Какие мощные ветра,
Потопы и землетрясенья!
Какая лютая жара!
Какие грозные знаменья!
Как будто каждый день и час,
Все исчерпав иные средства,
Всесущный призывает нас
Одуматься и оглядеться.
Стихи Владимира Кострова
Защити, приснодева Мария
Защити, приснодева Мария!
Укажи мне дорогу, звезда!
Я распятое имя «Россия»
Не любил ещё так никогда.
На равнине пригорки горбами,
Перелески, ручьи, соловьи.
Хочешь, я отогрею губами
Изъязвлённые ноги твои.
На дорогах сплошные заторы,
Скарабей, воробей, муравей.
Словно Шейлок, пришли кредиторы
За трепещущей плотью твоей.
Оставляют последние силы,
Ничего не видать впереди,
Но распятое имя «Россия»,
Как набат, отдаётся в груди.
Беру костыль
Беру костыль: опять меня мотает,
И самому себе твержу: держись!
Презренного металла не хватает
На скромную оставшуюся жизнь.
И точно, не оставлю я наследства.
Благодаря аптекам и врачам
Мне много лет. И я впадаю в детство.
Но мама не утешит по ночам.
Но продолжает божий мир вращаться,
Наркоз стихов кончается уже.
И лишь душа не хочет возвращаться,
Таится, словно утка в камыше.
Мир полон и больных, и без гроша,
Но унывать — не стоящее дело.
И потому прошу тебя, душа,
Не покидай страдающее тело.
Стадион, победа, лето
Стадион. Победа. Лето.
Разорённая страна.
Но весёлые куплеты
Пела местная шпана.
Распевали те куплеты
Остальные москвичи:
Офицеры и поэты,
Инженеры и врачи.
«На московском стадиона
Начинается игра.
На одних воротах Хомич,
На других – его жена».
Право, не было насмешки
В этой песне озорной
Над голкипером известным
И красавицей женой.
Просто после всех страданий
Нравилось озорничать,
Сочинять лихие песни,
Хохотать, свистеть, кричать.
«На московском стадионе
Начинается игра.
На одних воротах Хомич,
На других – его жена».
Нам сегодня много надо:
Надо голову иметь,
На работе дело делать,
На досуге вместе петь.
Надо честно разобраться
Чья заслуга, чья вина.
На одних воротах – правда,
На других – опять она.
Вот женщина с седыми волосами
Вот женщина с седыми волосами
с простого фото смотрит на меня.
Тем чаще вспоминаю я о маме,
чем старше становлюсь день ото дня.
Глухое костромское захолустье
и влажные ветлужские леса
наполнили и добротой и грустью
твои большие синие глаза.
А светлые ветлужские излуки
и чистая лучистая вода
такою лаской одарили руки,
что их не позабудешь никогда.
Благодарю тебя за первый свет,
за первый след,
за крик гусей в разливах,
благодарю тебя за первый снег,
за столько лет,
тревожных и счастливых.
Я стал грузнеть,
и у меня семья,
житейского поднакопилось хлама.
Всё чаще о тебе тоскую, мама.
Старею я.
Поплачь, любимая, поплачь
Поплачь, любимая, поплачь…
Меня в поход позвал трубач.
Иду дорогой полевой
За дымной славой боевой.
Но лунный свет твоих волос,
И серебро девичьих слёз
Как несказа?нную красу
Я на погонах унесу, унесу.
Играет румянец на юной щеке,
Играет звезда на гранёном штыке
И кровью смывает с крестов имена.
Россия светла, да темны? времена.
Какой поэт, в каком веку
Напишет «Слово о полку»?
И воспоёт какой певец
В крови? терновый наш венец?
И, новой славой окрылён,
За батальоном батальон
Уйдёт в небесные поля.
Жила бы ты, моя земля, моя земля.
Играет румянец на юной щеке,
Играет звезда на гранёном штыке
И кровью смывает с крестов имена.
Россия светла, да темны? времена.
Походная песня — последняя весть.
Да крест над могилой — последняя честь.
Когда совершится Господен Завет,
Мы встретимся вновь через тысячи лет.
Поплачь, любимая, поплачь…
Один графоман в солидный журнал
Один графоман в солидный журнал
прислал корявый стишок.
Совсем таланта не было в нём,
и стиль был весьма смешон.
