Баллада о пустыне 0 (0)

Давно это было…
Разъезд пограничный в далеком Шираме,—
Бойцов было трое, врагов было двадцать,—
Погнался в пустыню за басмачами.
Он сгинул в песках и не мог отозваться.

Преследовать — было их долгом и честью.
На смерть от безводья шли смелые трое.
Два дня мы от них не имели известий,
И вышел отряд на спасенье героев.

И вот день за днем покатились барханы,
Как волны немые застывшего моря.
Осталось на свете жары колыханье
На желтом и синем стеклянном просторе.

А солнце всё выше и выше вставало,
И зной подступал огнедышащим валом.
В ушах раздавался томительный гул,

Глаза расширялись, морщинились лица.
Хоть лишнюю каплю,
хоть горсткой напиться!
И корчился в муках сухой саксаул.

Безмолвье, безводье, безвестье, безлюдье.
Ни ветра, ни шороха, ни дуновенья.
Кустарник согбенный, и кости верблюжьи,
Да сердца и пульса глухое биенье.

А солнце всё выше и выше вставало,
И наша разведка в песках погибала.
Ни звука, ни выстрела. Смерть. Тишина.

Бархан за барханом, один, как другие.
И медленно седла скрипели тугие.
Росла беспредельного неба стена.

Шатаются кони, винтовки, как угли.
Жара нависает, слабеют колени.
Слова замирают, и губы распухли.
Ни зверя, ни птицы, ни звука, ни тени.

А солнце всё выше и выше вставало,
И воздуха было до ужаса мало.
Змея проползла, не оставив следа.

Копыта ступают, ступают копыта.
Земля исполинскою бурей разрыта,
Земля поднялась и легла навсегда.

Неужто когда-нибудь мощь человека
Восстанет, безлюдье песков побеждая,
Иль будет катиться от века до века
Барханное море, пустыня седая?

А солнце всё выше и выше вставало,
И смертью казалась минута привала.
Но люди молчали, и кони брели.

Мы шли на спасенье друзей и героев,
Обсохшие зубы сжимая сурово,
На север, к далеким колодцам Чули.

Двоих увидали мы, легших безмолвно,
И небо в глазах у них застекленело.
Над ними вставали застывшие волны
Без края, конца, без границ, без предела.

А солнце всё выше и выше всходило.
Клинками мы братскую рыли могилу.
Раздался прощальный короткий залп.

Три раза поднялись горячие дула,
И наш командир на ветвях саксаула
Узлами багряный кумач завязал.

Мы с мертвых коней сняли седла и сбрую,
В горячее жерло, не в землю сырую,
Солдаты пустыни достойно легли.

А третьего мы через час услыхали:
Он полз и стрелял в раскаленные дали
В бреду, всё вперед, хоть до края земли.

Мы жизнь ему флягой последней вернули,
От солнца палатку над ним растянули
И дальше в проклятое пекло пошли.

Мы шли за врагами… Слюны не хватало,
А солнце всё выше и выше вставало.
И коршуна вдруг увидали — плывет.

Кружится, кружится
всё ниже и ниже
Над зыбью барханов, над впадиной рыжей
И всё замедляет тяжелый полет.

И встали мы, глядя глазами сухими
На дикое логово в черной пустыне.
Несло, как из настежь раскрытых печей.

В ложбине песчаной,
что ветром размыло,
Раскиданы, словно их бурей скосило,
Лежали, согнувшись, тела басмачей.

И свет над пустыней был резок и страшен.
Она только смертью могла насладиться,
Она отомстить за товарищей наших
И то не дала нам,
немая убийца.

Пустыня! Пустыня!
Проклятье валам твоих огненных полчищ!
Пришли мы с тобою помериться силой.
Стояли кругом пограничники молча,
А солнце всё выше и выше всходило…
Я был молодым.
И давно это было.

Окончен рассказ мой на трассе канала
В тот вечер узнал я немало историй.
Бригада топографов здесь ночевала,
На месте, где воды сверкнут на просторе.

