Люби до смерти. Мне в любви
Конца не увидать.
Ты оттолкни, и позови,
И обними опять.
С тобою просидим вдвоём
С зари и до зари.
Люби до смерти, а потом,
Коль можно… повтори!
Люби до смерти. Мне в любви
Конца не увидать.
Ты оттолкни, и позови,
И обними опять.
С тобою просидим вдвоём
С зари и до зари.
Люби до смерти, а потом,
Коль можно… повтори!
Три дня, как мой голос вернулся ко мне, —
За песнею — песня другая…
«Что с вами?. Вы бродите точно во сне!»
Не слышу. Не вижу. Не знаю.
Москва зеленеет. И парит три дня.
Присяду. Вон столик свободный,
Но нет, не ослышался — кличут меня.
Вот снова: «Голодный! Голодный!»
Как стёкла цветные висят небеса.
Кто мог их так низко повесить?
И душно. Должно быть, четыре часа…
А может быть, семь или десять?.
«Дружище, послушай, спешишь, ну куда?
Минуту, минуту. Здорово!»
«Спешу на Мясницкую… Ты не видал —
Там мною утеряно слово?»
«Не надо мне слова — я двадцать нашёл!..»
Откуда — не помню, не знаю.
Прислушался. Слышу. Пусть будет глагол —
За рифмою рифма другая…
Покровку, Покровку мне надо найти.
Шумнее и гуще бульвары.
Вот начало солнце за мною ползти…
За городом где-то пожары.
Качаюсь от блеска, от говора толп, —
Что будет с моей головою?
Ну, полно! Довольно! Как огненный столб
Взлетают стихи надо мною!
Три дня, как мой голос вернулся ко мне,
И я всё забросил жестоко.
И критик — мой друг — улыбается мне:
Спокойней, исполнились сроки.
С каждым днём всё ближе дальний путь.
Дай-ка, милая, присядем отдохнуть.
Небеса прозрачны и тихи,
Видно, Лермонтов читает им стихи.
Пусть читает… Я хочу тебе сказать:
Начал я как будто уставать.
Взгляд не тот, да нет того огня,
И товарищи сторонятся меня.
Да, по правде, коль пошло на то, скажу —
Не печалюсь я об этом, — не тужу.
Верь, усталости не знает только тот,
Кто не любит, не жалеет и не ждёт.
Ну и нам — не раз с тобой в пути
И любить, и вянуть, и цвести.
Не устанешь — и на свете скучно жить, —
А устанешь — стоит ли тужить?
Что ж, смелей! Прижмись к моей груди,
Видишь — небо размечталось впереди.
Скоро свет его застанет нас вдвоём.
Отдохнём ещё немного — и пойдём.
Мир поющий, полный звонов
И огней,
Я люблю тебя, зелёный,
Всё нежней.
Твой простор голубоватый —
Сторож гор —
Мне остался верным братом
До сих пор.
Не пахал твоих полей я,
Не косил,
Но в бою с врагом посеял
Ряд могил,
Чтобы кровь узнавший колос
Выше рос,
Чтобы пел весёлый голос
Звонче кос.
Вышина твоя живая
В тишине
Всё расскажет, остывая,
Обо мне, —
Как я шёл со смертью рядом
По полям,
Как мешали радость с ядом
Пополам,
Как любил тебя, зелёный,
Всё нежней,
Мир поющий, полный звонов
И огней!..
Долго дорогая
Смотрит на меня,
С книгой засыпая,
Не гасит огня.
Вздрогнет с полуслова,
Взглянет в полусне,
Засыпая снова,
Улыбнётся мне.
Улыбнётся сладко,
Бросит взгляд тайком:
Все ли там в порядке
За моим столом?
Пусть молчу часами,
Пусть для всех — другой,
Для неё я самый,
Самый дорогой.
Самый, самый славный,
Лучших в мире нет.
Для неё я главный
На земле поэт.
Давно ль мы грозною стеною
Шли в бой за мир и честь труда?
Опять пугают нас войною…
О чём шумите, господа?
Не вы ли русскую отвагу
Расхваливали в дни, когда
Кровь окропляла путь к рейхстагу?.
Долой цилиндры, господа!
От слов хвалебных что осталось?
От них ни звука, ни следа.
Играет бомбой мистер Даллес…
С огнём играет, господа!
Мы этим шуткам знаем цену.
От этих шуток иногда
Бывало тяжко джентльмену…
«Какому?» — «Многим, господа!»
Не с тех времён ли спорим с вами
И повторяем громко: «Да,
В своей стране мы правим сами,
Себе мы сами господа!
Претит нам ярмарка свободы,
Где продаются без стыда
Любовь, и песни, и народы,
И ваша совесть, господа!»
И оттого кричу открыто:
«Кровь павших в битве — не вода!
Ничто народом не забыто:
Поосторожней, господа!
