Стихи Александра Иванова

С детских лет и мне завет завещан
Скромности. Его я берегу…
Но я видел раздеванье женщин
На крутом рассветном берегу.
Евгений Винокуров

Бесконечной скромностью увенчан,
В размышленьях проводящий дни,
Наблюдал я раздеванье женщин,
Не нарочно — боже сохрани!

Небосвод безбрежен был и ясен,
Вжавшись в землю я лежал за пнём,
Притаившись. Был обзор прекрасен,
Слава богу, дело было днём.

Весь сосредоточен, как дневальный,
Я сумел подметить, что хотел:
Эллипсообразны и овальны
Впадины и выпуклости тел!

Искупались… Волосы намокли.
Высохли. Оделись. Я лежу.
Хорошо, что с детства без бинокля
Я гулять на речку не хожу!

Давай, любимая, начнём,
Как говорится, всё сначала…
Пусть по Каляевской везёт
Нас вновь троллейбус двадцать третий.
За наш проезд, за нас двоих
Я в кассу брошу две монетки,
И вспыхнет свет в глазах твоих
Как солнышко на мокрой ветке.
Михаил Пляцковский

Я столько раз звонил тебе —
Ты на звонки не отвечала.
Давай войдём в троллейбус «Б»
И всё начнем с тобой сначала.

Сияет солнце в синеве,
Копеек горсть ладонь ласкает.
Беру четыре — две и две —
И в щёлку кассы опускаю.

Тень грусти на лице моём
Ты взглядом жалобным поймала.
Да, если едем мы вдвоём,
То одного билета мало.

Постой-ка, три копейки есть!
Ещё одна — всего четыре.
Прекрасно, что мужская честь
Ещё жива в подлунном мире.

А я мужчина и поэт,
На небе ни единой тучки.
Держи, любимая, билет!
Я верю: ты отдашь с получки.

Люби меня и будь со мной,
Поездка снова нас связала…
Как, у тебя был проездной?
Ну что ж ты сразу не сказала!

Идут белые снеги,
a по-русски снега.
Это значит, на свете
наступила зима.
Тянет снег свою лямку,
а она все звенит.
Я сижу размышляю:
чем же я знаменит?
Вот гляжу я на стенку,
нет на ней ничего…
Вспоминаю я Стеньку
ни с того ни с сего.
Весь от гордости синий,
осознал я в борьбе,
что любил я Россию,
как искусство, в себе!
И еще (уж простите!)
понимаю, скорбя,
что любил я в России
большей частью себя.
Но понять я не в силе,
все на свете кляня,
то ли я для России,
то ль она для меня…
Грозовые раскаты,
но я их не боюсь…
Я ведь быстро раскаюсь,
если вдруг ошибусь.
И Россия блаженно
шепчет, слез не тая:
если будешь ты, Женя,
значит, буду и я!

Как теперя я
Что-то сам не свой.
Хошь в носу ширяй,
Хошь в окошко вой.
Эх, печаль-тоска,
Нутряная боль!
Шебуршит мысля:
В деревеньку, что ль?
У меня Москва
Да в печенках вся.
И чего я в ей
Ошиваюся?.
Иссушила кровь
Маета моя.
И не тута я,
И не тама я…
Стал кумекать я:
Аль пойтить в собес?
А намедни мне
Голос был с небес:
– Боря, свет ты наш,
Бог тебя спаси,
И на кой ты бес
Стилизуисси?!..

Ни разу малодушно не винил
Я жизнь свою за горькие уроки…
Я был влюблен и как-то сочинил
Избраннице лирические строки.
Скользнула по лицу любимой тень,
И вспыхнул взгляд, такой обычно кроткий…
Последнее, что видел я в тот день,
Был черный диск чугунной сковородки.
Скандал? Увы! Но я привык страдать,
Поэтам ли робеть перед скандалом!
А как же со стихами быть? Отдать
На растерзанье критикам-шакалам?
Насмешек не боюсь, я не такой;
Быть может, притвориться альтруистом,
Свои стихи своею же рукой
Взять и швырнуть гиенам-пародистам?
Но я мудрей и дальновидней был,
Я сохранил их! И в тайник не спрятал.
Не разорвал, не сжег, не утопил,
Не обольщайтесь – я их напечатал!