Курсантская венгерка 5 (2)

Сегодня не будет поверки,
Горнист не играет поход.
Курсанты танцуют венгерку,-
Идет девятнадцатый год.

В большом беломраморном зале
Коптилки на сцене горят,
Валторны о дальнем привале,
О первой любви говорят.

На хорах просторно и пусто,
Лишь тени качают крылом,
Столетние царские люстры
Холодным звенят хрусталем.

Комроты спускается сверху,
Белесые гладит виски,
Гремит курсовая венгерка,
Роскошно стучат каблуки.

Летают и кружатся пары —
Ребята в скрипучих ремнях
И девушки в кофточках старых,
В чиненых тупых башмаках.

Оркестр духовой раздувает
Огромные медные рты.
Полгода не ходят трамваи,
На улице склад темноты.

И холодно в зале суровом,
И над бы танец менять,
Большим перемолвиться словом,
Покрепче подругу обнять.

Ты что впереди увидала?
Заснеженный черный перрон,
Тревожные своды вокзала,
Курсантский ночной эшелон?

Заветная ляжет дорога
На юг и на север — вперед.
Тревога, тревога, тревога!
Россия курсантов зовет!

Навек улыбаются губы
Навстречу любви и зиме,
Поют беспечальные трубы,
Литавры гудят в полутьме.

На хорах — декабрьское небо,
Портретный и рамочный хлам;
Четверку колючего хлеба
Поделим с тобой пополам.

И шелест потертого банта
Навеки уносится прочь.
Курсанты, курсанты, курсанты,
Встречайте прощальную ночь!

Пока не качнулась манерка,
Пока не сыграли поход,
Гремит курсовая венгерка…
Идет
девятнадцатый год.

Басмач 0 (0)

Дым папиросный качнулся,
замер и загустел.
Частокол чужеземных винтовок
криво стоял у стен.
Кланяясь,
покашливая,
оглаживая клок бороды,
В середину табачного облака
сел Иган-Берды.
Пиала зеленого чая —
успокоитель души —
Кольнула горячей горечью
челюсти курбаши.
Носком сапога
покатывая
одинокий патрон на полу,
Нетвердыми жирными пальцами
он поднял пиалу.
А за окном пшеница
гуляла в полном соку,
Но тракторист, не мигая,
прижался щекой к штыку.
Он восемь бессонных суток
искал по горам следы
И на девятые сутки
встретил Иган-Берды.
Выстрелами оглушая
дикие уши горы,
Взяли усталую шайку
совхозники Дангары.
Тракторист засыпает стоя,
но пальцы его тверды.
И чай крутого настоя
пьет Иган-Берды.
Он поднимает руку
и начинает речь,
Он круглыми перекатами
движет просторы плеч,
Он рад, что кольцом беседы
с ним соединены
Советские командиры —
звезды большой страны.
Он никого не грабил
и честно творил бой,
Глазам его чужды убийства,
рукам его чужд разбой.
Как снежное темя Гиссара,
совесть его бела,
И ни одна комсомолка
зарезана им не была.
Сто раз он решал сдаваться,
но случай к нему не пришел.
Он выстрадал пять сражений,
а это — нехорошо.
И как путник,
поющий о жажде,
хочет к воде припасть,
Так сердце его сухое
ищет Советскую власть.
Милость Советской власти
для храбрых — богатый пир.
Иган-Берды — знаменитый
начальник и богатырь.
— Непреклонные мои пули
падали гуще дождей,
От головы и до паха
я разрубал людей.
Сокровища кооперативов
я людям своим раздавал,
Повешенный мною учитель
бога не признавал,
Тяжелой военной славой
жилы мои горды.
Примите же, командиры,
руку Иган-Берды!—
Но старший из командиров
выпрямился во весь рост.
По темным губам переводчика
медленно плыл допрос.
И женщина за стеною
сыпала в миску
рис.
Прижавшись к штыку щекою,
жмурился тракторист.
Солнца,
сна
и дыма
он должен не замечать.
Он должен смотреть в затылок
льстивого басмача.
Кланяется затылок
и поднимается вновь,
Под выдубленной кожей
глухо толчется кровь.
И тракторист усмехается
твердым, сухим смешком:
Он видит не человека,
а ненависти ком.
За сорванную посевную
и сломанные его труды
Совсем небольшая расплата —
затылок
Иган-Берды.