Он видит правду в дружбе с нами,
Ей не изменит никогда,
Он вам не даст играть словами…
Не проиграйте, господа!
А мы не слово — дело ценим.
И воля, словно сталь, тверда…
Нас не поставишь на колени,
Не выйдет это, господа!»
В степи под Херсоном высокие травы,
В степи под Херсоном курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.
Он шёл на Одессу, а вышел к Херсону;
В засаду попался отряд.
Налево — застава,
Махновцы — направо,
И десять осталось гранат.
«Ребята, — сказал, обращаясь к отряду,
Матрос-партизан Железняк, —
Херсон перед нами,
Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!»
Сказали ребята: «Пробьёмся штыками,
И десять гранат — не пустяк!»
Штыком и гранатой
Пробились ребята…
Остался в степи Железняк.
Весёлые песни поёт Украина,
Счастливая юность цветёт.
Подсолнух высокий,
И в небе далёкий
Над степью кружит самолёт.
В степи под Херсоном — высокие травы,
В степи под Херсоном — курган.
Лежит под курганом,
Заросшим бурьяном,
Матрос Железняк — партизан.
Всегда во мне живёт мой стих.
Пою ли я, иль не пою, —
Средь сотен голосов чужих
Его я голос узнаю.
Я бурею гражданских дел
Его венчал, сзывая в бой,
Чтоб он будил, чтоб он гремел
То лёгкой флейтой, то трубой.
Чтоб мог я с ним в одно сливать,
Что ненавижу, что люблю.
Он будет для меня звучать,
Как я хочу, как я велю!
Я с ним брожу вдоль старых стен
И жадно вглядываюсь в тьму,
Он слышит запах перемен,
Пока не слышных никому.
Пространств высоких смутный гуд,
Движенья вихрь и блеск огня,
Отображаясь, в нём пройдут
Через меня и от меня.
И в час, когда весенний гром
К победе призовёт живых,
Паду я на землю бойцом
И рядом — мой последний стих.
Ветер. Дождик. Тьме конца не вижу.
А Москву такой люблю я слёзно.
Пёсик вон. Поди-ка, пёсик, ближе,
Да не бойсь, я только с виду грозный.
Это у меня как бы защита,
Чтобы ближний не кусался больно.
Я гляжу угрюмо, говорю сердито,
Это, знаешь, пёсик мой, невольно.
Ты слыхал, конечно, о поэтах?
О весне они поют, о солнце;
Все они обуты и одеты,
У одних таланты, у других червонцы.
Я хоть не одет, да сыт на диво.
Вот сейчас смеялся сам с собою.
Скажем: будь я женщиной красивой,
Кое-где успел бы больше втрое.
Труд каков мой? Труд мой невесёлый.
Непонятному всю жизнь ищу названья.
Ну, а ты? Всегдв ты ходишь голым?
Дождик каплет, сыростно. Молчанье.
Ты меня, мой пёсик, не обидишь.
Говорят, я в убежденьях шаткий.
Разве это верно? Это — видишь?
У меня любовь сидит в лопатке!
Да, да, женщина такая, значит,
Там сидит она, в лопатке… Гложет.
Умереть захочешь — горько плачет,
Говорит: — Иди, а-а-а, ты не можешь?.
То-то. Так-то. Носик твой холодный.
Дай-ка лапку. Хорошо. Похвально.
А теперь скажи мне: Михаил Голодный,
Ты мне не по вкусу. Ты оригинальный.
Что ж, прощай, собачка. До свиданья!
Говорить не хочешь, всё виляешь.
Или, может, скажешь на прощанье:
Отчего мы любим так? Не знаешь?.
Я мог бы тоже рифмой ловкой
На вздохи снова отвечать,
Я б тоже мог инструментовкой,
Как музыка сама, звучать.
Я б мог, как многие иные,
Всю славу взявшие уже,
Заставить строфы неживые
Мычать на «мэ», жужжать на «жэ».
Но миллионы ждут иного, —
И яростно, день ото дня,
Кую для них стальное слово
У ненасытного огня.
И вижу — с толпами, живая,
Родится песня без прикрас,
И сотни тысяч, распевая,
Идут с улыбкой мимо вас, —
За то, что вы, меняя кожу,
В душе не расставались с ней,
За то, что рифма вам дороже
Всемирной родины моей.
Брожу среди руин рейхстага.
Под щебнем в мусоре бумага,
С гербом империи у края,
Бесшумно тлеет, догорая.
А туча над просветом крыши
Бросает злую тень на ниши,
Куда укрылись от потомка
Четыре короля-обломка,
Все безголовые (по моде).
Как чучело на огороде!
Стоит среди безвестных статуй
За Карлом Первым Оттон Пятый,
А рядом — Фридрих Барбаросса,
С лицом расколотым, без носа;
И тупо каменные очи
Уставились из вечной ночи
На незнакомого поэта,
Пришедшего с другого света.
