
Для пользы крестьянской завел: присмотр и порядок!
Старшим бедный поручик с ногой деревяшкой,
Ундер гвардейский под ним и два рядовые.
Видно, что были служивые; правда, до гроба
Хлеб им, приют, содержанье и доброе слово». —
«Нынче дома ли князь?» — «И, ведомо! Завтра
Он именинник; гости будут, и в город
Ездил я затем, купить из припасов.
Завтра в нашем селе что светлая пасха».
?Горев думать: «Барин добрый; полковник;
Мы с ним играли: дай, схожу я поздравлю
С ангелом! Там же покойница спит на кладбище
Матушка: чуть ее помню; но всё по усопшей
Богоугодное дело отпеть панихиду».
?Княжий закупщик уехал; Макар же, чтоб лишних
Верст не мерить, в Спасском остался до утра.
Встал с зарей, оделся чисто и с солнцем
В ход пошел; а ходу часа ему на два.
?В Бареве всё на ногах; пестреет народом
Красный двор: мужики кто в синем, кто в смуром;
Бабы в катах, в стамедных цветных сарафанах.
Дичи, ягод, меду, яиц, полотенец
(Барину всё на поклон) разложено пропасть.
Парни все под гребенку, в сереньких куртках,
Бойкие, бегают; издали смотрит служивый
Важный, о двух крестах и о двух же медалях.
?Горев вежливо с ним в знакомство, в беседу:
То, да сё, да житье каково? — «Хорошо бы, —
Тот в ответ, — да мало нас, а мальчишек
Много баловней. С прошлой недели товарищ
Слег в больницу от старых свинцовых орехов.
Я да ундер. Поручик, его благородье,
С князем либо с князьком; ему ж не по чину
С нами: взглянет, прикажет, что надо, и полно.
Хочем просить еще бы кого, да не сыщешь
Скоро нашего брата здесь в околотке».
?Вот меж тем и звон пошел с колокольни;
Вот из дверей на крыльцо офицер колченогий;
Жалко! лет тридцати, и собою красавец:
«Смирно, — мол, — братцы; князь сейчас!» И притихли.
Подлинно, за словом, сам именинник, и с сыном
(Что за дитя: херувим!) выходит. Поклоны
Тут от всех, поздравленья, подарки; хозяин
Ласково всем отвечал и после обедни
В гости звал пировать. Тут выступил Горев:
?«Здравья желаю, ваше сиятельство». — «Здравствуй,
Брат сослуживец. Давно ли здесь и отколе?
Как зовут?» — «Нельзя меня вам припомнить:
Очень давно; а меня знавали вы». — «Стыдно,
Только забыл: виноват; скажись». — «Я Макарка,
Сын кормилицы Домны; звался постреленком».
?Князь улыбнулся, и в бледном лице его краска
Вдруг приступила: взыграли детские лета.
«Помню, — сказал он, — очень помню! Спасибо,
Старый знакомый, что ты навестил. Не подумай
В шутку, — твой приход мне лучший подарок.
Домна рассталась с детьми, чтоб ехать с питомцем:
Столько любила! Мне грех забыть, и на память
Каменный крест поставил ей на могилу». —
«Бог за милость продли вам несчетные годы, —
Молвил Макар: — и сыну и внукам вовеки».
Оба рады бы всплакать, да совестно. Странно!
Нет похулы в слезах, а люди смеются.
?Вот трезвон, и в церковь пора. От молебна
Князь к себе отдохнуть, и призвал Макара.
С детства его не видав, хотелось проведать:
С толком ли он человек и многого ль стоит.
Горев делом смекнул; рассказывал просто,
Лишних слов не вводя. Довольно и правды:
Пусть формуляр в Желнихе; свидетельство ранам
Носит он за пятью печатьми на теле.
Речь складна: дураком не создан с природы;
Видел немало всего, а вытерпел боле:
Мог поумнеть. Искони несчастье и разум
Вместе свыклись, друг не ходит без дружки:
Ум и кличет беду, и крепится бедою.
?Князю понравился Горев; открыл он бумажник,
Вынул сто рублей: «Возьми-ка, служивый!»
Тот не берет. «Ты, друг мой, чинишься напрасно.
Верю, своих у тебя есть сотня, другая;
