Стихи Сергея Дрофенко

Хвораю. Пауз лишена,
бессонниц музыка, исчезни!
Утраченная тишина –
название моей болезни.

Что ночь ближайшая таит?
Я помню, как во мне звучало:
стихии противостоит
души разумное начало.

Пришедший с тишиной на свет,
я убеждаюсь, что отныне
во мне её покоя нет.
И мать печалится о сыне.

Грустит – Господь не приведи,
ласкает добрыми руками.
Что ей скажу, когда в груди
эпоха движется рывками?

И чей-то беззащитный крик,
и чьи-то слёзы и упрёки,
и неосуществлённых книг
предполагаемые строки –

всё это слышу я в себе,
склонившись над стопой бумажной.
Завидуй же такой судьбе,
любитель трудностей отважный!

А ты во имя той любви,
что сквозь года ведёт упрямо,
на жизнь и смерть благослови
своею тишиною, мама!..

Душным жаром полей согретый,
в деревянной простой избе
коротал я однажды лето,
предоставленный сам себе.
Солнце меркло.
По волжской глади
вдруг баян рассыпал лады,
ветер гнал до истоков пряди
молчаливой ночной воды.
Будто мир этот внове создан
и природа чудес полна –
вниз без крика бросались звёзды
и дробилась в воде луна.
Волга,
поле и лес,
и зори,
и пространства сквозная синь,
и село на высоком взгорье –
я ваш любящий, верный сын!

А. Межирову

Суета и томление духа.
Зимний лес неподвижен и гол.
Не касается мёртвого слуха
божества первородный глагол.

Привыкая к изменчивой тверди,
в безотчётном желании жить
боязливо я думал о смерти,
забывал о страдальцах тужить.

Расточал я легко обещанья
и разменивал душу свою.
И теперь на ветру обнищанья,
на пороге молчанья стою.

Начинаю по-новому мерить
за плечами оставшийся путь.
Не могу не грустить и не верить
в бытия сокровенную суть.

Понимаю, что прожил убого
три десятка скитальческих лет.
Если нет в мироздании бога,
то и адского хаоса нет.

Принимаю презрение леса,
поневоле смиряюсь с бедой,
словно птица, лишённая веса
и примёрзшая к ветке седой…

Не боюсь этих нищенских ёлок,
в трудный час не бегу от суда.
Есть поблизости добрый посёлок.
Мне нельзя торопиться туда…

Простите меня, если я приносил вам беду.
Я в ад не хочу. Мне приятнее в райском саду
устроиться прочно. Довольно я видел огня.
Простите меня. Если можно, простите меня.

Устроиться в райском, упрочиться в майском саду,
Меня вам не видно, но вы у меня на виду.
А я всё безвестней в кругу нашем день ото дня.
Вы позже. Я раньше. Простите, простите меня.

На небе седьмом я лежу в исполинской траве.
Библейские птицы кружат надо мной в синеве.
Владыка Вселенной ко мне подбежал, семеня.
Тоскливое счастье. Я умер. Простите меня.

Прости, черновик. Ты остался без главной строки,
Простите, наставники, юноши и старики.
Вы были заботливы, душу питомца храня.
Простите меня. Если можно, простите меня.

А.О.

В лесу спокойно и смолисто.
Иду я по лесной тропе.
Как ярко-алые мониста,
сверкают ягоды в траве.

Я на поляне сплю далекой,
от зноя прячусь под сосной,
и ты мне кажешься дорогой,
давно сдружившейся со мной.

Здесь еж щетинится спесиво,
бьет шишек град, как из ведра.
За все, за все тебе спасибо:
за лес, за солнце, за ветра.

За тени тихую укромность,
за яркость ягод, жар хвои,
за неба летнюю огромность,
за песни грустные твои.

Пусть будут радости и ссоры,
и жизнь одна, и смерть одна.
В лесу, быть может, только совы
боятся жаркого огня.