Я говорю: «Ну что, вояка?»
Но статуя молчит, однако.
Читаю надписи на стенах
О днях, для памяти священных:
«Дошёл с боями из Ростова
Иван Игнатьевич Подкова!»
«В Берлине мы, ура, ребята!
Рука Потапкина Игната».
А дождик — странный гость в рейхстаге —
Стучит по щебню, по бумаге,
По мрамору, по ржавой жести,
И звук — как шёпот дальней вести,
Как матери-природы слово
О безвозвратности былого.
Брожу среди колонн тяжёлых,
Дверей разбитых, статуй голых…
Где вход, где выход — неизвестно.
Пролом в стене выводит честно
Меня на улицы Берлина.
Туманно, сыро и пустынно.
Ни голоса людей, ни света,
Как мёртвый глаз луна-планета
Скользит в тумане надо мною,
Всё одевая пеленою.
Плывёт осенних туч ватага
Над зданьем бывшего рейхстага.
Шёл отряд по берегу, шёл издалека,
Шёл под красным знаменем командир полка.
Голова обвязана, кровь на рукаве,
След кровавый стелется по сырой траве.
«Хлопцы, чьи вы будете, кто вас в бой ведёт?
Кто под красным знаменем раненый идёт?» —
«Мы сыны батрацкие, мы за новый мир,
Щорс идёт под знаменем — красный командир.
В голоде и холоде жизнь его прошла,
Но недаром пролита кровь его была.
За кордон отбросили лютого врага,
Закалились смолоду, честь нам дорога».
Тишина у берега, смолкли голоса,
Солнце книзу клонится, падает роса.
Лихо мчится конница, слышен стук копыт,
Знамя Щорса красное на ветру шумит.
На память брату
Всё вдаль уйдёт — пройдёт пора лихая,
И, чудом сохранившись за селом,
Степная мельница, одним крылом махая,
Начнёт молоть легенды о былом.
Мальчишка выйдет в степь с бумажным змеем,
Похожий на меня — такой же взгляд и рост;
Его курносый брат, товарищ по затеям,
Расправит на земле у змея длинный хвост.
«Пускай! Пускай!» — И в небо змей взовьётся
И, еле видимый, уйдёт под облака.
И братья лягут рядом у колодца
На ясный день глядеть издалека.
Глядеть на степь, на небо голубое,
На мельницу, притихшую в тени.
Она расскажет им о том, как мы с тобою
Под этим небом коротали дни,
Как в степь мы выходили на рассвете
Томиться высотой, бумажный змей пускать.
О вечной юности напомнят людям дети,
И будут взрослые их к небу поднимать.
Весь вдаль уйдёт — не канет мир нетленный,
Он зло переживёт и встретит песней труд.
И перед ним — там, на краю вселенной,
С бумажным змеем мальчики пройдут.
Любовь, по-моему, война,
Где битва треплет битву.
Не стоит плакать,
Коль она
Невольно нагрубит вам!
Любовь, по-моему, плацдарм.
Пять чувств — мои солдаты.
И я, угрюмый командарм,
Кричу:
— Смелей, ребята!
Скажите, кто в бою не груб,
Но разве в этом дело!
Сраженный властью женских губ,
Веду войну умело.
Глаза огромные растут,
Пугают тусклым блеском.
Вперёд! Ещё один редут —
И нам бороться не с кем!
Катится кровь, за валом — вал,
Грохочет сердце маршем,
Склонилась набок голова.
Ура! головка — наша!
А ночь летит, как миг, как час,
То рысью,
То карьером.
Пять чувств крылатых, горячась,
Ломают все барьеры.
А день, а я — весь впереди.
Гляжу вокруг, смущенный,
И чувствую, что, победив,
Остался побежденным!
Николаю Островскому
Смушковая шапка,
Серая шинель.
По полю гуляет
Снежная метель.
А в тепле за чаем
Два дружка сидят.
Рыж один, как пламя,
А другой щербат.
Говорит щербатый:
«Мне начхать на мир.
Я Кудель Осока,
Вольный дезертир.
У меня в деревне
Мельница и дом.
Брат мой при хозяйстве.
Хорошо живём.
Ну, а ты, товарищ?
Кто ты есть такой?
Почему качаешь
Рыжею башкой?..»
Отвечает рыжий:
«Не чихай на мир.
Я товарищ Терник,
Красный командир.
У тебя в деревне
Мой отряд стоит.
За рекой у белых
Брат в петле висит.
Не растопишь бани,
Не поспишь с женой,
Скоро в снег уткнёшься
Мёртвой головой.
Ну, вставай, Осока,
Выходи на двор!
Кровью я отмою
Чёрный твой позор…»
По полю гуляет
Снежная метель.
Смушковая шапка,
Серая шинель…