Вера Полозкова — Стихи о любви

Усталая серость разлита по свежим холстам.
Я верила в солнце, гулявшее по небу гордо,
Но город пронизан дыханьем сурового норда,
И, кажется, осень крадется за мной по пятам.

Я знаю, что будет — сценарий твержу наизусть.
Я помню эмоции всех своих прожитых жизней.
Я лишь узнаю их — по импульсам. Безукоризнен
Порядок в архивах моих состояний и чувств.

Я знала, что будет, когда я тебя отыщу.
Как знала и то, когда именно это случится.
И мир рассмеется и бликами будет лучиться,
И ты будешь дерзок, и я тебе это прощу,

И ты будешь грезить не мной и любить не меня
И, вряд ли нарочно, но будешь со мной бессердечен,
И что наш мирок будет хрупок и недолговечен,
Как жаркое пламя волшебного летнего дня.

Я знала, что это закончится серой тоской.
Да, даже печаль я задолго себе предсказала.
Тебя не терзала — сама же себя наказала.
Исчезла. Ушла. Обрела долгожданный покой.

Кассандра-провидица властвует сердцем моим.
Не знаю, каких еще слез я себе напророчу.
Но ты был мне подлинно дорог — беспечен, порочен,
Испорчен, утрачен — но истинно мною любим.

Пустынно в хранилище страхов и снов моих. Там
Душа моя копит веками свои ощущенья.
Там есть одно — как боялась его возвращенья! —
Как будто бы осень идет за тобой по пятам…

Свой лик запрятавши в истуканий,
Я буду биться и побеждать,
Вытравливая из мягких тканей
Свою плебейскую слабость ждать,

Свою постыдную трусость плакать,
Когда — ни паруса, ни весла…
Я буду миловать — вплавив в слякоть,
Или расстреливать — если зла.

Я буду, взорами нежа райски,
В рабов противников обращать.
И буду драться по-самурайски.
И не прощаться. И не прощать.

И не просчитываться — бесслезно,
Узлами нервы в кулак скрутив…
И вот тогда уже будет поздно,
Разулыбавшись, как в объектив,

Поцеловать меня, как в награду, —
Внезапно радостно снизойдя
Составить жизни моей отраду, —
Немного выгоды в том найдя —

От скуки. Разнообразья ради.
Я терпелива, но не глупа.
Тогда же сталь заблестит во взгляде
В моем — из лунного из серпа!

И письма — те, что святынь дороже, —
Все будут сожжены — до строки.
Мой милый, больше не будет дрожи
В бесстрастном воске моей руки.

В ней лишь презрение — так, пустое.
Да, я злопамятна — но горда:
Я даже местью не удостою
Твоей надменности никогда.

Но… Солнце светит еще, мой милый,
Чтоб щедрость Божию утверждать.
Пока еще не взята могилой
Моя плебейская слабость ждать.

Я могу быть грубой – и неземной,
Чтобы дни – горячечны, ночи – кратки;
Чтобы провоцировать беспорядки;
Я умею в салки, слова и прятки,
Только ты не хочешь играть со мной.
Я могу за Стражу и Короля,
За Осла, Разбойницу, Трубадура, —
Но сижу и губы грызу, как дура,
И из слезных желез – литература,
А в раскрасках – выжженная земля.
Не губи: в каком-нибудь ноябре
Я еще смогу тебе пригодиться –
И живой, и мертвой, как та водица –
Только ты не хочешь со мной водиться;
Без тебя не радостно во дворе.
Я могу тихонько спуститься с крыш,
Как лукавый, добрый Оле-Лукойе;
Как же мне оставить тебя в покое,
Если без меня ты совсем не спишь?
(Фрёкен Бок вздохнет во сне: «Что такое?»
Ты хорошим мужем ей стал, Малыш).
Я могу смириться и ждать, как Лис –
И зевать, и красный, как перец чили
Язычок вытягивать; не учили
Отвечать за тех, кого приручили?
Да, ты прав: мы сами не береглись.
Я ведь интересней несметных орд
Всех твоих игрушек; ты мной раскокал
Столько ваз, витрин и оконных стекол!
Ты ведь мне один Финист Ясный Сокол.
Или Финист Ясный Аэропорт.
Я найду, добуду – назначат казнь,
А я вывернусь, и сбегу, да и обвенчаюсь
С царской дочкой, а царь мне со своего плеча даст…
Лишь бы билась внутри, как пульс, нутряная чьятость.
Долгожданная, оглушительная твоязнь.
Я бы стала непобедимая, словно рать
Грозных роботов, даже тех, что в приставке Денди.
Мы летали бы над землей – Питер Пэн и Венди.
Только ты, дурачок, не хочешь со мной играть.

