Посвящается В. Пятницкому
Излишки гордости, как сало прозябанья.
Малиновой зарёй я не услышал звон
всех тех, к кому спешат подснежники признаний,
признания царей, цариц лукавый сон.
Я тоже по плечу лукавому столетью,
по-ухарски светло от свечек и гробниц,
и бабочки летят на паутину смерти,
где дым от папирос и хохот от бойниц.
В простуженных коврах лежит ленивый невод
моих черновиков, который рвать пора,
и шелушится грусть, и гусь ругает небо,
и мысли смелые гуляют в топорах.
Я навещаю тех, кто носит брови северней.
И шуба не нужна блаженному от слёз,
и церковь, как горчицу на мясо ябед велено,
и, шапку заломив, юродствует погост.
И гонит туча точку, и гонит точка — тучу,
кому отдать мой всхлип за вашу благодать?
Когда хитрым-хитро я поцелую ручку,
и мне готовит взбучку императрица-блядь.
За профилем увял романчиков пяток.
Простые кандалы придумали не скоро.
И рифмы, как бабьё, топтали эпилог,
хотели в женихи иметь лихое слово.
Как я не пощадил их жалкие желанья?
Как я не посетил их медный самовар,
где пряники сладки, горьки воспоминанья
и под скамейкою ржавеет самопал,
где горбоноса жуть, всегда курноса бочка —
там наше небо жрут и брагой ляжки мочат,
лихие мужички лихие вилы точат,
когда своим отцам не отдаются дочки.
Лёд обломает лад, где православный люд?
Грудь обкорнает град, не говорят — так пьют.
Распятие — словно рукопись, рукопись — как распятие,
это гуляют русские, если и кровь спятила.
Господи! Сохрани мне шерсть, чтоб уйти в леса,
пальцы у Паганини, длинные, как глаза!..