Стихи Огюста Барбье

В безмерности равнин так сказочно-громаден,
Что птица облететь его не может за день,
Являет пришлецу он издали хаос
Лачуг, домов, дворцов, то кинутых вразброс,
То в груды сваленных, сцепившихся упрямо;
Лес труб, венчающих промышленные храмы
И ввысь — из глубины их жаркого нутра —
Дым извергающих с утра и до утра;
Шпили и купола над каменным хаосом,
Сквозящие в пару, холодном и белесом;
Низины, где река, под сеткою дождя,
Весь ужас адских вод на память приводя,
Струит свой черный ил, крутясь меж берегами;
Мосты, подпертые гигантскими быками,
Сквозь арки, как колосс Родосский, там и сям
Дающие проход бесчисленным судам;
Волна зловонная, несущая в предместьях
Богатства дальних стран, чтоб сызнова унесть их;
И верфей суета, и склады, чье нутро
Могло б весь мир вместить и все его добро;
Затем ненастный свод, зловещих туч барьеры,
И солнце, как мертвец, одетый в саван серый,
Иль в ядовитой мгле порой, как рудокоп,
Который кажет нам свой закоптелый лоб;
И, наконец, народ, средь грохота и шума
Влачащий дни свои покорно и угрюмо
И по путям прямым, и по путям кривым
Влекомый к золоту инстинктом роковым.

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, — утроба, чей удел —
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять — от края и до края.

Там, в этом омуте, израненной пятой
Ступает в редкий час луч солнца испитой;
Там — грохоты и гул, как жирной пены клочья,
Над переулками вскипают днем и ночью;
Там — отменен покой; там, с временем в родстве,
Мозг напрягается, подобно тетиве;
Распутство там людей глотает алчной пастью,
Никто в предсмертный час не тянется к причастью,
Затем, что храмы там стоят лишь для того,
Чтоб знали: некогда сияло божество!

И столько алтарей разрушилось прогнивших,
И столько звезд зашло, свой круг не завершивших,
И столько идолов переменилось там,
И столько доблестей отправилось к чертям,
И столько колесниц промчалось, пыль раскинув,
И столько в дураках осталось властелинов,
И призрак мятежа, внушая тайный страх,
Там столько раз мелькал в кровавых облаках,
Что люди под конец пустились жить вслепую,
Одну лишь зная страсть, — лишь золота взыскуя.

О, горе! Навсегда тропинка заросла
К воспоминаниям о взрывах без числа,
О культах изгнанных и о растленных нравах,
О тронах средь песков и в неприступных травах, —
Короче, ко всему, что яростной ногой
Втоптало время в пыль; оно, бегун лихой, —
Промчавшись но земле, смело неумолимо
Ту свалку, что звалась когда-то славой Рима,
И вот, через века, такая ж перед ним
Клоака мерзкая, какой был дряхлый Рим.

Все та же бестолочь: пройдохи всякой масти,
Руками грязными тянущиеся к власти;
Все тот же пожилой, безжизненный сенат,
Все тот же интриган, все тот же плутократ,
Все те ж — священников обиды и обманы,
И жажда к зрелищам, пьянящим неустанно,
И, жертвы пошлые скучающих повес.
Все те же полчища кокоток и метресс;
Но за Италией — никто ведь не отымет —
Два преимущества: Гармония и Климат.

А племя парижан блуждает, как в лесу;
Тщедушное, с лицом желтее старых су,
Оно мне кажется подростком неизменным,
Которого зовут в предместиях гаменом;
О, эти сорванцы, что на стене тайком
Выводят надписи похабные мелком,
Почтенных буржуа пугают карманьолой,
Бесчинство — их пароль; их лозунг — свист веселый;
Они подставили всем прихотям судьбы
Печатью Каина отмеченные лбы.

