Стихи Владимира Кострова

Тут не помогут слова и рыдания.
Просто тебе говорю: «До свидания!»
Чёрное горе подступит… Да ну его!
Жизнь продолжается, смерть неминуема.
Вместе космической пылью засветимся.
Мы ещё встретимся.
Мы ещё встретимся!
Туче прощаю, что тихо закапала.
Это ведь ты надо мною заплакала.
Ветру прощаю шалости, вольности.
Это ведь ты мне погладила волосы.
Люди, что было меж нами, не знающие,
снова глядят на меня осуждающе.
И, никогда не любившие, мелкие,
ищут слова они, злые и меткие.
Если могла бы ты стать над могилою,
ты, как при жизни, меня защитила бы.
Мы не разъехались в разные стороны.
Мы ещё встретимся поздно ли, скоро ли.
Эти стихи и цветы запоздалые
ты мне прости, как при жизни прощала мне!

Выходец из волости лесистой,
бражник, сочинитель, острослов,
в глубине истории российской
жил Ермил Иванович Костров.
В переводах был
весьма исправен,
пил вино, работал не спеша.
О Кострове Пушкин и Державин
говорили: «Добрая душа».
Годы шли
уже двадцатым веком,
о любви, а не о пустяках
вновь с Костровым,
добрым человеком,
Маяковский говорил в стихах.
Буду жить
с такой фамильей древней,
не употреблю её во зло.
Классиков высокое доверье
на мою фамилью снизошло.
Чем за то доверье отплачу им?
Впрочем, перспективы не плохи.
Вознесенский, Храмов, Феликс Чуев
посвящали мне свои стихи.
Может быть, хоть этим буду славен
на просторах матушки-Руси.
Я – Костров.
А кто из них Державин
или Пушкин, Боже упаси?!

Воробей, стучащий в крышу,
дробный дождь в пустом корыте, —
говорите, я вас слышу,
я вас слышу, говорите.
Прежде чем я стану тенью,
остро, как переживанье,
слышу, слышу свиристенье,
шебаршенье и шуршанье.
Эти травы, эти птицы
на закате и в зените,
милые твои ресницы,
я вас слышу, говорите.
Ничего не надо, кроме
общей радости и боли,
доброй песни в отчем доме,
свиста вьюги в чистом поле.
Мы уйдём, но не как тени,
в мир пернатых и растений,
в песни, шорохи и звуки.
Нас с тобой услышат внуки.

Надо будущее строить,
Надо прошлое спасать.
Гимн советскому народу
Я мечтаю написать.

Ведь победа в ратном поле
Совершалась и тогда.
По святой народной воле,
Волей Божьего суда.

Чтобы будущее строить,
На костях нельзя плясать.
Гимн советскому народу
Я мечтаю написать.

Бедное сердце болит спозаранку
В горьком сознанье беды и вины.
Чудится, будто играет шарманка
Песню времён англо-бурской войны.
Видно, старухи не зря голосили.
Век начинался – слепое дитя.
Песня с шарманки прошла по России,
В пьяных застольях все жилы крутя.

Стакан в стакан! Споём, друзья,
О дальней стороне!
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Земец и пахарь. Купец и карманник.
И с револьвером убойный студент.
Точка поставлена. Умер шарманщик,
Но продолжает играть инструмент.
Давняя музыка Родины милой,
Душу она бередит до сих пор.
Бурская пуля. Афганская мина.
Очередь из автомата в упор.

Прощай, любовь. Прощай, семья.
Погасни, свет в окне.
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Вздыбились нации с именем бога
В год обезьяны, а может, змеи.
Стали уже убивать у порога
И распинать на глазах у семьи.
Снова обиды, плевки и проклятья –
Это шарманка поёт на износ.
Снятся мне душу продавшие братья
Каин и Авель, Пилат и Христос.

Нальём, споём, терпеть нельзя.
Утопим боль в вине.
«Трансваль, Трансваль, страна моя,
Ты вся горишь в огне!»

Время гудит над дорогой метельной,
Словно не хочет тепла и добра.
И надеваю я крестик нательный –
Каплю надежды из серебра.

День в моём селе зелёном
начинается вот так:
соловьями —
для влюблённых,
петухом —
для работяг.
Бросит солнце в ноги бору
золотые пятаки,
и тогда на всех заборах
вдруг как вспыхнут петухи.
Это утро.
Это лето.
Кукарекающий край.
Петухи такого цвета —
хоть пожарных вызывай.
Сердцу вольно,
глазу больно,
а взгляни из-под ресниц:
словно бродит по Заборью
стая утренних жар-птиц,
Я машины объезжаю,
поезда и корабли,
уезжаю, улетаю,
отрываясь от земли.
Но любой чудак заметит,
только глянет мне в глаза:
ничего мне не заменит
те живые голоса,
что во мне засели крепко —
не уйди,
не отвернись, —
горловой соловий трепет,
петушиный оптимизм.
День в моей стране зелёной
начинается вот так:
соловьями —
для влюблённых,
петухом —
для работяг.

Учёным-атомщикам

Чёрная, белая, чёрная, белая, чёрная!
Белая, чёрная, белая, чёрная, белая!
Сутки за сутками чётные дни за нечётными
эта мелодия мечется, как угорелая.

Хочется радости, злобы и горя не хочется.
Жизнь беззащитная птицей на ветке качается.
Хочется верить, что музыка эта не кончится,
Сердце не верит, что музыка эта кончается.