Гуси 0 (0)

Над необъятной Русью
С озерами на дне
Загоготали гуси
В зеленой вышине.

Заря огнем холодным
Позолотила их.
Летят они свободно,
Как старый русский стих.

До сосен Заонежья
Река небес тиха.
Так трепетно и нежно
Внизу цветет ольха.

Вожак разносит крылья,
Спешит на брачный пир.
То сказкою, то былью
Становится весь мир.

Под крыльями тугими
Земля ясным-ясна.
Мильоны лет за ними
Стремилась к нам весна.

Иных из них рассеют
Разлука, смерть, беда,
Но путь весны — на север!
На север, как всегда.

Ночной патруль 0 (0)

Временем уменьшенный
молодости кров —
Города Смоленщины,
буркалы домов.
Пронзительная,
звонкая
январская луна,
Ампирными колонками
подперта тишина.
Выстрел отдаленный.
Кино без стекол «Арс».
На площади
беленый
глиняный Карл Маркс.
Слепил его художник,
потом в тифу пропал.
Звезда из красной жести.
Дощатый пьедестал.
Звезда из красной жести,
лак или крови ржа.
В средине серп и молот,
лучи
острей ножа.
И Днепр завороженный,
весь ледяной
до дна.
И ведьмами озябшими
зажженная луна.
Идет патруль по городу.
Округа вся
мертва.
Шагами тишь распорота —
раз-два, раз-два, раз-два.
И я иду, и я иду —
ремень вошел в плечо.
Несу звезду,
мою звезду,
что светит горячо.
Всем людям я
звезду несу,
пяти материкам.
Недвижен Днепр,
синеет Днепр —
славянская река.
И невысоко
над Днепром,
где стонут провода,
Другая
блещет хрусталем
холодная звезда.
Живу, люблю,
умру в ночи —
все так же будет стлать
Она бесстрастные лучи
на снежную кровать.
Свеча в окне Губкома,
из труб не вьется дым.
Дорогой незнакомой
идти нам,
молодым.
Идти Россией
и Кремлем
в неслыханный простор.
Идти полночным патрулем —
подсумок, штык, затвор.
Пойдешь направо —
там Колчак,
от крови снег рябит.
Пойдешь налево —
там Берлин,
там Либкнехт Карл убит.
Убит,
лежит он на снегу,
кровь залила усы.
На мертвой согнутой руке
спешат, стучат часы.
Дрожат Истории весы.
История — стара.
Стучат часы, спешат часы.
Пора, пора, пора!
Звезда из красной жести,
дощатый пьедестал.
Я пять лучей Коммуны
рукой своей достал.
Рукой достал,
потрогал,
на шапку приколол.
Глядит товарищ Ленин,
облокотись на стол.
Горит звезда багровая,
судьбу земли тая,—
Жестокая и строгая,
как молодость моя.
Идет патруль по городу —
шаги, шаги, шаги.
На все четыре стороны —
враги, враги, враги.
А ветер жжет колени.
Звезда горит огнем…
Мы здесь,
товарищ Ленин.
Мы землю повернем!

Свет на землю 0 (0)

Как морозит! Как морозит!
Вечер, лампы, хруст шагов.
Фонарей далеких россыпь
У гранитных берегов.

Что теперь со всеми нами
Сделала, смеясь, зима!
Как бегут, звеня коньками,
Девушки, сводя с ума!

Сто машин огни швыряют
На тугой румянец щек.
Легким инеем играет
Над губой твоей пушок.

В праздничном, горящем небе
Слышен дальний звон планет.
Может быть, случилась небыль —
Смерть устала, горя нет?

Горя много, смерть не дремлет,
Но, слетевши в ночь зимы,
Радость на седую землю
Жадно вырвалась из тьмы.

