Стихи Сергея Дрофенко

Сегодня мне снилась Москва
и послевоенные годы,
когда мне без всякой охоты
вдруг выпало стать москвичом,
а я не грустил ни о чем,
тем более, что доброхоты
свои облекали слова
в такую обертку, что я
поверил с готовностью сразу
в ходячую старую фразу
о счастье, о том, что успех
в Москве уготован для всех,
о том, что напрасную трассу
в апреле в родные края
избрали сердца наших птиц,
покорные силе пристрастья,
сквозь дождь и метели ненастья
влекущие стаю домов,
туда, где остался и мой
порог, без успеха и счастья
скрипящий вдали от столиц
и знающий, как я живу,
грущу втихомолку и плачу,
пустую решаю задачу
о собственной странной судьбе,
о детях своих и себе,
все верю в любовь и удачу,
которые, как наяву,
приходят ко мне с каждым сном,
являются снова и снова
услышать ответное слово
души невеселой моей,
но я не потворствую ей,
пусть даже она и готова,
как прежде, болеть об одном…
А тучи плывут за окном…

Когда в дому уже темно,
ни зги, ни силуэта,
продолговатое окно –
скупой источник света.

Луна и звёзды бьют в стекло,
и снег струится с неба,
и в тёмной комнате светло
от медленного снега.

И с ближней крыши светит лёд,
и посредине ночи
мигает тихий самолёт,
на Адлер или Сочи.

Ах, голос мой не так высок,
не так далёк, чтоб дали,
чтоб лунный пепел и песок
на строчки оседали.

Но до могилы всё равно,
до той привычной вести,
поэзия – моё окно
в мир чистоты и чести.

Я тесный ворот распахну,
в работе взмокший ворот,
и ночью подойду к окну
и погляжу на город.

И от прозрачного окна
и кровель в полудрёме
повеет в душу тишина
и растворится в доме…

Поля не знают, что они поля,
и полевой дороге не морока
не знать о том, что имя ей дорога, –
петляет, под колёсами пыля.

О назначенье говорящих крон
не помышляют тёмные деревья.
Шумят они, исполнены доверья,
и одинокий осеняют кров.

От щедрости своей несёт река
тебя, рассвет, качающийся утло.
Не оскорби ж доверчивости утра,
поспешности бездумная рука!

Я следовать старался тишине,
и шелесту листвы, и вешним водам
и слушал, как упорно год за годом
ты зрело, бескорыстие, во мне.

Смотрели хмуро тучи из-под век.
И кроме пенья птиц и солнца, кроме
всего, чем живы люди, запах крови
ты приносил в дома, практичный век.

Ты грозные забавы затевал
и временность расчётливую славил.
И всё-таки ведь я с тобою сладил
тем, что пример меня не задевал.

Зачем вы существуете, стихи?
Зачем луной украшен звёздный вечер?
Зачем цветёт акация, а ветер
без привязи гуляет по степи?

Добро не может душу не задеть,
воплощено в улыбку, ливень, колос.
И если есть у человека голос,
то человек не может не запеть.

Летел, летел поспешный снег,
За окнами клубилась вьюга.
Я вспоминал свой краткий век,
Лицо любимой, голос друга.

Я ждал, что выглянет вот-вот
Светило зимнее из тучи,
и минет этот трудный год,
и наступивший будет лучше.

И разом всё пойдёт на лад,
И свет у тьмы ответа спросит,
Едва холодный свой наряд
Безмолвный лес однажды сбросит.

Но снег летит сегодня вновь,
и веет силою начальной
к России давняя любовь
и к женщине моей печальной.

И жизнь осталась жизнью той,
сравнимой лишь с дыханьем моря,
и чистотой, и высотой,
и тайным произволом горя…

Когда я вернулся домой,
припомнилось: пахло свечами,
сырыми дровами, зимой,
Бессвязные речи звучали.
Взаимная жажда добра
Надежно служила застолью,
И елка росла из ведра
С водой и поваренной солью.
Зеленое чудо ее
Проникло как будто без цели
В случайное наше жилье,
Где мы веселились и пели,
Где мы тосковали о том,
Что вскоре расстаться придется,
Что кто-то в бревенчатый дом
Обратно уже не вернется.
Хотели мы в общей судьбе
Удач на стезе нашей тесной
И жизни желали себе
Хотя бы недолгой, но честной.
И думали мы об одном
В ночи над приятельской чашей:
о снеге за черным окном,
о вьюгах над родиной нашей…

У кого из нас был дом?
У меня-то не бывало.
Угол, печка, поддувало –
в это верилось с трудом.

Тишина. Бумага. Стол.
А в душе покой и воля.
Упоительная доля!
Фантастический простор!

Ежедневные дела.
Ежечасные заботы.
Среды, пятницы, субботы –
всё одна метла мела.

Встречи с чуждыми людьми.
Разговоры. Пересуды.
Грохот лифтов. Звон посуды.
Пытки родственной любви.

Лишь во сне была видна
где-то за пределом мира
одинокая квартира.
Десять метров. Два окна.

…И позвякивала лира
про иные времена.

Снова снятся и видятся,
грузом горя ложатся на плечи
Маутхаузен, Лидице,
Крематориев дымные печи.

Как все было поставлено
в лагерях на широкую руку!
Сколько было доставлено
человек на убийство и муку!

Из Литвы, Имеретии,
из боев и глубокого тыла.
Это в нашем столетии
производство налажено было.