Но чтобы вывод под стих подвесть,
в нём были такие слова:
«Жизнь такова, какова она есть,
и больше — никакова!»
Младший редактор сказал: «Пустяки!
Ступай-ка в корзину, брат!»
Но чем-то тронули сердце стихи,
и он их вернул назад.
— Вчера я пришёл весёленький весь,
и жена была неправа.
Но «жизнь такова, какова она есть,
и больше — никакова!»
Редактор отдела, увидев стих,
наморщил высокий лоб.
Стихи банальные. Автор псих.
А младший редактор жлоб.
Но строчки вошли, как благая весть,
до самого естества.
«Жизнь такова, какова она есть,
И больше — никакова!»
И свой кабинет озирая весь,
подумал любимец богов:
«А может, и я таков, как есть,
И больше совсем никаков».
И страшная мысль, как роса с травы,
скатилась с его головы:
А может, и все таковы, каковы,
И больше — никаковы?
Смуту и безверье не приемль
Смуту и безверье не приемль,
А иначе точно быть беде…
Над рекой Великой белый кремль,
Как Христос, идущий по воде.
Прикоснись душою к старине,
Мимо деклараций и затей.
С каждым годом по родной стране
Меньше километров и детей.
Кто бы, что и как ни говорил,
Только «Нет!» в ответ ему скажи.
От чудской волны и до Курил
Подступают к горлу рубежи.
У других подачку не моля,
Каждому не открывай дверей.
Глубока российская земля –
Глубже океанов и морей.
Не обходят грозы стороной,
Падает и каменная кладь.
Русский Бог за белою стеной,
Псковский кремль за нашею спиной –
Некуда нам дальше отступать.
Две берёзы над жёлтою нивой
Две берёзы над жёлтою нивой,
Три иконы на чёрной стене.
Я родился в земле несчастливой,
В заветлужской лесной стороне.
Деревянная зыбка скрипела,
Кот зелёно сверкал со скамьи,
Белой вьюгою бабушка пела
Журавлиные песни свои.
Отгорит золотая полова,
Дни растают в полуночной мгле.
Ничего слаще хлеба ржаного
Не едал я потом на земле.
Ухожу под другое начальство,
Только буду жалеть о былом.
Слаще русского горького счастья
Ничего нет на шаре земном.
Янтарная смола
Янтарная смола. Сосновое полено.
Грибной нечастый дождь
Да взгляды двух собак.
И сердце не болит
Так, как вчера болело.
И верить не велит,
Что всё идёт не так.
Как хорошо заснуть!
Как сладко просыпаться,
И время у печи томительно тянуть,
И медленно любить безлюдное пространство,
Не подгонять часы,
Не торопить минут.
И быть самим собой —
Не больше и не меньше,
И серебро воды в лицо себе плескать,
И сладко вспоминать глаза любимых женщин,
И угли ворошить,
И вьюшку задвигать.
Двух ласковых собак тушёнкой не обидеть,
И пить лесной настой, как свежее вино,
И записных вралей не слышать и не видеть,
А слушать только дождь
И видеть лес в окно.
У пруда силуэт давно знакомой цапли,
Которая взлетит немного погодя.
Спасибо, вечный врач,
Мне прописавший капли
В прозрачных пузырьках
Нечастого дождя.
Памяти Николая Анциферова
Как внук голодных,
нищих
и забитых
(у нас сегодня кое-кем забытых)
ты, верно, не любил искусство сытых,
живя в воспоминаниях своих.
И был биологически различным
с тем шустрым стилем
полузаграничным
твой простоватый,
но весомый стих.
Как сын и брат
пехоты русской серой,
когда земля, как ад,
дышала серой,
от жизни получивший полной мерой,
ты всё же никогда не унывал.
Ты продал душу
им, чертям
чумазым:
шахтёрам
и шофёрам, гнавшим МАЗы,
механикам ремонтной автобазы,
которых ты любил и понимал.
Ты принимал
российских тех поэтов,
не раз глядевших
в дуло пистолета,
которые в прозрении своём
вносили в круг
дворянского семейства
тот свежий
и крамольный дух
плебейства,
что мы сейчас народностью зовём.
Они сошли с парнасской высоты
и обрели народное признанье
в тот миг,
когда сознанье красоты
соединили с чувством состраданья.
…Пред вечностью не суетился ты.
