Стихи Анатолия Жигулина

Петляет дорога, ведя на просёлок.
Лобастые камни лежат у ручья.
И маковки церкви за пиками ёлок —
Как дальняя-дальняя память моя…

И девочка-спутница с синим колечком,
И хмурый шофёр, что спешит в сельсовет,
О чём-то забытом, но мудром и вечном
Задумались, глядя в холодный рассвет.

И колокол чёрный опёрся на брусья,
Задумчиво слушая гулкую тишь.
И веет дремучей, глубинною Русью
От серых замшелых осиновых крыш.

Закончилось наше прекрасное лето.
Закончилась наша прекрасная осень.
Холодного чистого зимнего света
Полна тишина
Над вершинами сосен.
И замерла флюгера чёрная стрелка.
И в дюнах пустынных —
Раздолье воронам…
И наша любовь,
Как озябшая белка,
Ушла, ускакала
По розовым кронам…

Марта, Марта! Весеннее имя.
Золотые сережки берез.
Сопки стали совсем голубыми.
Сушит землю последний мороз.

И гудит вдалеке лесосека.
Стонет пихта, и стонет сосна…
Середина двадцатого века.
Середина Сибири. Весна.

По сухим по березовым шпалам
Мы идем у стальной колеи.
Синим дымом, подснежником талым
Светят тихие очи твои.

Истекает тревожное время
Наших кратких свиданий в лесу.
Эти очи и эти мгновенья
Я в холодный барак унесу…

Улетели, ушли, отзвучали
Дни надежды и годы потерь.
Было много тоски и печали,
Было мало счастливых путей.

Только я не жалею об этом.
Все по правилам было тогда —
Как положено русским поэтам —
И любовь, и мечта, и беда.

А. Яшину

Иду в полях. Куда — не знаю.
Межой хрустящею иду.
И всё о чём-то вспоминаю,
И всё чего-то не найду.

Наверно, я ищу рябину,
Степной обветренный дичок.
Вот подойду и сердце выну,
Повешу сердце на сучок.

И буду жить без слёз, без тягот.
Дроздов весёлая семья
Обрадуется цвету ягод,
А это просто — кровь моя.

Храм белел сквозь черные деревья,
И хрустел вечерний темный снег.
Улетело солнечное время,
И умолк короткий летний смех.

Лето, лето! Молодость и сила.
И слеза живицы на сосне.
Слава Богу, — все когда-то было
И осталось памятью во мне.

Долго ли продлится эта память,
Эта тень деревьев на снегу?
Многое могу переупрямить.
Только время… Время — не могу!

И когда меня осилит время
И душа отправится в полет,
Пусть белеет храм среди деревьев
И далекий колокол поет.

Голубеет осеннее поле,
И чернеет ветла за рекой.
Не уйти от навязчивой боли
Даже в этот прозрачный покой.

Потемнела, поблекла округа —
Словно чувствует поле, что я
Вспоминаю погибшего друга,
И душа холодеет моя.

И кусты на опушке озябли,
И осинник до нитки промок.
И летит над холодною зябью
Еле видимый горький дымок.

1

Ушел навсегда…
А не верю, не верю!
Все кажется мне,
Что исполнится срок —
И вдруг распахнутся
Веселые двери,
И ты, как бывало,
Шагнешь на порог…

Мой друг беспокойный!
Наивный и мудрый,
Подкошенный давней
Нежданной бедой,
Ушедший однажды
В зеленое утро,
Холодной двустволкой
Взмахнув за спиной.

Я думаю даже,
Что это не слабость —
Уйти,
Если нет ни надежды,
Ни сил,
Оставив друзьям
Невеселую радость,
Что рядом когда-то
Ты все-таки жил…

А солнце над лесом
Взорвется и брызнет
Лучами на мир,
Что прозрачен и бел…
Прости меня, друг мой,
За то, что при жизни
Стихов я тебе
Посвятить не успел.

Вольны мы спускаться
Любою тропою.
Но я не пойму
До конца своих дней,
Как смог унести ты
В могилу с собою
Так много святого
Из жизни моей.

2

Холодное сонное желтое утро.
Летят паутинки в сентябрьскую высь.
И с первых минут пробуждается смутно
Упругой струною звенящая мысль.

Тебя вспоминать на рассвете не буду.
Уйду на озера, восход торопя.
Я все переплачу
И все позабуду,
И в сердце как будто не будет тебя.

Останется только щемящая странность
От мокрой лозы на песчаном бугре.
Поющая тонкая боль,
Что осталась
В березовом свете на стылой заре.

Памяти поэта Д. Голубкова

Я — больной облегчённого типа.
Просто думаю с чувством вины,
Что стихи мои — сущая липа,
Что они никому не нужны.

Впрочем, может, я просто не в форме.
Закатилась, погасла звезда.
…И стихи, к сожаленью, не кормят.
Только поят, и то не всегда.