А лес недвижен, зелен, легок,
безмолвен, строен и высок.
Нить паутины, свесясь с елок,
Едва щекочет мне висок.

Бежит по воздуху сорока,
и облака текут, паря.
А там – поля. А там – дорога.
И снова – ровные поля…

Капель падёт на подоконник,
по ржавой жести полоснёт.
Забрешут псы. Проскачет конник.
Звезда печальная блеснёт.

Дорога озарится светом.
Вздохнёт земли набухший пласт.
И вечность станет спорить с веком.
И тяжба ничего не даст.

Но всадник тороплив и молод,
и ночь апрельская бела,
и обречён был зимний холод,
когда ещё метель мела.

Тьму половодье подхватило.
Ему конца и края нет.
Гори, далёкое светило,
звезда тревожных наших лет!

Влеки, пустынная дорога,
на зов неведомого дня
меня – от моего порога,
ловца удачи – от меня!

Поспешный конь его, как в сказке,
со смехом мчится над рекой.
Я не участник в этой скачке.
Я помашу ему рукой.

Прислушаюсь, усердный школьник,
как, разбивая острый лёд,
капель падёт на подоконник
и смолкнет всадника полёт…

Пустынной осени черты.
Последних трав скупые всходы.
В огне закаты и восходы.
И дали ровные чисты.

То, что горело, отожгло.
Сменила стужа время зноя.
И всё минутное и злое
куда-то вовсе отошло.

На зелень редкую лугов
слетает робкий снег без края.
И я тебя благословляю
за позднюю твою любовь

Благодарю за доброту.
В твоих глазах и сердце светлом
и в соснах, говорящих с ветром,
я снова силу обрету.

Спасибо, осень, за слова,
которые ты шепчешь утром.
Простор земли открыт и убран.
В полях не встретишь ни снопа.

Пора приняться за дела.
Мир постижим, как в годы детства.
Рассудок ясен.
Время действий.
Бумага жадная бела…

Ю. Ряшенцеву

Пришла прекрасная пора.
Настали праздники. Ура!
Сын Алексей кричит «Уа!»
в восторге.
Луна восходит по ночам,
желта, как квашеный кочан,
и недоступны москвичам
«Мосторги».

В быту заметен перелом.
Обивкой манит поролон.
Журналом неким полонён,
ты дремлешь.
Ревёт будильник петухом,
но и его во сне глухом
ты как-то пополам с грехом
приемлешь.

Потом к тебе заходит гость
и шапку вешает на гвоздь
и новостей сырую гроздь
туда же.
Он говорит уже года.
Речь льётся ровно, как вода.
Сегодня видел он «Всегда
в продаже».

Потом, питомец резвых муз,
ты пробуешь домашний мусс
и святостью семейных уз
гордишься.
На подвиг божия раба
зовёт архангела труба.
Сегодня ты и для труда
годишься.

Спасибо, праздники, за дни,
когда в дому, почти одни,
мы теплим давние огни
надежды.
Забыт курсив, забыт петит.
Ликует хищный аппетит,
и сон угодливо летит
на вежды.

Но яркий цвет календаря,
часы беспечности даря,
как нашей юности заря,
не вечен.
И, словно пушечной пальбой,
ты оглушён своей судьбой,
её пристрастьем и мольбой
привечен.

Катают дети снежный ком.
И друг спешит за молоком.
И кто-то верною влеком
конторой.
Один вытачивать винты.
Другой накладывать бинты.
И весело шагаешь ты,
который…

О чем печалюсь я – навеселе?
Идут года, не оставляя следа.
И есть ли это сердце на земле,
для сердца не жалеющее света?

Гремят ключи в замках жилых систем.
Над трубами восходят кольца дыма.
Как одиноко в мире наших стен
и как их немота необходима!

Но выбор сделан. Кончена игра.
Настало время жить, не отвлекаясь.
Пусть боль мне входит в сердце, как игла.
Так и должно быть. Я ни в чем не каюсь…

Не помог семафор бесполезный.
Рано вторглись в мой узкий мирок
век железный и ветер железный
по откосам железных дорог.