На полевом далеком стане
(Не уточняю, что за стан)
Однажды в труженицу Маню
Влюбился труженик Степан.
Она сама к нему тянулась,
Шептал он что-то, к ней припав…
И это дело затянулось
На много полновесных глав.
И вдруг он встал.
– Послушай, Манька!
Послушай, звездочка моя,
Прости, любимая, но встань-ка,
Гляди, о чем подумал я.
Я за тебя отдам хоть царство,
С тобою быть всегда готов,
Но знаешь, сколько государству
Мы можем недосдать пудов?!
Она вскочила.
– Невозможно!
Пошли! Того гляди, гроза…
И разом вспыхнули тревожно
Их изумрудные глаза.
О как они в труде горели!
На них залюбовался стан.
Они умаялись, вспотели,
Но перевыполнили план!
Не сорвались хлебопоставки…
Над степью плыл густой туман.
И снова на широкой лавке
Марусю обнимал Степан.
И вновь она к нему тянулась,
Шептал он что-то, к ней припав.
И это снова затянулось
На много полновесных глав.

Проснуться утром, грешной и святой,
вникать в значенье зябкою гортанью
того, что обретает очертанья
сифона с газированной водой.
Витал в несоразмерности мытарств
невнятный знак, что это все неправда,
что ночью в зоосаде два гепарда
дрались, как одеяло и матрац.
Литературовед по мне скулит,
шурша во тьме убогостью бумаги,
не устоять перед соблазном влаги
зрачком чернейшим скорбно мне велит.
Серебряный стучался молоток
по лбу того, кто обречен, как зебра
тщетою лба, несовершенством зева
не просто пить, но совершать глоток!
Престранный гость скребется у дверей,
блестя зрачком, светлей аквамарина.
О мой Булат! О Анна! О Марина!
О бедный Женя! Боря и Андрей!
Из полумрака выступил босой
мой странный гость, чья нищая бездомность
чрезмерно отражала несъедобность
вчерашних бутербродов с колбасой.

Он вырос предо мной, как вырастают за ночь грибы в
убогой переделкинской роще, его ослепительно белое лицо
опалило меня смертным огнем, и я ожила. Он горестно
спросил: «Еще глоточек?» Ошеломленная, плача от нежности
к себе и от гордости за себя, я хотела упасть на колени,
но вместо этого запрокинула голову и ответила надменно:
«Благодарю вас, я уже…»

Спросила я: – Вы любите театр? –
Но сирый гость не возжелал блаженства,
в изгибах своего несовершенства
он мне сказал: – Накиньте смерть ондатр!
Вскричала я: – Вы, сударь, не Антей!
Поскольку пьете воду без сиропа,
не то что я. Я от углов сиротства
оберегаю острие локтей.
Высокопарности был чужд мой дух,
я потянулась к зябкости сифона,
а рядом с ним четыре граммофона
звучанием мой утруждали слух.
Вздох утоленья мне грозил бедой
за чернокнижья вдохновенный выпорх!
О чем писать теперь, когда он выпит,
сосудик с газированной водой?!..

Был козлик тощий и худой,
И жил он у старухи нищей,
Он ждал соития с едой,
Как ангел – с вифлеемской пищей.
Он вышел в лес щипать траву,
Бездомен, как герой Феллини.
Алела клюква в черном рву,
Господь играл на мандолине,
И рай явился наяву!
Козла трагичен гороскоп,
Раскручена спираль сиротства.
Жил волк, бездушный мизантроп,
Злодей, лишенный благородства.
По челюстям сочилась брань
Картежника и фанфарона.
Он ждал! Была его гортань
Суха, как пятка фараона.
Он съел козла! Проклятье злу
И тем, кто, плоти возжелая,
Отточит зубы, как пилу,
Забыв о том, что плоть – живая!
Старуха плачет по козлу,
Красивая и пожилая.
А волк, забыв о Льве Толстом,
Сопит и курит «Филип Моррис»,
Под можжевеловым кустом
Лежит, читая Юнну Мориц,
И вертит сумрачным хвостом.