Без всяких брошенных невзначай
Линялых прощальных фраз:
Давай, хороший мой, не скучай,
Звони хоть в недельку раз.
Навеки – это всего лишь чай
На верхние веки глаз…
Все просто, солнце, – совьет же та
Гнездо тебе наконец.
И мне найдется один из ста
Красавчик или наглец.
Фатально – это ведь где фата
И блюдечко для колец…
И каждый вцепится в свой причал
Швартовым своим косым.
И будет взвизгивать по ночам
Наверное даже сын.
«Любовь» — как «обувь», не замечал?
И лучше ходить босым.

Это мир заменяемых; что может быть смешней твоего протеста.
Поучись относиться к себе как к низшему
Из существ; они разместят чужой, если ты не пришлешь им текста.
Он найдет посговорчивей, если ты не перезвонишь ему.

Это однородный мир: в нем не существует избранных – как и лишних.
Не приходится прав отстаивать, губ раскатывать.
Ладно не убедишь – но ты даже не разозлишь их.
Раньше без тебя обходились как-то ведь.

Миф о собственной исключительности, возникший
Из-за сложной организации нервной деятельности.
Добрый Отче, сделал бы сразу рикшей
Или человеком, который меняет пепельницы.

Когда-нибудь я отыщу ответ.
Когда-нибудь мне станет цель ясна.
Какая-нибудь сотая весна
Откроет мне потусторонний свет,
И я постигну смысл бытия,
Сумев земную бренность превозмочь.
Пока же плечи мне укутывает ночь,
Томительные шепоты струя,
И обвевая пряным ветром сны,
И отвлекая от серьезных книг…
И цели совершенно не ясны.
И свет потусторонний не возник.
А хочется, напротив, хмеля слов
И поцелуев, жгущих все мосты,
Бессовестного счастья, новых строф –
Нежданной, изумрудной красоты;
Бессонницы, переплетений – да! –
Сердцебиений, слившихся в одно…
А что до бренности, так это всё тогда
Мне будет совершенно все равно.
Обрушится с уставших плеч скала:
Меня отпустит прошлых жизней плен.
Мне перестанут сниться зеркала,
И призраки, и лабиринты стен…
И, может, не придется ждать сто лет.
Я знаю – зряч лишь тот, кто пил сей хмель…
Вот в нем-то и отыщется ответ,
И в нем таится истинная цель.

Так беспомощно,
Так лелейно
В шею выдохнуть визави:
— Не губите! Так ставят клейма
Как Вы шутите о любви!

Мне бы тоже кричали браво
Под пропетую за гроши
Серенаду седьмому справа
Властелину мой души,

Или — двадцать второму в списке…
Вам так чуждо и далеко
Быть влюбленной по-акмеистски,
В стиле тонкого арт-деко:

Как в немых черно-белых фильмах —
На изломе ресниц и рук,
Быть влюбленной — любовью сильных:
Ясновидцев — и их подруг;

Чтоб иконные прятать очи
В мрак фонарной шальной весны,
Чтоб чернилами пачкать ночи,
Что в столице и так черны,

В Петербурге же — как бумага,
Будто выстираны в реке…
Потому там заметна влага,
Что ложится строка к строке —

В ней, струившейся исступленно,
Век Серебряный щурит взгляд…
— Сударь… Можно мне быть влюбленной,
Как сто бешеных лет назад?..

И катись бутылкой по автостраде,
Оглушенной, пластиковой, простой.
Посидели час, разошлись не глядя,
Никаких «останься» или «постой»;
У меня ночной, пятьдесят шестой.
Подвези меня до вокзала, дядя,
Ты же едешь совсем пустой.
То, к чему труднее всего привыкнуть —
Я одна, как смертник или рыбак.
Я однее тех, кто лежит, застигнут
Холодом на улице: я слабак.
Я одней всех пьяниц и всех собак.
Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть,
Что, поxоже, дело мое табак.
Я бы не уходила. Я бы сидела, терла
Ободок стакана или кольцо
И глядела в шею, ключицу, горло,
Ворот майки – но не в лицо.
Вот бы разом выдохнуть эти сверла —
Сто одно проклятое сверлецо
С карандашный грифель, язык кинжала
(желобок на лезвии – как игла),
Чтобы я счастливая побежала,
Как он довезет меня до угла,
А не глухота, тошнота и мгла.
Страшно хочется, чтоб она тебя обожала,
Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала.
Чтобы я действительно не смогла.

С ним внутри я так быстро стану себе тесна,
Что и ртами начнем смыкаться совсем как ранами.
Расставаться сойдемся рано мы
В нежилое пространство сна.

Будет звон: вот слезами дань, вот глазами донь.
Он словами засыплет пафосными, киношными.
И заржавленно, будто ножнами
Стиснет в пальцах мою ладонь.

Развернусь, и толпа расступится впереди.
И пойду, как по головешкам, почти без звука я –
Руку сломанную баюкая,
Как ребеночка, на груди.

История болезни

Голос – патокой жирной… Солоно…
Снова снилось его лицо.
Символ адова круга нового –
Утро. Дьявола колесо.