Но и третья не лишняя: так ли?» — «Бесспорно,
Ваше сиятельство: деньги хлеба не просят,
Хлеб же дают; но взять от вас не посмею». —
«Как! почему?» — «Есть просьба, крайняя нужда:
Сто ли рублей? Не в пример: в ней страшно отказа». —
«В чем? Скажи». — «Ох, ваше сиятельство, худо
Дома житье! Четвертая нынче неделя:
Стоит года царской службы. Бывало,
Холод, грязь, сухарей ни крошки, а весел:
Люди с тобой! Угольком на биваке закуришь
Трубку: соси да болтай, и голод не пикнет;
Перевязь чистишь, суму, ружье, — и не скучно.
Черные дни втерпеж, а мало ли красных?
Здесь кому, на что я годен? На вымет!
Поздно нашего брата учить послушанью;
Знаем давно и рады, лишь был бы начальник.
Кто в полку? Офицер, дворянин благородный,
Ундер, фельдфебель, наш брат: поумнее, постарше,
Тем и вышел; знает чин чина, и любо.
Как же я покорюсь снохе либо сыну?
Пусть и грубости нет, а всё уж большие;
Всё их воля, и я…» Примолк, опасаясь
Князю наскучить и в сердце растрогать кручину.
?«В чем же, — князь спросил, — ко мне твоя просьба?» —
«Будьте отцом! У вас здесь школа ребятам,
Учат и смотрят солдаты. Как тех, осчастливьте
Так и Макара! Горев другаго не хуже.
Рад стараться до крови капли; ни платы
Мне, ни одежи не надо; останусь доволен
Харчем и пойкой: вам не в убыток, а я бы
Вечно Бога молил; и только надежды:
Он да вы». — «Ты просишь слишком умильно, —
Князь отвечал: — давно бы попросту молвил;
Мне ж человек и нужен вместо больнаго». —
«Слышал, ваше сиятельство; то мне и духу
Придало: так уж я боялся!» — «Чего же?» —
«Сам не знаю путем, куста, как ворона!
Сорок лет хожу по мытарствам: напуган!» —
«Песня с концем; но мы не согласны в условьях:
Даром слуг не беру, плачу по окладу.
Брату грудному прибавил бы; прочим обидно.
Эту же сотню возьми, не в счет, а в подарок». —
«Ваше…» — «Молчи! Горазд ли ты грамоте русской?»
?Радостный Горев тут и сам усмехнулся:
«Разве изволили вы забыть Аполлоса
Савича с длинной указкой? — Смешон был покойник
В розовом фраке и взбитых пуклях под пудрой». —
«Но тому давно: ты мог разучиться». —
«Новую выучил в Бресте; французскую». — «Право?
Честь и хвала! Без нея обойдемся, однако.
Прямо теперь явись к поручику; скажешь
Наш уговор, а там — знай его благородье». —
«Слушаю, ваше сиятельство!» — «С Богом, за дело».
?Горев с тех пор спокойно там проживает
Даже доныне. Школа давно уж закрыта,
Вслед за тем как сам основатель скончался.
Князь Александр Михайлович, зная, что редко
Сын с отцем согласен в образе мыслей,
Зная притом, что мертвый живым не указчик,
Только одно приказал в завещанье духовном:
«Трем инвалидам по смерть давать содержанье
Прежнее, с тем чтоб они учили крестьянских
Мальчиков, всех безденежно, кто пожелает».
?Князь молодой на службе. Бедный поручик
Стал богат по жене, единственной дочке
Пузина с первой супругой. Мавра Петровна
При смерти долго лежала во время холеры;
Бог умудрил в болезни — дала обещанье,
Буде встанет, пойти в монастырь; исцелилась;
Каясь в вине, упала в ноги Макару;
С ним и со всеми простилась в любви и постриглась.
Пузин хлопочет с попами о третьей женитьбе.
?Карп Демьянович помер, и Танюшка ангел
С ним на сутках: от крику случился родимец;
Так что Федор и Вера радость и горе
Вдруг получили: земский оставил им денег
Кучу; дети все мрут: хоронят да плачут!
Дура Маланья смеется над ними и часто
Дразнит назло: «Вот вам за то, что Макара
Дядю обидели! Бог вас проклял, и ничто».