Повелитель бумаги 3 (1)

Вадим ехал скоро, и глубокая,
единственная дума, подобно
коршуну Прометея, пробуждала
его и терзала его сердце.
Лермонтов

Большой человек, повелитель бумаги,
Несет от московской жары
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры.

Такой величавый, внушающий рост
Тела, стихов и славы
Рванул его к сонму классических звезд,
Где он засиял по праву.

Большой человек постарел на полтона,
И девушки с легкой ленцой
Сначала глядят на его пальто,
Потом на его лицо.

Редакции были в него влюблены,
Но это не помогло —
От новолунья до полной луны
Он в весе терял кило.

Большую звезду разъедала ржа,
Протуберанцы тоски.
Поэзия стыла, как муха жужжа,
В зажиме его руки.

Мигрень поднимала собачий вой,
Ритм забивался в рот,
И дни пятилетки тянули свой
Фабричный круговорот.

Тогда прилипает к его груди
Денежный перевод.
Тогда остается тебе, Вадим,
Ирония и Кисловодск.

И снова пространства сосет вагон,
Россия путем велика.
И снова шеломами черпают Дон
Вечерние облака.

Угольным чертом летит Донбасс,
Рождаются города,
И, выдыхая горящий газ,
В домнах ревет руда,

А ночью, когда в колыбель чугуна
Дождь дочерей проводил,
Голосом грубым спросила страна:
«Что делать,
товарищ Вадим?

Тебе отпустили хороший рот
И золотое перо.
Тебя, запевалу не наших рот,
Мы провели вперед.

Я, отряхая врагов и вшей,
Назвалась твоей сестрой,
Ты нахлебался военных щей
Около наших костров.

Но не таким я парням отдавалась
За батарейную жуть:
Мертвые у перекопского вала
Лапали мою грудь.

Ты же, когда-то голодный и босый,
Высосав мой удой,
Через свои роговые колеса
Глядишь на меня судьбой…

Судьбы мои не тебе вручены.
Дело твое — помочь.
Разоружись и забудь чины
В последнюю эту ночь!»

Большой человек, у окна седея,
Видел кромешную степь,
Скифию, Таврию, Понтикапею —
Мертвую зыбь костей.

Века нажимали ему на плечи,
Был он лобаст и велик —
Такую мыслищу нельзя и нечем
Сдвинуть и повалить.

«Проносятся эры, событья идут,
Но прочен земной скелет.
Мы тянем историю на поводу,
Но лучше истории,
чем труду,
Должен служить поэт».

Тогда окончательно и всерьез
Стучит перебор колес;
Они, соблюдая ритм и ряд,
С писателем говорят:

«Теперь ты стал
витым, как дым,
И кислым,
как табак,
И над твоим лицом,
Вадим,
И над твоим концом,
Вадим,
Не хлынет
ветром молодым
Твой юношеский
флаг».

Большой человек, повелитель бумаги,
Не хочет изъять из игры
Сто семьдесят пять сантиметров ума,
Достоинства и хандры:

«Всю трагедийность существованья
И право на лучшую жизнь
По справедливости и по призванью
Я в книги свои вложил.

Я буду срамить ошибки эпохи,
Кромсающей лучших людей,
Я буду смирять ее черствую похоть
Формулами идей.

Родина и без моих блюд
Сама на весь мир звенит,
А если я слишком ей нагрублю,
Должна меня извинить».

Страна отвечает:
«Стряхни с пиджака
Мой стылый ночной пот.
Эту историю о веках
Я слышала с давних пор.

За батарейную славную жуть
Ложилась я к мертвецам.
Беременной женщиной я лежу
И скоро рожу певца.

Голос широкий даст ему мать,
Песни его — озноб.
И будут его наравне понимать
Ученый и рудокоп.

А ты, кому строфика подчинена,
Кто звезды глядит в трубу,
По справедливости и по чинам
Устраивайся в Цекубу».

