Стихи Анатолия Жигулина

Капустная синяя свежесть.
И красные клены вдали.
Последняя кроткая нежность
Притихшей осенней земли.

И сердцу легко и тревожно.
И в речке густеет вода.
Неужто когда-нибудь можно
Все это забыть навсегда?

И эти намокшие колья,
И стадо на том берегу,
И зелень свекольного поля
На сизом остывшем лугу?

И эти кусты, и осинки,
И берег с холодной травой,
И женщину в красной косынке
Над свежей зеленой ботвой?

Ах, как весело листья летят
И шуршат по безлюдному скверу!
И соборы крестами блестят
И хранят позабытую веру.

Сберегают в осенней тиши
И несут из столетья в столетье
Нерешённую тайну души,
Неизбывную жажду бессмертья.

По старинной по белой стене
Над сухим, над развеянным клёном
Я иду в ветровой тишине,
Словно к рощам лечу отдалённым.

Этот вечный простор с высоты
Всё тревожней, туманней и глуше…
И с обрыва слетают листы,
Словно наши бесплотные души.

Лает собака с балкона,
С девятого этажа,
Странно и беспокойно
Вдруг встрепенулась душа.

Что ты там лаешь, собака?
Что ты мне хочешь сказать?
Кто-то высоко, однако,
Вздумал тебя привязать!

Падает снег осторожно
В голые руки берёз…
Но почему так тревожно
Лает привязанный пёс?

Вспомнилась чёрная пашня,
Дальних собак голоса,
Маленький одноэтажный
Домик, где я родился.

Сухой красноватый бурьян на заре
И утренний тонкий серебряный холод.
И город вдали на покатой горе,
Военного детства неласковый город.

Лежит в огородах сухая ботва.
На низеньких крышах — следы пулевые.
На клеверном поле притихли «ПЕ-2»,
Блестящие, новые, двухкилевые.

И словно в насмешку над вихрем смертей,
На стенах старинных бревенчатых зданий —
Скупые таблички былых страхований
Губернских, уездных и прочих властей…

О город из древней семьи городов!
Резные ворота, крылечки косые.

Глазами твоих опечаленных вдов
Тревожно мне в сердце смотрела Россия.

Спасибо тебе за твою лебеду,
За мягкое сено в домишках сосновых,
За редкую сласть — петушков леденцовых —
На бедном базаре в том горьком году.

Холодный день на Иссык-Куле
И волны с просинью свинца!
Когда-нибудь забыть смогу ли
Полынный запах чебреца?

Как у высоких гор киргизских
Меня нежданно потрясло
В сухих плетнях, в оградах низких
С названьем Липенка село!..
И впрямь живут в семье единой
Потомки тех, кого сюда
Вначале века с Украины
Вела суровая беда.

И все знакомо в поле черном —
Посевы, вербы, камыши…
Как будто я в родном Подгорном,
В степной воронежской глуши.

Вот только горы, что застыли
За планкой крайней городьбы…
А впрочем, горы тоже были
В нелегкий час моей судьбы.

На перепутьях горных тропок
И я судьбу свою искал.
Среди колымских круглых сопок,
Среди иркутских желтых скал.

И все сошлось в прибрежном гуле
На странной точке бытия.
Как будто здесь,
На Иссык-Куле,
И вправду жизнь прошла моя.

Белый-белый торжественный снег
И холодная свежесть окраин.
И машины стремительный бег.
И рябины горят, не сгорая.

И по-прежнему сердце влечет
Эта радость равнины окрестной,
Этот тонкий сверкающий лед
У обрыва над речкой безвестной.

Эта в поле сухая трава,
Эта заметь у старого тына.
Эти в первом снегу дерева.
Больше прочих, конечно, рябина.

Я был назначен бригадиром.
А бригадир — и царь, и бог.
Я не был мелочным придирой,
Но кое-что понять не мог.

Я опьянен был этой властью.
Я молод был тогда и глуп…
Скрипели сосны, словно снасти,
Стучали кирки в мерзлый грунт.

Ребята вкалывали рьяно,
Грузили тачки через край.
А я ходил над котлованом,
Покрикивал:
— Давай! Давай!..

И может, стал бы я мерзавцем,
Когда б один из тех ребят
Ко мне по трапу не поднялся,
Голубоглаз и угловат.

— Не дешеви!- сказал он внятно,
В мои глаза смотря в упор,
И под полой его бушлата
Блеснул
Отточеный
Топор!