Убийца 0 (0)

В селе Зажитном двор широкий,
?Тесовая изба,
Светлица и терем высокий,
?Беленая труба.

Ни в чем не скуден дом богатой:
?Ни в хлебе, ни в вине,
Ни в мягкой рухляди камчатой,
?Ни в золотой казне.

Хозяин, староста округа,
?Родился сиротой,
Без рода, племени и друга,
?С одною нищетой.

И с нею век бы жил детина;
?Но сжалился мужик:
Взял в дом, и как родного сына
?Взрастил его старик.

Большая чрез село дорога;
?Он постоялой двор
Держал, и с помощию Бога
?Нажив его был скор.

Но как от злых людей спастися?
?Убогим быть беда;
Богатым пуще берегися,
?И горшего вреда.

Купцы приехали к ночлегу
?Однажды ввечеру,
И рано в путь впрягли телегу
?Назавтра поутру.

Недолго спорили о плате,
?И со двора долой;
А сам хозяин на полате
?Удавлен той порой.

Тревога в доме; с понятыми
?Настигли, и нашли:
Они с пожитками своими
?Хозяйские свезли.

Нет слова молвить в оправданье,
?И уголовный суд
В Сибирь сослал их в наказанье,
?В работу медных руд.

А старика меж тем с моленьем
?Предав навек земле,
Приемыш получил с именьем
?Чин старосты в селе.

Но что чины, что деньги, слава,
?Когда болит душа?
Тогда ни почесть, ни забава,
?Ни жизнь не хороша.

Так из последней бьется силы
Почти он десять лет;
Ни дети, ни жена не милы,
?Постыл весь белой свет.

Один в лесу день целый бродит,
?От встречного бежит,
Глаз напролет всю ночь не сводит
?И всё в окно глядит.

Особенно когда день жаркий
?Потухнет в ясну ночь,
И светит в небе месяц яркий,
?Он ни на миг не прочь.

Все спят; но он один садится
?К косящету окну.
То засмеется, то смутится,
?И смотрит на луну.

Жена приметила повадки,
?И страшен муж ей стал,
И не поймет она загадки,
?И просит, чтоб сказал. —

«Хозяин! что не спишь ты ночи?
Иль ночь тебе долга?
И что на месяц пялишь очи,
?Как будто на врага?» —

«Молчи, жена: не бабье дело
?Все мужни тайны знать;
Скажи тебе, считай уж смело,
?Не стерпишь не сболтать». —

«Ах! нет, вот Бог тебе свидетель,
?Не молвлю ни словца;
Лишь всё скажи, мой благодетель,
?С начала до конца». —

«Будь так; скажу во что б ни стало.
?Ты помнишь старика;
Хоть на купцов сомненье пало,
?Я с рук сбыл дурака». —

«Как ты!» — «Да так: то было летом,
?Вот помню как теперь,
Незадолго перед рассветом;
?Стояла настежь дверь.

Вошел я в избу, на полате
?Спал старой крепким сном;
Надел уж петлю, да некстати
?Тронул его узлом.

Проснулся черт, и видит: худо!
?Нет в доме ни души.
„Убить меня тебе не чудо,
?Пожалуй, задуши.

Но помни слово: не обидит
?Без казни ввек злодей;
Есть там свидетель, Он увидит,
?Когда здесь нет людей“.

Сказал и указал в окошко.
?Со всех я дернул сил,
Сам испугавшися немножко,
?Что кем он мне грозил.

Взглянул, а месяц тут проклятой
?И смотрит на меня,
И не устанет; а десятой
?Уж год с того ведь дня.