Из Норвегии, Дании,
из Голландии, Франции, Польши.
Это чаша страдания.
Наполнять ее некуда больше.

Казахстан и Эстония.
Старики и кричащие дети.
Разве только история
то, что было недавно на свете?

Душегубы особые
при теперешних добрых порядках
получают пособия,
огурцы поливают на грядках.

Ударили к ночи морозы.
Скрипит под ботинками снег.
И надобна пристальность прозы,
чтоб всё описать без помех:
как лепится голубь к карнизу;
как едет на санках дитя;
как дым расстилается книзу,
от ветра в испуге летя,
чернея густыми клоками
на марле январской фаты;
как, лязгая хищно клыками,
голодные бродят коты;
как дальняя звёздная карта
некрепким сулит старикам
в трамваях инфаркт миокарда;
и стынет железо к рукам.
Я шторы раздвину пошире,
увижу, что рядом луна.
Наверно, в Коломне, в Кашире
похоже сияет она.
Похожее снежное море.
Похожий безвестный поэт.
И труд. И удача. И горе.
И только спокойствия нет…

Начинался быт
без кастрюль и плошек,
вешалок и ложек,
вёдер и корыт.

Зелен, свеж и юн,
расправляя плечи,
сто берёз, как свечи,
выставил июнь.

Начинался ритм –
шум ветров по роще.
Не листву полощет –
ворох пыльных рифм.

Начиналось Я:
Голос, Слух и Зренье –
составные звенья,
части бытия.

Тайна и режим
воздуха и тверди,
с малых лет до смерти
вам принадлежим.

Картофельное поле.
Съедобное гнильё.
Победа будет после.
Три года до неё.

Пустуют в хатах клуни.
От урожайных лет
в земле остались клубни,
насущные, как хлеб.

Харчей не покупаем.
Себя не продаём.
Картошечку копаем
и варке предаём.

Недолго ей вариться.
Мороз её сварил.
Кипи, кипи, водица,
чтоб голод не свалил.

Сейчас посолим круто.
Начнём картошку есть.
И танки есть у Круппа,
и самолёты есть.

А видел он то поле,
где голо и мертво?
Победа будет после.
Но наша – не его…

Много я передумал за ночь.
Не сомкнул до рассвета глаз.
И припомнился мне Сан Саныч,
человек, воспитавший нас.

В сочиненьях я был отличник,
но всегда повторял он:
– Ты
избавляйся от слов лишних,
бойся спешки и суеты.

Ты пиши, набирайся силы.
Этот труд – не бревно тесать.

Для людей, что живут в России,
Неудобно плохо писать.

Я по Вашим живу уставам,
в стиле Ваших бесед пишу.
Я бываю порою усталым,
но ломиться в дверь не спешу.

Крепко помню Вашу науку
и, как в классе, поверх голов
не тяну скороспело руку –
дескать, вот я уже готов…

Я выждал все-таки рассвет.
Спалось прерывисто и худо.
Впервые за пятнадцать лет
мне довелось увидеть чудо.

Ударил розовый фонтан,
и пламя тучи охватило,
и я сказал себе:
– Вон там
из-под земли всплывет светило.

Тогда оно одним броском
размахивая чубом рыжим,
взлетело ввысь и босиком
пошло разгуливать по крышам…

Как понимать туманы по утрам,
дымки из труб, рождённые печами?
Как принимать осенние печали
и неизбежность ясную утрат?

По листьям облетевшим я хожу,
в их жизнь недолговечную вникаю,
их шелесту прощальному внимаю
и сердце своё слышать не хочу.

Но в нём теснятся пёстрые миры.
Я многим предназначил их в даренье.
Так отчего же нищие деревья
мне более понятны и милы?

Я погружаюсь в пламень чёрных вод,
все пашни обнимаю я, все реки
и лепечу привязанности речи,
но неподвижен чуждый небосвод.

Быть может, слабой жизни существо
к бессмертию природы приникает,
затем что никогда не привыкает,
что гибель ждёт живое существо.

И потому туманы по утрам,
дымки из труб, рождённые печами,
свидетельствуют новые печали
и неизбежность ясную утрат…

Вокзалы,
Почерневшие плафоны,
Таблица расписаний на щитах.
И пролетают мокрые платформы
И стрелочницы с ветром на щеках.

Люблю я пассажиром дальним сделаться,
Завязывать знакомства невзначай,
Пока попутный люд махоркой делится
И стелется,
и пьёт дорожный чай.

На полке,
словно в детстве на качелях,
Качаюсь я, смотря из-под руки,
Как Русь моя, мужавшая в кочевьях,
Без отдыха кочует по Руси.

Прорабы едут,
плотники и токари –
Подвижники добра и чистоты.
Я в их кругу пронизываюсь токами
Действительно высокой частоты.

Вот девочка в малиновом халатике.
Вот парен в гимнастёрке без погон.
Вкус к перемене мест у нас в характере.
Страна в миниатюре – наш вагон.

Спешат в нём люди с Волги,
Дона,
Припяти,
Несут они расцвет своей земле.
Я тоже жить хочу, как ими принято.
Я принятым хочу быть в их семье.

А за окном –
в ручьях и пахотах.
И неба кромка чистая видна.
И по Руси идёт великий паводок
И поезд мчится.
И весна,
весна…

О чем это шепчется рощице,
Одетой в осеннюю тогу?
О чем это путнику ропщется,
Идущему с осенью в ногу?

О чем это мыслится палому
Листу, что по ветру кружится?
Неужто так хочется – малому –
Со смертью своею ужиться?