Пепел 0 (0)

Твой голос уже относило.
Века
Входили в глухое пространство
меж нами.
Природа
в тебе замолчала,
И только одна строка
На бронзовой вышке волос,
как забытое знамя,
вилась
И упала, как шелк,
в темноту.
Тут
подпись и росчерк.
Всё кончено,
Лишь понемногу
в сознанье въезжает вагон,
идущий, как мальчик,
не в ногу
с пехотой столбов телеграфных,
агония храпа
артистов эстрады,
залегших на полках, случайная фраза:
«Я рада»…
И ряд безобразных
сравнений,
эпитетов
и заготовок стихов.

И всё это вроде любви.
Или вроде прощанья навеки.
На веках
лежит ощущенье покоя
(причина сего — неизвестна).
А чинно размеренный голос
в соседнем купе
читает
о черном убийстве колхозника:

— Наотмашь хруст топора
и навзничь — четыре ножа,
в мертвую глотку
сыпали горстью зерна.
Хату его
перегрыз пожар,
Там он лежал
пепельно-черный.—

Рассудок —
ты первый кричал мне:
«Не лги».
Ты первый
не выполнил
своего обещанья.
Так к чертовой матери
этот психологизм!
Меня обнимает
суровая сила
прощанья.

Ты поднял свои кулаки,
побеждающий класс.
Маячат обрезы,
и полночь беседует с бандами.
«Твой пепел
стучит в мое сердце,
Клаас.
Твой пепел
стучит в мое сердце,
Клаас»,—
Сказал Уленшпигель —
дух
восстающей Фландрии.
На снежной равнине
идет окончательный
бой.
Зияют глаза,
как двери,
сбитые с петель,
И в сердце мое,
переполненное
судьбой,
Стучит и стучит
человеческий пепел.

Путь человека —
простой и тяжелый
путь.
Путь коллектива
еще тяжелее
и проще.
В окна лачугами лезет
столетняя жуть;
Всё отрицая,
качаются мертвые рощи.

Но ты зацветаешь,
моя дорогая земля.
Ты зацветешь
(или буду я
трижды
проклят…)
На серых болванках железа,
на пирамидах угля,
На пепле
сожженной
соломенной кровли.

Пепел шуршит,
корни волос
шевеля.
Мужество вздрагивает,
просыпаясь,
Мы повернем тебя
в пол-оборота,
земля.
Мы повернем тебя
круговоротом,
земля.
Мы повернем тебя
в три оборота,
земля,
Пеплом и зернами
посыпая.

Красные чашки 5 (1)

Я помню:
В детстве, вечером, робея,
Вхожу в столовую —
И словно все исчезли
Или далеко заняты мне непонятным делом,
А я один — хозяин всех вещей.

Мне светит лампа в бисерном капоте,
Ко мне плывет семейство красных чашек,
Смешливый чайник лезет, подбоченясь,
И горячо вздыхает самовар.
Я вижу странный распорядок света,
Теней и звуков, еле-еле слышных.
Я захочу — и сахарницу сдвину:
Она покорно отойдет направо
Или налево — как я прикажу.

Такой закрытый, осторожный, теплый
Мир небольших предметов и движений,
И самовар с его отдельной жизнью
Уверенность и легкая свобода
Вдруг начинают волновать меня.
Ненастоящий, непростой покой
Тревожит, заставляет бегать, дергать
Углы у скатерти и наконец ведет
Меня к окну.
Я отворяю створку
И застываю, хмурясь и дрожа.

Кромешный мрак, косматое смятенье
Кидаются ко мне в осеннем ветре,
В полете фонарей, в костлявой пляске сучьев,
В ныряющей или прямой походке
Каких-то исчезающих людей.

Квадраты тьмы сшибаются и гибнут,
Взлетают липы, чтобы снова падать,
В окне напротив мечется и гнется
Неведомый, сутулый человек.
И толстенькие лошади проходят,
Перебирая мелкими ногами.
На них глядят стоглазые дома.
И высоко, в необъяснимом небе,
Шипя, скользят мерцающие звезды.

И я стоял, глотая шум и сырость,
Переполняясь страшным напряженьем
Впервые понятой и настоящей жизни.
Я двигался в колючем ритме сучьев,
Гремел в поводах, шел и спотыкался,
Хотел бежать, как лошади, шнырять,
Раскидываться на ветру
и сразу
Увидеть, как устроены созвездья.