Да полно что! Ты нем ведь, Лысой!
?Так не боюсь тебя;
Гляди сычом, скаль зубы крысой,
?Да знай лишь про себя». —

Тут староста на месяц снова
?С усмешкою взглянул;
Потом, не говоря ни слова,
?Улегся и заснул.

Не спит жена: ей страх и совесть
?Покоя не дают.
Судьям доносит страшну повесть,
?И за убийцей шлют.

В речах он сбился от боязни,
?Его попутал Бог,
И, не стерпевши тяжкой казни,
?Под нею он издох.

Казнь Божья вслед злодею рыщет;
?Обманет пусть людей,
Но виноватого Бог сыщет:
?Вот песни склад моей.

Грусть на корабле 0 (0)

Ветр нам противен, и якорь тяжелый
Ко дну морскому корабль приковал.
Грустно мне, грустно, тоскую день целый;
Знать, невеселый денек мне настал.

Скоро минуло отрадное время;
Смерть всё пресекла, наш незваный гость;
Пала на сердце кручина как бремя:
Может ли буре противиться трость?

С жизненной бурей борюсь я три года,
Три года милых не видел в глаза.
Рано с утра поднялась непогода:
Смолкни хоть к полдню, лихая гроза!

Что ж? может, счастливей буду, чем прежде,
С матерью свидясь, обнявши друзей.
Полно же, сердце, вернися к надежде;
Чур, ретивое, себя не убей.

Дура 0 (0)

Идиллия

В новом селе, что на Унже, у старосты Пимена в доме
Девка-племянница, все зовут ее дурой Ненилой.
В детстве она в сенокос брала в леску за остожьем
Ягоды: много их, алых, растет у пней обгорелых.
Рядом был посеян овес в огнище. Медведи
Лакомы летом к овсу, пока в нем молочные зерна;
Ходят на сев, хоть часто их ловят и бьют на приманку.
Взял повадку один, залег в борозде — и не видно.
Резвясь беспечно, дитя бежало прямо на зверя:
Пять бы сажен еще — и попалась в острые когти.
К счастью, шорохнулся он и привстал; на крик ее страшный
Вмиг сбежались косцы — и струсил ворог косматый:
В речку, вплавь, и в дебрь. Лежала без памяти девка;
Подняли, смотрят: жива и здорова, но ум помутился.
Дура с тех пор; услышит имя «медведь» — и припадки.
Может, прошло бы, но глупый народ не лечит, а дразнит.
Жаль! прекрасная девка была бы: высокая ростом,
Статная, благообразная, взгляд лишь несколько смутен,
Складно всё, что скажет голосом стройным и тихим,
Только, буде не спросят, редко слово промолвит.
В поле боится ходить, но дома всегда за работой:
Пряжу прядет, детей качает и водит у брата,
Дети любят ее и тетей зовут, а не дурой;
Дети одни. Другим ответа на грубое слово
Нет никогда: привыкла — молчит и терпит. Отрада —
Божия церковь у ней и теплая сердца молитва.
В лучшие годы — ни краски в лице, ни улыбки; худеет,
Чахнет, гаснет: словно в дому опустелом лампада,
Теплясь последней каплей масла в теми пред иконой.
Долго ей не томиться: милует скорбных Спаситель.

Софокл 0 (0)

Певец, возлюбленный богами,
Афинян вождь, краса и честь,
Тягчим преклонными годами,
Едва смогал их бремя несть.
Сто лет он жил для Муз и славы,
Сто лет сограждан восхищал,
Когда в Эдипе им уставы
Судьбы таинственной вещал.

Но кто прозреть свою судьбину
Возмог, рожденный от жены?
Вотще был труд Лаия сыну
Бежать от роковой вины:
Тут оскудел на ум и силу,
Загадку Сфинкса разрешив;
И мог едва сыскать могилу,
Далече от родимых Фив.

И ты, дщерями Мнемозины
С пелен взлелеянный певец,
Кому в восторге чувств Афины
Победный отдали венец!
Когда великого Эсхила
Превысил, юноша! в борьбе,
Тогда душа не возвестила,
Что, старцу, суждено тебе.