Беру свечу. Конечно, баловство
В наш сложный век – подсвечники, шандалы,
Гусарский пир, дуэльные скандалы…
Но в этом все же есть и волшебство.
Минувший день – сверканье эполет,
Порханье дам… Но как не верить знаку
Свечи зажженной? Это ж Пастернаку
От Пушкина таинственный привет!..
Но вот свеча и мною зажжена.
И новый труд в неверном свете начат.
Свеча горит… и это что-то значит…
Внезапно понял я: да ведь она
Горит не просто так, а дивным светом
От Пастернака мне – ведь я поэт! –
Шлет трепетный, мерцающий привет!..
Так и живу. Так и пишу. С приветом.

Я часто замираю перед тайной,
Я бы назвал ее – преображенье.
Загадочнее тайны нет нигде.
…Немыслимо бывает пробужденье:
Глаза разлепишь – что за наважденье? –
Лежать лежишь, но неизвестно где…
А в голове – все бури мирозданья,
Да что там бури – просто катаклизмы,
Как написал бы Лавренев – разлом!
Глаза на лбу, в них молнии сверкают,
Язык шершавый, в членах колотун,
Ни встать ни сесть,
Во рту бог знает что,
Не то Ваала пасть, не то клоака,
Выпрыгивает сердце из груди,
И что вчера случилось – помнишь смутно…
И тут, я вам скажу, одно спасенье,
Верней сказать, единственное средство.
Берешь его дрожащими руками
В каком-нибудь вместительном сосуде,
Подносишь к огнедышащему рту!..
Струится он, прохладный, мутноватый,
Грозово жгучий, острый, животворный!..
Захлебываясь, ты его отведал –
И к жизни возвратился и расцвел!
Есть в жизни тайна!
Имя ей – рассол.

Нет, жив Дантес. Он жив опасно,
Жив вплоть до нынешнего дня.
Ежеминутно, ежечасно
Он может выстрелить в меня.
Николай Доризо

Санкт-Петербург взволнован очень.
Разгул царизма. Мрак и тлен.
Печален, хмур и озобочен
Барон Луи де Геккерен.

Он молвит сыну осторожно:
— Зачем нам Пушкин? Видит бог,
Стреляться с кем угодно можно,
Ты в Доризо стрельни, сынок!

С улыбкой грустной бесконечно
Дантес взирает на него.
— Могу и в Доризо, конечно,
Какая разница, в кого…

Но вдруг лицо его скривилось,
И прошептал он как во сне:
— Но кто тогда, скажи на милость,
Хоть словом вспомнит обо мне?!.

Здоровье ухудшалось постепенно,
Районный врач подозревал гастрит.
Но оказалось, что скала Шопена
Во мне самой торжественно парит.
Ночами я особенно в ударе,
Волшебный звук я издаю во сне;
Но это просто скрипка Страдивари
Сама собой пиликает во мне.
И без того был организм издерган,
В глазах темно и в голове туман…
И вот уже во мне не просто орган –
Нашли собора Домского орган!
Потом нашли палитру Модильяни,
Елисавет Петровны канапе,
Подтяжки Фета, галстук Мастроянни,
Автограф Евтушенко и т.п.
Врачи ломали головы. Однако
Рентгеноснимок тайну выдает:
Представьте, что во мне сидит собака
Качалова! И лапу подает!
Непросто изучить мою натуру,
Зато теперь я обучаю всласть,
Во-первых, как войти в литературу,
И во-вторых, – в историю попасть.

Мой младший брат меня умнее:
на мир не смотрит столбенея,
не знает, что такое грусть,
и крепок, как осенний груздь.
Мой младший брат не бил окошек,
мой младший брат не мучил кошек,
умом гораздо крепче брат:
он, дьявол, хитрый, – не женат.
Тщеславный, злой, чему ж я рад, –
тому, что брат меня сильнее?
Нет, мой любимый младший брат
стихов не пишет! Он умнее…

Что за мука – ни дна, ни покрышки,
Как сдержать невсамделишный пыл!..
Я любила тебя понаслышке,
Ты меня невзаправду любил.
Завела я, играя, тетрадку,
Карандашик сосед очинил.
Я тебя полюбила вприглядку,
Ты и этого не оценил.
Как бы шла я
По как бы дорожке,
Как бы вся задыхаясь от слез.
Я писала стихи понарошке,
Вы их зря принимали всерьез…