И трепещет во мне укоризна,
Словно ива на зыбком песке,
К основателям школы «рублизма»
На родимом моём языке…

И навязчиво снова и снова,
Ветром осени жадно дыша,
Вспоминаю глаза Голубкова.
Митя, Митя! Святая душа!..

Что там, Митя, в пустыне безмерной?
Существует ли там благодать?
Очень странно и пусто, наверно,
Не любить, не писать, не страдать?..

Сползла машина с перевала.
И в падях,
Что всегда пусты,
Нас будто всех околдовало —
Мы вдруг увидели
Цветы!

И разом ахнули ребята,
Нажал водитель на педаль:
Была светла и розовата
От тех цветов глухая даль.

И через каменные глыбы,
По чахлым ивовым кустам,
Не в силах потушить улыбок,
Мы побежали к тем цветам.

Студент-геолог, умный парень,
Заспорить с кем-то был готов,
Что, дескать, только в Заполярье
Известен этот вид цветов.

Но порешили, кто постарше,
На спор поставив сразу крест,
Что те цветы, конечно, наши —
Из тульских и рязанских мест.

Что просто здесь,
В сторонке дальней,
В просторах вечной мерзлоты,
Они немножечко печальней
И чуть суровей, те цветы.

И под нависшим серым небом
С колымским талым ветерком
Дохнуло вдруг соломой, хлебом,
Коровьим теплым молоком…

Цветы, цветы…
Они — как люди:
Им легче, если много их.
Где мы еще теперь побудем,
Каких путей хлебнем земных?..

Уж пятый час трясется кузов,
И склоны гор опять пусты,
А мы в ладонях заскорузлых
Все держим нежные цветы…

Где теперь ты, рыжая? Скажи,
Словно бы тебя и не бывало,
Словно бы от горечи и лжи
Сердце по частям не убывало.

И другая ждёт меня теперь,
Та, что я в тебе искал напрасно.
После всех сомнений и потерь
Многое мне нынче стало ясно.

Словно бы поднялся на скалу
И увидел под собой с вершины
Сосны, погружённые во мглу,
Пройденные кручи и долины.

И видна мне с гулкой высоты
За дрожащей рябью бездорожья
Маленькая-маленькая ты,
Что осталась где-то у подножья.

О, мои счастливые предки,
Как завидую нынче вам!
Вашим вербным пушистым веткам,
Вашим сильным добрым рукам.

Слышу дальний звон колокольный.
Это солнце гудит весной.
Вижу белые колокольни,
Вознесенные над землей.

Как легко уходить вам было,
Покидать этот белый свет!
Одуванчики на могилах
Говорили, что смерти нет.

Знали вы, что земные звуки
Будут слышать, назло судьбе,
Ваши дети и ваши внуки,
Вашу жизнь пронося в себе,

Будут помнить о вас и плакать,
Будут вечно хранить, беречь
Ваших яблок сочную мякоть,
Вашей нивы тихую речь…

Как уйду я, кому оставлю
Этот мир, где роса чиста,
Эту полную солнца каплю,
Что вот-вот упадет с листа?

После огненной круговерти
Что их ждет, потомков моих?
И смогу ли жить после смерти
В невеселой памяти их?

И приду ли к грядущим людям
Светлой капелькой на весле?
Или, может быть, их не будет
На холодной, пустой Земле?..

Б. Ручьёву

Нет, в нём не попадались ости,
В нём не горчила лебеда.
Он не был ни сырым, ни чёрствым —
Тот хлеб хорошим был всегда.

Одно лишь свойство отличало
Тот хлеб от хлеба лучших дней:
Его всегда недоставало
В суровой юности моей.

Он связан был с тяжёлой нормой,
С делянкой дальней и глухой,
С покрытой инеем платформой,
С гудящей дымною тайгой.

Та связь была простой и грозной…
Под крики «бойся!», брань и смех
Деревья в воздухе морозном
Со стоном падали на снег.

Та связь, наверное, издревле
Была началом всех начал:
Кто больше в день валил деревьев,
Тот больше хлеба получал.

Я всё забыл…
Ожоги ветра.
Друзей угрюмых имена.
А норма — двадцать кубометров, —
Доныне помнится она…

В барак входили в клубах пара,
Ногами топая в сенях,
И сразу падали на нары,
Тяжёлых валенок не сняв.

А хлеб несли из хлеборезки.
Был очень точно взвешен он.
И каждый маленький довесок
Был щепкой к пайке прикреплён.

О, горечь той обиды чёрной,
Когда порой по вечерам
Не сделавшим дневную норму
Давали хлеба двести грамм!

Прошли года…
Теперь, быть может,
Жесток тот принцип и нелеп.
Но сердце до сих пор тревожит
Прямая связь:
Работа — хлеб.