Люди дотошного разума, люди учёные,
что вы с планетою нашей, ребята, наделали!
Чёрная, белая, чёрная, белая, чёрная.
Белая, чёрная, белая, чёрная, белая.

Я стою, как дерево в лесу,
Сединой купаясь в синеве,
И славянской вязью времена
На моей записаны листве.
Ничего я лучше не нашёл,
Никуда я больше не уйду,
И когда наступит судный срок,
На родную землю упаду.
Уступлю пространство молодым —
Пусть они увидят божий свет
И прочтут по кольцам годовым
Дни моих падений и побед.
Да стоят по родине кремли,
Утишая яростную новь —
Белые, как русские тела,
Красные, как пролитая кровь.

Незримы и невыразимы,
Лишённые телесных пут,
Рождественские серафимы
Теперь Свиридову поют.
О тесноте земной юдоли,
Где каждый звук его зачат,
В морозном небе, в чистом поле
Распевы горние звучат.
И хора сладкое согласье,
Мерцающее в звёздной мгле,
Так внятно говорит о счастье,
Ещё возможном на земле.
И как пророк в сухой пустыне,
С надеждой глядя в небеса,
Почти оглохшая Россия
Внимает эти голоса.
Молись и верь, Земля родная.
Проглянет солнце из-за туч…
А, может быть, и двери рая
Скрипичный отворяет ключ.

Герой и мученик овации,
Будь снисходителен вдвойне.
Меняются администрации,
А ты останешься в цене.

Не торопись. Стихи раскуплены.
Легко выходят книги в свет.
По Бенедиктову и Кукольнику —
Ты замечательный поэт!

Ты возвышаешься по-прежнему
Над нами гордой головой,
Вниманьем Рейгана и Брежнева
Подсвечен нимб высокий твой.

И, пожиная что посеяно,
Над тем подумай, старина:
А любит всё-таки Есенина
Россия, дикая страна.

Срок настал, московская богема,
Нам с тобой проститься до конца.
Слишком жизнь – короткая поэма,
И всегда от первого лица.
Солнце поднималось над горою,
И судьба глумилась над людьми.
Это сочиненье без героя
От меня, страна моя, прими.
Я не подошёл Замоскворечью,
И всему виной характер мой –
Говорить хотел прямою речью
И идти по жизни по прямой.
Если кто прочтёт мои тетрадки,
Может быть, услышит на часок
Позабытый перебор трёхрядки,
Ласковый жалейки голосок.
Может быть, из стороны нездешней
Я увижу, как в лугах идёт
Преданный, распятый и воскресший
Мой народ.

Не кустарник, трава или злак –
из Удельной, Кудельной, Кудлатой,
словно предупреждающий знак,
как комета, взошла эта дата.
Ни кола, ни двора, ни избы,
ни межи у бескрайнего поля.
Это поле народной судьбы,
неизбывная русская доля.
Здесь из моря лаптей и бород
под кнутом азиатского свиста
до понятия Русский Народ
было нам предназначено слиться.
Словно в тигле истории, здесь
переплавилась, перегорела
чудь пузатая, меря и весь,
черемисы, мордва и корела.
И, как феникс из пепла, возник
на татаро-монгольском позоре
хитроватый двужильный мужик
с вопрошающей синью во взоре.
Чтобы в поле том сеять и жать,
а в беде этим полем божиться,
чтобы жить, и тужить, и рожать,
и под холмик безвестный ложиться.

Как закат, золотится жнивьё,
причитает кулик бестолково.
Это поле твоё и моё,
поле нашей судьбы – Куликово.

В сантиметре до детской улыбки
потихоньку играет на скрипке
одинокий сверчок тишины.
Свежим снегом хруптят на балконе
в жёлтых яблоках рыжие кони,
ошалелые кони луны.
Снег светлейший, спасибо за чудо,
что, летя, вам известно откуда,
ты не канул незнамо куда
и что утром, едва я проснулся,
улыбнулся, зимой обернулся
и остался во мне навсегда.
Нашу радость ты верно провидел.
Ты отсутствием нас не обидел,
твоя колкая внешность кротка.
Бесконечно щедра твоя смета
с горностаем, с вращением света,
с колдовским истеченьем катка.
Это счастье — и ныне и присно —
мир увидеть в капризную призму
русской белой зимы и любви.
Пронесёмся, сверкнём, исказимся,
вновь проявимся и отразимся,
и опять обернёмся людьми!

Душа, не кайся и не майся —
За то, что я другим не стал.
Да, я стихи колоннам майским
На Красной площади читал.
Как Ванька, не ломал я лиру
У всей планеты на виду.
Я воспевал стремленье к миру
И славу честному труду.
Колонны шли путём кремнистым,
И флаги красные вились.
Я был тогда идеалистом,
Да и теперь — идеалист.
Уйдя в подземную квартиру,
Равно в раю или аду,
Я буду звать народы к миру
И бескорыстному труду.

Отшумели сады, отзвенела вода,
От зелёной листвы не осталось следа,
В чистом поле так ясно и пусто.
От счастливых минут до последних седин
Мы остались с тобою один на один,
Мое позднее древнее чувство.
Журавли улетели, печально трубя,
Я живу только тем, что я помню тебя
В этом мире коварном и пошлом.
Я живу, словно уголь потухшим огнём,
День за днем остывая душой, день за днём,
Только прошлым живу, только прошлым.
Я себя не прощаю, тебя не виню,
Я готов поклониться вчерашнему дню.
Ишь как в поле меня прознобило,
Мне бы только дойти да у печки прилечь.
Неужели остыла горячая печь?
Неужели меня ты любила?