Стихи Уоллеса Стивенса

И, поставив точку, он понял,
Что теперь у него есть гора

И воздух, которым можно дышать,
И собственная дорога.

Он выстроил пространство, в котором
Все было на своих местах:

И слова, и сосны, и облака,
И совершенная даль, прощающая несовершенство.

Книга обложкой вверх пылилась у него на столе —
И, вечно ошибающийся, он безошибочно вышел

К скале, повисшей над морем,
И, вскарабкавшись на нее, лег,

С изумлением чувствуя, что он дома,
У себя дома.

Ариэль был доволен написанными стихами.
Стихи были о том, что ему запомнилось,
Понравилось, показалось красивым.

Другие созданья солнца
Были хромые и кривые,
Корявый куп был скрючен.

Его сознанье и солнце сливались в слове,
И все стихи, созданья его сознанья,
В такой же мере были созданья солнца.

Важно не го, что стихи остались,
А что они оказались способны
Запечатлеть черты и детали

И дать хоть слабое ощущенье
Богатства, при всем убожестве слов,
Планеты, частью которой были.

I

Среди двадцати огромных снежных гор
Единственное, что двигалось,
Это был глаз черного дрозда.

II

У меня было тройственное сознанье,
Я был, как дерево, на котором
Три черных дрозда.

III

Черный дрозд закружился в осеннем вихре,
Это была маленькая деталь пантомимы.

IV

Мужчина и женщина
Это одна плоть.
Мужчина и женщина и черный дрозд
Это одна плоть.

V

Я не знаю, что предпочесть:
Красоту модуляций
Или красоту подразумеваний,
Пение черного дрозда
Или тишину после этого.

VI

Сосульки заполнили все окно
Варварскими стекляшками.
За окном мелькала туда-сюда
Тень черного дрозда.
Настроенье
Следовало за этой тенью,
Как за таинственной причиной.

VII

О, худосочные мудрецы Хаддама,
Зачем вам воображаемые золотые птицы?
Или вы не видите, как черный дрозд
Прыгает около самых ног
Женщин вашего города?

VIII

Я знаю звучные размеры
И звонкие, неотвратимые рифмы;
Но знаю также,
Что черный дрозд неизбежно участвует
В том, что я знаю.

IX

Когда мой черный дрозд исчез из глаз,
Была очерчена граница
Лишь одного из многих кругозоров.

X

При виде черных дроздов,
Летящих в зеленом свете,
Даже блудники благозвучия
Вскрикнули бы пронзительно.

XI

Он ехал через Коннектикут
В стеклянной карете.
Внезапно страх пронизал его,
Ему показалось,
Что тень от его экипажа-
Это стая черных дроздов.

XII

Река течет.
Черный дрозд должен лететь и лететь.

XIII

Весь день был вечер.
Падал снег
И снег собирался падать.
Черный дрозд
Сидел на высоком кедре.

Там пела женщина, а не душа
Морской стихии. Море не могло
Оформиться как разум или речь,
Могло быть только телом и махать
Пустыми рукавами и в глухие
Бить берега, рождая вечный крик,
Не наш, хоть внятный нам, но нелюдской
И нечленораздельный крик стихии.

Не маской было море. И она
Была не маской. Песня и волна
Не смешивались, женщина умела
Сложить в слова то, что вокруг шумело.
И хоть в словах ее была слышна
Работа волн, был слышен ропот ветра,
Не море пело песню, а она.

Она творила песню, ту, что пела.
Таинственно-трагическое море
Лишь местом было, где рождалась песня.
Мы спрашивали: чья это душа?
Мы понимали: именно душа
Устами женщины над морем пела.

Ведь если бы лишь темный голос моря
Звучал, смешавший тембры многих волн,
Ведь если бы лишь внешний голос неба
И облаков, лишь гул подводных скал
Коралловых светло звенел и полнил
Колеблющийся летний воздух юга,
Где лету нет конца, то был бы шум,
И только шум. Но это было больше,
Чем шум, чем голос женщины и наш,
Среди бесцельных всплесков волн и ветра,
Простора, бронзы облаков, плывущих
На горизонте, горной чистоты
Воды и неба.

Это женский голос
Дал небесам пронзительную ясность,
Пространству — одиночество свое.
Она была создательницей мира,
В котором пела. И покуда пела,
Для моря не было иного «я»,
Чем песня. Женщина была творцом.
Мы видели поющую над морем
И знали: нет иного мирозданья,
Мир создает она, пока поет.

Рамон Фернандес, почему, скажи,
Когда умолкла песня, и обратно
Мы в город шли, и опускалась ночь,
Скажи мне, почему огни на мачтах
Рыбачьих шхун, стоявших на причале,
Ночь подчиняя, море размечали
На четкие участки тьмы и света,
Внося порядок и глубокий смысл.

Блаженна страсть к гармонии, Рамон,
Порыв творца внести порядок в речь
Нестройных волн и темных врат природы,
И наших «я», и наших тайных недр,
Осмыслить гул и очертить границы.

I

В блестящей вазе — чистая вода,
Белые и розовые гвоздики. Свет
В комнате свеж, как воздух в снежный полдень,
KОГда светло от выпавшего снега,
Конец зимы, и дни уже удлинились.
Белые и розовые гвоздики. Нам бы хотелось
Гораздо большего. День уподоблен
Предельной простоте: белая ваза,
Белый фарфор, холодный и округлый,
Гвоздики — больше ничего и нет.

II

Пусть совершенство этой простоты
Избавило бы нас от всяких мук, от наших
Дьявольски сложных, животворных «я»,
Пересоздав их силой белизны,
Чистой воды в фарфоровом фиале,
Мы большего бы жаждали и ждали,
Чем белизна, чем снежность, чем цветы.

III

Ведь в нас живет наш неуемный дух,
И нам хотелось бы бежать, вернуться
В столь долго создававшуюся сложность.
Несовершенство — наша благодать.
Есть сладость в горечи: одолевать,
Коль скоро нас несовершенство жжет,
Корявость слов и непокорность звуков.