Прекрасна жизнь в весеннем цвете,
В довольстве здравия и сил;
Но старцу горько жить на свете:
Друзья его во тьме могил;
Младым родства с ним тяжки узы;
Оставлен всеми, он один.
Блажен, когда хоть вы, о Музы!
Его не презрите седин.

Молвы несчетными устами
Разносится в Афинах глас:
«Софокл ведется в суд сынами.
В нем огнь божественный угас,
В нем разум омрачили лета;
Он стал себе и детям враг;
И суд творить чины совета
Сбираются в Ареопаг».

И как весной разлиты волны
На берег низменный текут,
Так, шумны, любопытства полны,
Толпы по стогнам в суд бегут.
На игры Вакховы во младость
Он прежде так их тьмами влек;
А ныне уж безумьем в радость
Для них великий человек.

Судьи Софокла вопросили.
Он им: «Какой я дам ответ,
Когда все чувства изменили
И слов в устах почти уж нет?
Но да спасусь от укоризны,
Дозвольте мой последний труд,
Ко прославленью лишь отчизны
Подъятый мной, отдать на суд.

Того ж Эдипа, коим прежде
Здесь плющ наградный добывал,
На силу прежнюю в надежде
Еще представить вам желал:
Как, изгнанный из Фив сынами,
В Афинах он почил от бед
И, смертью примирен с богами,
Нам прах оставил для побед».

Сказал и смолк; разумным словом
Старейшины удивлены;
И о труде не зная новом,
Склонили робко взор сыны.
Народ воздвигся и взывает:
«Читай, читай стихов своих!»
И старец свиток раскрывает,
И, вновь воссев, народ утих.

«Слепец Эдип и Антигона,
Граждане! в лес святый взошли,
Где ублажают близ Колона
Богинь, чад Мрака и Земли.
Народ премудрыя Паллады
Просящим дарует покров,
И старцев лик для их отрады
Так славит им страну богов:

О странник! хвалами почти Крониона
?И славную землю познай:
Здесь область Афины, наследье Колона,
?Под солнцем счастливейший край.

?Здесь в рощах тенистых,
?В долинах душистых,
?Во мраке ветвей,
?Плодами стягченных,
?Богам посвященных,
?Таясь от очей,
?В безмолвьи ночей
?И дня пред рассветом,
?Под синим наметом
Без умолку свищет певец соловей.

Здесь Кефис, струи прохладны
От обильных лья ключей,
Напояет влагой жадны
Скатистых бразды полей;
Здесь на холмах виноградны
Гнутся лозы от кистей.

Здесь с росистых, нежных,
Дышащих цветов
Пчел рои прилежных
Мед пиют сотов.

Здесь, забывая Олимпа чертоги,
Часто гуляют бессмертные боги:
В сонме священных доилиц Фиад
Вакх вечно юный, источник отрад,
Девственны Музы и легки Хариты —
Лик и подруги златой Афродиты.

?Но вящий дар от щедрых нам богов
?Священное, чудесное то древо,
?Его же вдруг земли родило чрево,
А Зевс и дщерь его под свой прияли кров.
Ни остров Пелопса, ни Асии равнины
?Не возрастят от собственных полей
?Обильные лишь в Аттике маслины;
?Для нас течет ее елей,
?Дар светлоокия Паллады,
?В бой укрепляющий борцов,
?Надежда славы и венцов
На играх радостных прекрасныя Эллады.

И не смеет коснуться секира врага
?До маслины священной;
Пусть осмелится: вскоре узрит, дерзновенной,
?Он подземные Стикса брега,
Но не узрит уже ни родимого дома,
?Ни детей, ни жены своея;
Здесь искусит бо силу иль Зевсова грома,
?Иль Афины копья.

Еще ты, отчизна, дары получила,
И вас ли забуду, честь нашей земли,
О всадники, в битвах надежная сила?
И вас ли, владыки морей, корабли?
Твои суть дары те, колеблец, сын Крона!
Афинская слава есть дар Посидона.