Изменились платформы, вагоны.
В резком свете заметны верней
на шинелях солдатских погоны,
сапоги деревенских парней.

Суетясь и шумя, как на рынке,
с бою жесткие полки берет
рассудительной русской глубинки
веком сорванный с места народ.

Телогрейки, платки, полушубки.
На судьбу не привыкли пенять.
Полуругань, а то полушутки.
Кто куда – невозможно понять.

В суматохе ребяческий лепет
И случайная песня слышна…
А Россия все едет и едет.
Все мечтает доехать она.

А всё, что унесу с собой
под твой, кладбищенская птица,
зелёный куст, звалось судьбой
и никогда не повторится.

Омытый свежей влагой рос,
я больше не вернусь в жилище,
в котором мой ребёнок рос.
Он будет искренней и чище.

Здесь рядом, на замшелом пне,
бывало, мы сидели оба.
Его раздумий обо мне
не омрачи, навет и злоба.

Я снова вспомню явь и сон
и, с чувством радости знакомым,
сюда, во мрак, перенесён,
увижу свет над нашим домом.

И плача близких стану звать,
благословляя всё земное,
а на земле не будут знать,
что под землёй сейчас со мною…

Опять сверкает над Кавказом
всю ночь июньская гроза,
электросваркой над каркасом
слепит безжалостно глаза.

В своей поспешности стремительной
она, могуча и смела,
черты профессии строительной
все до одной в себе слила.

В горячем уличном безмолвии
дождь входит в землю, как сверло,
и облака пронзают молнии,
и ночью в городе светло.

Гром ухает стотонным молотом,
ручьи уносят с улиц сор,
и мир деревьев смотрит молодо,
с листвы отряхивая сон.

И с площадей, по пояс канувших
в клокочущее море луж,
спешит гроза – азартный каменщик
к окраинам, в степную глушь.

В работе рукава закатаны,
и, цветом в вызревшую рожь,
вихры волос ее закапаны
зеленой краской нив и рощ.

Она полна к растеньям жадности
и, сокрушая мертвый хлам,
стремглав возводит урожайности
пшеничный золоченый храм.

Сейчас вода его окутала,
но я увижу на заре
воздушность стен, сиянье купола –
простое диво на земле…

Выпал снег в начале ноября.
Медленно за окнами светало.
Словно крошки со стола, сметала
тени ночи тихая заря.

Ночью мне приснился дом и сад,
вспомнились затрёпанные толки,
на провинциальной барахолке
слышанные двадцать лет назад.

Это детство манит и болит,
вновь и вновь захватывая душу.
Патефон пел песню про Катюшу.
Матерился пьяный инвалид.

Били вора весело и зло,
голосами хриплыми орали,
по законам голода карали
беженцев голодных ремесло.

Выпал снег задолго до зари.
Улыбайся, утренний прохожий,
на румяных сверстников похожий,
сигарету длинную кури.

Оттепель придёт из-за морей,
по местам всё заново расставит,
холод солнца зимнего оставит
разве только в памяти моей…

Мы знаем, что обречено
и безнадёжно наше дело.
Зачем же сердцем завладело
и не даёт вздохнуть оно?
Зачем за край ночной черты
нетерпеливо и тревожно
сквозь слёзы молча смотришь ты?
Его увидеть невозможно –
день завтрашний.
Там вижу я
полупрозрачный жизни призрак,
разлуку и зловещий признак
совсем иного бытия.
Там солнце зимнее горит,
и голос сдержанный природы
о наших бедах говорит
и нам отсчитывает годы
последние.
Но всё равно
мы благодарны будем оба
мученью жара и озноба,
минувшему давным-давно.
Благословим же этот дар,
и ночи с прерванными снами,
и то, что и озноб, и жар
однажды приключились с нами.
Слёз откровенных не таи.
Что нам стихия чуждой прозы?
Свободно льются эти слёзы.
Они мои. Они твои…