Не от угрозы оробел я,-
Там жизнь всегда на волоске.
В конце концов, дошло б до дела —
Забурник был в моей руке.

Но стало страшно оттого мне,
Что это был товарищ мой.
Я и сегодня ясно помню
Суровый взгляд его прямой.

Друзья мои! В лихие сроки
Вы были сильными людьми.
Спасибо вам за те уроки,
Уроки гнева
И любви.

Минус сорок
Показывал градусник Цельсия.
На откосах смолисто
Пылали костры.
Становились молочными
Черные рельсы,
Все в примерзших чешуйках
Сосновой коры.

Мы их брали на плечи —
Тяжелые, длинные —
И несли к полотну,
Где стучат молотки.
Солнце мерзло от стужи
Над нашими спинами,
Над седыми вершинами
Спящей тайги.

С каждым часом работы
Они тяжелели,
Синеватую сталь
В наши плечи вдавив.
И сочувственно хмурились
Темные ели,
Наше дружное «взяли!»
Сто раз повторив.

Нас по восемь на рельс.
А под вечер — по десять,
По четырнадцать
Ставил порой бригадир.
И казалось нам:
Будь рукавицы из жести,
Все равно бы за смену
Протерлись до дыр.

Вы когда-нибудь знали
Такую работу?
До соленого пота,
До боли в костях!
Вы лежневые трассы
Вели по болотам?
Вы хоть были когда-нибудь
В этих местах?

Приходилось ли бревна
Грузить с эстакады вам,
Засыпать на снегу,
Выбиваясь из сил?..
Я не циркулем тонким
Маршруты прокладывал,
Я таежную топь
Сапогами месил!

Не на ватмане строил я
Фермы бетонные.
Но своею работой
Горжусь я вдвойне:
Я пронес на плечах
Магистраль многотонную!
Вот на этих плечах.
Позавидуйте мне!

Воронеж!.. Родина. Любовь.
Все это здесь соединилось.
В мой краткий век,
Что так суров,
Я принимаю, словно милость,
Твоей листвы звенящий кров.

Согрей меня скупою лаской,
Загладь печальные следы.
И приведи на мост Чернавский,
К раскатам солнечной воды.

И как навязчивая морочь,
Как синих чаек дальний плач,
Растает вдруг пустая горечь
Московских бед и неудач.

И что ты там, судьба, городишь?!
Тебе вовек не сдамся я,
Пока на свете
Есть Воронеж —
Любовь и родина моя.

Ничего не могу и не значу.
Словно хрустнуло что-то во мне.
От судьбы получаю в придачу
Психбольницу —
К моей Колыме.

Отчужденные, странные лица.
Настроение — хоть удушись.
Что поделать — такая больница
И такая «веселая» жизнь.

Ничего, постепенно привыкну.
Ну, а если начнут донимать,
Оглушительным голосом крикну:
— Расшиби вашу в Сталина мать!

Впрочем, дудки! Привяжут к кровати.
С этим делом давно я знаком.
Санитар в грязно-белом халате
Приголубит в живот кулаком.

Шум и выкрики как на вокзале.
Целый день — матюки, сквозняки.
Вот уже одного привязали,
Притянули в четыре руки.

Вот он мечется в белой горячке —
Изможденный алкаш-инвалид:
— Расстреляйте, убейте, упрячьте!
Тридцать лет мое сердце болит!

У меня боевые награды,
Золотые мои ордена…
Ну, стреляйте, стреляйте же, гады!
Только дайте глоточек вина…

Не касайся меня, пропадлина!..
Я великой Победе помог.
Я ногами дошел до Берлина,
И приехал оттуда без ног!..

— Ну-ка, батя, кончай горлопанить!
Это, батя, тебе не война!..
— Отключите, пожалуйста, память
Или дайте глоточек вина!..

Рядом койка другого больного.
Отрешенно за всей суетой
Наблюдает глазами святого
Вор-карманник по кличке Святой.

В сорок пятом начал с «малолетки».
Он ГУЛАГа безропотный сын.
Он прилежно глотает таблетки:
Френолон, терален, тизерцин.

Только нет, к сожалению, средства,
Чтобы жить, никого не коря,
Чтоб забыть беспризорное детство,
Пересылки, суды, лагеря…

Гаснут дали в проеме оконном…
Психбольница, она — как тюрьма.
И слегка призабытым жаргоном
Примерещилась вдруг Колыма…

…От жестокого времени спрячу
Эти строки в худую суму.
Ничего не могу и не значу
И не нужен уже никому.