Красу колесниц,
Веселье возниц
И статных и многих
Коней быстроногих,
Покорных браздам,
Он даровал нам.

Он весла, Афины!
Чрез сланы пучины
Летать в кораблях,
Вручил вам навеки,
И признали греки
Ваш скиптр на морях.

Цвети же, держава!
Растите, дела!
Богам буди слава
И граду хвала!»

Престал; и как в пучине водной
Валов и бурь и грома звук,
Так раздался в толпе народной
И шум, и клик, и плеск от рук.
Сыны с притворным удивленьем:
«Почто ж, родитель, ты от нас
Таил, сколь силен песнопеньем
Еще прельщать твой древний глас?

Граждане! так: мы виноваты;
Отец наш да владеет всем.
Что нам? чрез меру мы богаты,
Зря дар ума толикий в нем».
И им народ безумный плещет.
Но в старце закипела кровь;
Взял свиток, огнь во взорах блещет,
Всё стихло, он читает вновь:

«О! если б я Афин не уважал совета,
Он ввек бы от меня не дождался ответа;
Но пусть же слышит: льщусь, от слова моего
Не много радости прибудет для него.
Злодей! какой же враг, пожрав мое стяжанье,
Слепому старцу, мне рек вечное изгнанье
Из Фив, из родины? бесчеловечный! ты
Облек меня на срам в одежду нищеты.
Теперь, как и тебя постигла участь злая,
Сам плачешь ты, своих на дело рук взирая.
Но я не плачу, нет, я слезы удержу
И на сердце твои злодействия сложу.
Тобой я доведен, терпя и стыд и муку,
Протягивать ко всем за милостыней руку,
Свой хлеб насущный есть от чуждого добра,
Страдать без крова днем и ночью без одра.
Что, если б дочери не сжалились над мною?
Я умер бы давно, зарезанный тобою.
Они меня поят, и кормят, и ведут;
Равняяся мужам, с отцем своим несут
Их женских свыше сил мой жребий многотрудный:
С Олимпа да воздаст всевидец правосудный
Им мерой добрых дел; вам мерою вины,
О вы, сыны мои!.. нет, вы мне не сыны;
И мститель бог, уже гонящийся за вами,
Еще иными к вам тогда воззрит очами,
Когда свои полки сведете к стенам Фив.
Клянусь, из обоих никто не будет жив;
Обоих равная ждет гибель в ратном поле:
Ни утвердится твой брат хищник на престоле,
Ни сам не льстись сломить отечественных стен.
Там слейте вашу кровь, брат братом умерщвлен.
Я прежде уже рек вам клятвы те жестоки;
Днесь повторяю их, да в них себе уроки
И впредь почерпнут вам подобные сердца,
Как детям презирать на старости отца.
Отстань! иди! мое проклятие с тобою.
О божества мои! взываю к вам с мольбою.
Подземный Аид! стран незримых солнцу царь!
И Вы, имущие в сей роще свой олтарь,
К безвинным кроткие и ко преступным строги!
И ты, в них дышащий Арей кровавый! Боги!
Молю, сгубите их, их обрекаю вам.
Я всё сказал: Эдип ответствовал сынам».

Судьи, с седалищ возвышенных
Восстав, кладут шары в сосуд,
И клик глашатаев священных
Их громко возвещает суд:
«Афин признательных награда
Венец отечества певцу.
Софокл оправдан; злые чада
Повинны жизнию отцу».

Но что! не к благу ли стремленье
Вложил в их душу некий Бог?
Они, не вняв еще решенье,
Отца простерлися у ног.
Поверил он их скорби виду;
Обняв, воздвиг их от земли:
Когда же мстить врагам обиду
Душой великие могли?

Народ восхищенный толпами
Бежит к нему, и с торжеством
Все старца подняли руками
И так внесли его в свой дом.
И век его стал век блаженной;
Он, отцветая в сединах,
С закатом встретил жизни тленной
Зарю бессмертия в веках.