Весь этот мир, огромный, горький, черствый,
Вздыхающий нетерпеливым телом,
Меня навеки приковал к себе.
Я обернулся к шепоту столовой,
Увидел распорядок красных чашек,
Покой обоев, шорох самовара,
Законченный в себе приют вещей,
Возможность делать ясные движенья —
И засмеялся диковатым смехом.
Я быстро пальцем показал в окно,
Потом по комнате провел рукою
И понял многое, что после понимал
В бою, в стихе и судьбах человека.

Я засмеялся и смеюсь опять.
Я отворяю окна, ставни, двери,
Чтобы врывался горький ветер мира
И славная, жестокая земля
Срывала вороватые прикрасы
Ненастоящих, непростых мирков,
Которые зовутся личным счастьем,
Лирической мечтою об удаче,
И красной чашкой, и уменьем жить.

В тот миг, наверное, я стал поэтом,
За что меня простят мои враги.

Олень 0 (0)

Не узнать твои черты,
Мысли оскудели.
Неужели это ты
В том же самом теле?

Вечна винограда гроздь
В мощном ливне света.
Вечны мириады звезд
В чёрном небе лета.

Вечны смерти рубежи —
Дальняя дорога.
И пылает в мире жизнь
Без конца и срока.

Но любви твоей душа
Ссохлась в тайной страсти,
Так искала ты спеша,
Требовала счастья.

И легла в глубинах глаз
Злая тень заботы,
Что тебя в твой лучший час
Вдруг обманет кто-то.

А когда-то в зимний день
Мы в горах бродили,
На скалу взлетел олень
В легкой, дикой силе.

Он стоял, как великан,
Грудью с ветром споря,
А внизу редел туман,
Простиралось море.

И глядел он, чуть дрожа,
На седую бездну.
И над ним скользил, кружа.
Беркут поднебесный.

В миг предельной красоты
Вечность пролетела.
Неужели это ты
В том же самом теле?

Севастополь 0 (0)

На клотике лампа мигает далече
Высоким и чистым своим огоньком,
И город весеннему ветру навстречу
Встает величаво в просторе ночном.

Заводит ревун свою песню во мраке,
Течет через небо созвездий река.
Давно отгремели, уснули атаки.
И Ленин стоит — и простерта рука.

А Черное море, громада литая,
Победно дыша, повторяет огни,
И стройный эсминец, стелясь, пролетает;
Он видел великие ночи и дни.

Линкоры, как горы откованной стали,
Недвижны, неслышны на гребнях волны;
Они силуэтами строгими встали,
Полночные стражи Советской страны.

Акацией белой весь берег усыпан,
Бушует июнь на бессмертных холмах.
Пылают все бухты. Они неусыпны:
Над ними работы гремящий размах.

И тонкого дыма прозрачные клубы
Сменили пожарищ печальный чад.
Как будто от ветра чуть скошены трубы,
Трехорудийные башни молчат.

Пройдут и, как зори, взойдут поколенья,
Но подвигов слава над смертью властна.
Весь город охвачен единым стремленьем —
Выть гордым и юным во все времена.

Здесь камни звучат человеческой речью,
Бинокли дозорных глядят в темноту,
На клотике лампа мигает далече,
Скрежещут, грохочут лебедки в порту.

Герои легли в каменистое ложе,
Приносит им ветер победные сны.
Эскадра молчит еще глуше и строже
Под бронзовым заревом поздней луны.

Нет, он не остыл от снарядного грома!
Среди невысоких обветренных гор
Плывет Севастополь линкором огромным,
Форштевнем круша черноморский простор.

Гуниб 0 (0)

Тревожен был грозовых туч крутой изгиб.
Над нами плыл в седых огнях аул Гуниб.
И были залиты туманной пеленой
Кегерские высоты под луной.

Две женщины там были, друг и я.
Глядели в небо мы, дыханье затая,
Как молча мчатся молнии из глубины,
Неясыть мрачно кружится в кругу луны.