Лишь какой-то товарищ неблизкий
Вдруг попросит, прогнав мелюзгу:
— Толик, сделай чифир по-колымски!..
Это я еще, точно, смогу.

Все смогу! Постепенно привыкну.
Не умолкнут мои соловьи.
Оглушительным голосом крикну:
— Ни хрена, дорогие мои!..

Россия Бога не забыла.
Хоть муки крестные прошла,
Но все же свято сохранила
Частицу веры и тепла.

И от одной от малой свечки
Зажглась могучая заря.
И стало ясно: вера вечна,
Как вечны солнце и земля.

Старинной улицей московской
С названьем новым и чужим
Идем, спешим по кромке скользкой,
К своим троллейбусам бежим.

Еще февраль сгущает краски.
Еще под наледью трава.
Но близок день вселенской Пасхи,
Пора святого торжества.

И верба расцветает в банке
В лучах нежаркого тепла.
И дерзко церковь на Лубянке
Звонит во все колокола.

Вспоминаются черные дни.
Вспоминаются белые ночи.
И дорога в те дали — короче,
Удивительно близки они.

Вспоминается мутный залив.
На воде нефтяные разводы.
И кричат,
И кричат пароходы,
Груз печали на плечи взвалив.

Снова видится дым вдалеке.
Снова ветер упругий и жесткий.
И тяжелые желтые блестки
На моей загрубевшей руке.

Я вернулся домой без гроша…
Только в памяти билось и пело
И березы дрожащее тело,
И костра золотая душа.

Я и нынче тебя не забыл.
Это с той нависающей тропки,
Словно даль с голубеющей сопки,
Жизнь открылась
До самых глубин.

Магадан, Магадан, Магадан!
Давний символ беды и ненастья.
Может быть, не на горе —
На счастье
Ты однажды судьбою мне дан?..

Здесь, на окраине, над лугом
Был дом, украшенный резьбой.
И был рассыпан чёрный уголь
Под водосточною трубой.

И доносился сладкий привкус
С далёких нив, где зрела рожь.
И выносили пыльный фикус
На тёплый пенный летний дождь.

Здесь тополя цвели в истоме,
В том чистом мире детских лет.
Здесь я родился, в этом доме,
Которого давно уж нет.

А мне он так сегодня нужен,
Тот ранний мир моей души,
Где я с восторгом шёл по лужам,
Не зная горечи и лжи.

Он где-то здесь, под пепелищем,
В глубинах сердца, в толще дней…
Мы все его тревожно ищем
В суровой зрелости своей.

Я поеду один
К тем заснеженным скалам,
Где когда-то давно
Под конвоем ходил.
Я поеду один,
Чтоб ты снова меня не искала,
На реку Колыму
Я поеду один.

Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах,
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне,-
На сверкающем «Ту»
В золотых облаках.

Четверть века прошло,
А природа все та же —
Полутемный распадок
За сопкой кривой.
Лишь чего-то слегка
Не хватает в знакомом пейзаже —
Это там, на горе,
Не стоит часовой.

Я увижу рудник
За истлевшим бараком,
Где привольно растет
Голубая лоза.
И душа, как тогда,
Переполнится болью и мраком,
И с небес упадет,
Как дождинка — слеза.

Я поеду туда
Не в тюремном вагоне
И не в трюме глухом,
Не в стальных кандалах.
Я туда полечу,
Словно лебедь в алмазной короне,-
На сверкающем «Ту»
В золотых облаках.

По холодному яру до редких посадок сосны,
До обломанной серой, едва распушившейся ивы
Я люблю пробираться тропинками ранней весны,
Где уже зеленеют упругие всходы крапивы.

А на склоне оврага мать-мачеха густо цветёт.
Каждый жёлтый цветок — словно малое робкое солнце.
Жаль, что всё это вместе теперь уже скоро уйдёт
И уже никогда, никогда для меня не вернётся.

А поближе к ручью оживают на солнце хвощи.
И крапива, крапива — за домом пустым и разбитым.
Из весенней крапивы зелёные вкусные щи
Мать готовила в детстве, далёком, почти позабытом…

Я согласен уйти. Только пусть не исчезнет тропа.
Пусть поправится ива, пусть будет желтеть одуванчик.
Будет новая жизнь, будет новая чья-то изба.
Будет бегать по яру растрёпанный радостный мальчик.