Пусть имена иные
смоет Лета,
но вижу я:
народ несёт цветы
к могиле Неизвестного поэта.
Поскорей раствори эти рамы
Поскорей раствори эти рамы,
Разведи, как разводят мосты.
И вдохни этот утренний, ранний
незадымленный холод Москвы.
На такси из осеннего леса
прилетел я на дальний звонок,
словно рябчик весенний, повеса,
на охотничий точный манок.
Что меж нами? Какая зараза,
разъедая судьбу, проползла?
Эти два непрощающих глаза
словно два наведённых ствола.
Это вовсе уже не охота.
Ну чего же ты? Бей — не тяни.
Разобью свою голову с лёта
о закрытые рамы твои.
Романс
Прощай, моя радость, прощай!
Ты в жилах пока ещё бьёшься,
Но прошлого не обещай:
Я знаю, что ты не вернёшься.
Как птица, лети из руки –
Свободе не будет возмездья.
Расходятся материки,
Разводятся в небе созвездья.
Прости, моя радость, прости,
Как луг улетевшую цаплю,
Волшебной воды из горсти
Я выпил последнюю каплю.
Прощай, не жена, не сестра.
На мокром московском перроне
Я буду ходить до утра,
Подобно вокзальной вороне.
Поэтессе
Как ты в себе слила,
воздушное созданье,
изящные слова,
красивые страданья.
Хоть пишешь ты, как встарь,
печально и объёмно,
но мысли, и словарь,
и чувства — всё заёмно.
Совсем не наугад, —
приём тут найден древний, —
всё взято напрокат
у Анны Андреевны.
Пусть стиль её тобой
усвоен на «отлично»,
но было там впервой, —
а у тебя вторично.
И всё наоборот,
что мы навытворяли, —
дворяне шли в народ,
а мы назад — в дворяне.
Не буду, так сказать,
всё объяснять подробно.
И можно так писать,
да как-то неудобно.
Сумерки
Вы — сумерки. Вас хочется погладить,
как в детстве, с вами хочется поладить,
и псом лохматым в комнату пустить,
и до утра оставить в ней гостить.
Вы — сумерки. Вы к нам пришли из леса,
в вас столько доброты и интереса,
вы пахнете прозябшею осиной
и мордой ноздреватою лосиной.
Осенние и летние, росистые,
знакомые и грустные, российские.
Вы подойдёте и в колени сунетесь,
и я не вздрогну, зная — это сумерки.
О, как земля вращается стремительно,
стремительно работают строители,
стремительно стараются старатели,
стремительно расходятся приятели.
Стремительно огни бегут по улицам,
и некогда бывает нам задуматься,
хоть час самих себя послушать искренне,
чтоб разделились суетность и истинность.
Давай не торопиться и не умничать.
Хоть раз в году давай с тобою сумерничать.
На бочку темноты взяв ложку сурика,
перемешаем и получим сумерки.
Любимая, ты помнишь годы школьные,
те редкие конверты треугольные.
Ты помнишь сводки горько-аккуратные,
ты помнишь хлеба ломтики квадратные.
Ты помнишь мать, по вечерам стирающую,
и печку, угольками в нас стреляющую.
Нам дня того не позабыть, наверное,
когда пришла домой пехота серая,
за Родину довольно порадевшая,
на вражеских высотах поредевшая.
Худая, поседевшая, окопная.
Но сколько было нежности накоплено.
И в сумерках для нас светили ласково
эмалевые звёздочки солдатские.
Мы дети тех солдат. Мы ветви дерева.
Нам память поколения доверена.
Мы дети русской синевы и снежности,
носители народной горькой нежности.
Закрыты шторы. В комнате смеркается.
Прошедшее с будушим смыкается.
Ты помнишь, как в Крыму свистели суслики,
и мы с тобою уходили в сумерки.
И рядом с нами, звонкая, как денежка,
чуть в темноте светилась наша девочка.
Нам души очищала наша Катенька,
единой жизни маленькая капелька.
Она над нами правила начальственно,
а порознь все мы были бы несчастливы.
И рядом с нами шли не по обочине
родные люди русские, рабочие.
Простые люди, грешные и будничные,
из прошлого в таинственное будущее.
Любимая, входи скорее с улицы,
но свет не зажигай, пусть будут сумерки.
Смеркается, смеркается, смеркается…