Одна из женщин молвила:
«Близка беда.
Об этом говорят звезда, земля, вода.
Но горе или смерть, тюрьма или война —
Всегда я буду одинока и вольна!»

Другая отвечала ей:
«Смотри, сестра,
Как светом ламп и очагов горит гора,
Как из ущелий поднимается туман
И дальняя гроза идет на Дагестан.

И люди, и хребты, и звезды в вышине
Кипят в одном котле, горят в одном огне.
Где одиночество, когда теснит простор
Небесная семья родных аварских гор?»

И умерли они. Одна в беде. Другая на войне.
Как люди смертные, как звезды в вышине.
Подвластные судьбе не доброй и не злой,
Они в молчанье слились навсегда с землей.

Мы с другом вспомнили сестер,
поспоривших давно.
Бессмертно одиночество? Или умрет оно?

Капитанский штиль 0 (0)

Вращалась ночь. Была тяжка она.
Над палубой давила парусину.
И шесть часов сопровождала нас луна,
Похожая на ломтик апельсина.

На всех морях был капитанский штиль,
На всех широтах ветры не дышали.
Висел фонарь на мачте и шутил,
Завертываясь дымной шалью.

Но в компасном бреду скитался пароход,
И, улыбаясь, женщина спала на юте,
Вся в красной кисее, как солнечный восход,
Как песня древняя о мировом уюте.

Лозовая 0 (0)

Бронепоезда взвывают вдруг,
Стылый ветер грудью разрывая.
Бронепоезда идут на юг
Вдоль твоих перронов,
Лозовая!

Звезды первую звезду зовут.
Дым заката холоден и розов.
Над бронеплощадками плывут
Бескозырки черные матросов.

Говорит, гремит, вздыхает бронь
Отдаленно
и громоподобно.
И горит на станции огонь,
Керосиновый огонь бездомный.

Лист осенний, запоздавший лист,
Братьев в путь-дорогу созывает.
Спрыгивает черный машинист
На твои перроны,
Лозовая.

Паклей черной вытирает лоб,
С ветром нету никакого сладу.
И берет мешочников озноб
От ночного дробота прикладов.

В первом классе не отмыта кровь,
Душу рвет гармоника лихая,
И на сотни верст
все вновь и вновь
Зарево встает
и потухает.

Армия идет,
чиня мосты,
Яростью и смертью налитая.
В полуночный час
из темноты
Поезд командарма
вылетает.

Поднимайтесь, спящие стрелки,
В желтых бутсах,
в разношерстных формах!
Поднимайте старые штыки,
Стройтесь на заплеванных платформах!

Блещет украинский Звездный Воз,
Русские осенние Стожары.
Конница звенит,
скрипит обоз,
Дальние качаются пожары.

Мчится полночь,
бурая, как йод,
Номера дивизий называя,-
Это молодость моя
встает
На твоих перронах,
Лозовая!

Шелестит Тайницкий сад в Кремле,
Карты стелются в штабном вагоне,
И по всей ночной степной земле
Ходят пушки
и топочут кони.

Армия идет на юг, на юг —
К морю Черному,
на Каспий,
в Приазовье,
Заливая ширь степей вокруг
Плавленым свинцом и алой кровью.

И на проводах дрожит звезда,
Запевает сталь полосовая.
Громыхают бронепоезда
Вдоль твоих перронов,
Лозовая!

Лимонная ночь 0 (0)

Луна стоит на капитанской вахте,
На триста верст рассыпался прибой.
И словно белая трепещущая яхта
Уходит женщина, любимая тобой.

Мне нужен сон глубокого наплыва
Мне нужен ритм высокой чистоты.
Сегодня звезды сини, словно сливы,
Такие звезды выдумала ты.

Лимон разрезанный
на лунный свет походит.
Таких ночей
светлей и тише нет,
Тревожные созвездья
пароходов
Проносятся
в лимонной тишине.

Телеграфируйте в пространство,
дорогая,
Что бриз и рейс
вас сделали добрей.
И я рванусь
за вами, содрогаясь,
Как черный истребитель
в серебре.