«Нет, он может – он просто ленится!»
«Ну, не мучает голова?»
Отчитаться. Удостовериться –
Да, действительно,
Ты жива.

Держит в пластиковом стаканчике
Кофе – приторна как всегда.
– А в ночную? – Сегодня Танечке
– Подежурить придется – да?

Таня – добрая, сверхурочная –
Кротость – нету и двадцати…
Попросить бы бинтов намоченных
К изголовью мне принести.

Я больная. Я прокаженная.
Мой диагноз – уже пароль:
«Безнадежная? Зараженная?
Не дотрагиваться – Люболь.»

Солнце в тесной палате бесится
И Голгофою на полу –
Крест окна. Я четыре месяца
Свою смерть по утрам стелю

Вместо коврика прикроватного, –
Ядом солнечного луча.
Таня? Тихая, аккуратная…
И далекой грозой набатною –
Поступь мерная главврача.

Сухо в жилах. Не кровь – мазутная
Жижа лужами разлита
По постели. Ежеминутное
Перевязыванье бинта

Обнажает не ткань багровую –
Черный радужный перелив
Нефти – пленкой миллиметровою –
Будто берег – меня накрыв.

Слито. Выпарено. Откачано
Все внутри – только жар и сушь.
Сушь и жар. И жгутами схвачены
Соконосные токи душ.

Слезы выжаты все. Сукровицу
Гонит слезная железа
По щекам – отчего лиловятся
И не видят мои глаза.
День как крик. И зубцами гнутыми –
Лихорадочность забытья.
День как дыба: на ней распнуты мы –
Моя память – и рядом я.

Хрип,
Стон, –
Он.
Он.

День как вихрь в пустыне – солоно,
А песок забивает рот.
Днем – спрессовано, колесовано –
И разбросано у ворот.

Лязг.
Звон.
Он.
Он

Свет засаленный. Тишь пещерная.
Мерный шаг – пустота идет.
Обходительность предвечерняя –
А совсем не ночной обход.

Лицемерное удивленьице:
«Нынче день у Вас был хорош!» –
Отчитаться. Удостовериться –
Да, действительно,
Ты умрешь.

Просиявши своей спасенностью,
«Миновала-чаша-сия» –
Не у ней же мы все на совести –
Совесть
Есть
И у нас
Своя.

…Утешения упоительного
Выдох – выхода брат точь-в-точь, –
Упаковкой успокоительного:
После вечера
Будет ночь.

Растравляющее,
Бездолящее
Око дня – световой капкан.
Боже, смилостивись! – обезболивающего –
Ложку тьмы
На один стакан.

Неба льдистого литр –
В капельницу
Через стекла налить позволь…
Влагой ночи чуть-чуть отплакивается
Моя проклятая
Люболь.

Отпивается – как колодезной
Животворной святой водой.
Отливается – робкой, боязной
Горной речкою молодой –

Заговаривается…
Жалится!..
Привкус пластиковый во рту.
Ангел должен сегодня сжалиться
И помочь перейти черту.
то «виват» тебе, о Великая…
Богом… посланная… чума…
Ах, как солоно… Эта дикая
Боль заставит сойти с ума…

Как же я… ненавижу поздние
Предрассветные роды дня…
Таня! Танечка! Нету воздуха!
Дверь балконную для меня

Отворите…Зачем, зачем она
Выжигает мне горло – соль…

Аллилуйя тебе, Священная
Искупительная Люболь.

Стиснув до белизны кулаки,
Я не чувствую боли.
Я играю лишь главные роли —
Пусть они не всегда велики,
Но зато в них всегда больше соли,
Больше желчи в них или тоски,
Прямоты или истинной воли —
Они страшно подчас нелегки,
Но за них и награды поболе.

Ты же хочешь заставить меня
Стать одним из твоих эпизодов.
Кадром фильма. Мгновением дня.
Камнем гулких готических сводов
Твоих замков. Ключами звеня,
Запереть меня в дальней из комнат
Своей памяти и, не браня,
Не виня, позабыть и не вспомнить.

Только я не из тех, что сидят по углам
В ожидании тщетном великого часа,
Когда ты соизволишь вернуться к ним — там,
Где оставил. Темна и безлика их масса, —
Ни одной не приблизиться к главным ролям.

Я не этой породы. В моих волосах
Беспокойный и свежий, безумствует ветер,
Ты узнаешь мой голос в других голосах —
Он свободен и дерзок, он звучен и светел,
У меня в жилах пламя течет, а не кровь,
Закипая в зрачках обжигающим соком.
Я остра, так и знай — быть не надо пророком,
Чтоб понять, что стреляю я в глаз, а не в бровь.

Ты мне нравишься, Мастер: с тобой хоть на край,
Хоть за край: мы единым сияньем облиты.
Эта пьеса — судьба твоя; что ж, выбирай —
Если хочешь, я буду твоей Маргаритой…