И все ж никто из них не оказался трусом;
Они бросались в бой, подобно седоусым;
В пороховом чаду и сквозь картечный град
Шли — с песней, с шуткою на жерла канонад
И падали, крича: «Да здравствует свобода!»
Но отпылал мятеж, — их силе нет исхода,
И вот — согражданам выносят напоказ
Тот пламень, что еще в их душах не погас,
И, с копотью на лбу, готовы чем попало
С размаху запустить в витрины и в порталы.

О племя парижан, чьи рождены сердца,
Чтоб двигать яростью железа и свинца;
Ты — море грозное, чьи голоса для тронов
Звучат как приговор; ты — вал, что, небо тронув,
Пробушевал три дня и тут же изнемог;
О племя, ты несешь и доблесть и порядок,
Чудовищный состав, где растворились грани
Геройства юного и зрелых злодеяний;
О племя, что и в смерть шагает не скорбя;
Мир восхищен тобой, но не поймет тебя!

Есть дьявольский котел, известный всей вселенной
Под кличкою Париж; в нем прозябает, пленный,
Дух пота и паров, как в каменном мешке;
Ведут булыжники гигантские к реке,
И, трижды стянутый водой землисто-гнойной,
Чудовищный вулкан, чей кратер беспокойный
Угрюмо курится, — утроба, чей удел —
Служить помойкою для жульнических дел,
Копить их и потом, внезапно извергая,
Мир грязью затоплять — от края и до края.

Альпийский встал хребет ко мне спиной своей:
Синеющие льды, обрывистые кручи,
Утесы голые, где сумрачные тучи
Ползут на животе, цепляясь меж камней.

Пускай шумит поток над головой моей,
Свергаясь со скалы среди грозы ревучей,
Пусть вихри, из теснин прорвавшись стужей жгучей,
Кромсают грудь мою, как острием ножей!

Я все-таки дойду — я в это верю страстно —
К цветущим пажитям Флоренции прекрасной,
К крутым холмам Сабин, в Вергилия страну,

Увижу солнца блеск, Сорренто над заливом
И, лежа на траве в забвении ленивом,
Прозрачный воздух твой, о Иския, вдохну!

Перевод — Вс. Рождественского

Луна! Когда-то встарь лучи твои, ясны,
Несли моей душе лишь благостные сны,
Лишь радостный порыв, нежданный и горячий,
Лишь бурный взлет мечты ц пылкости ребячьей.
Лучился надо мной твой вдохновенный лик —
Светильник томности, небесный духовник
Сердец, стремящихся в ночи одно к другому
По кромке шумных вод и по лесу густому;
И шли влюбленные под сенью темноты —
Своим живым огнем их воскрешала ты:
Несчастный Абеляр, Ромео и Джульетта,
И ты сама лучом таинственного света,
Проклятию предав постылый небосклон,
Ласкала тихий лес, где спал Эндимион.
И ныне, Цинтия, твой ясный свет не может
Не чаровать меня, но что-то сердце гложет.
Успокоительной и ровной белизне
Желаний буйных вновь не разбудить во мне,
Охоты больше нет таиться под листвою,
Пропитанной насквозь росой вечеровою,
И, млея, обмирать от стука каблучков,
И ждать, когда мелькнет сверкание шелков.
Как диску твоему, в движенье неминучем
Не раз случалось мне давать сраженье тучам,
Грозящим нам бедой; и мне природный пыл
Причиной перемен, как и тебе, служил.
Переводя свой взгляд на землю, замечаю,
Как твой целящий луч, округу освещая,
Круги древесных крон обводит белизной —
И вспоминает ум, угрюмый и немой,
Все лики белизны, которая венчала
Мое чело и тьму от сердца отвращала.

Вот моя голова! Более свободной никогда еще не рубила тирания!
Гете

Свободы гордый дух! Когда, расправив крылья,
Он плавно и легко по небесам парит
И невзначай свой взор на землю устремит, —
Там видит он Брюссель, свободный от насилья.

Что привлечет его вниманье? Что за вид
Над шумом площадей, над уличною пылью
Восстанет перед ним священной славной былью?
Что вспомнится и что его одушевит?

Быть может, ратуша шестнадцатого века,
Осуществленная фантазия Рюйсбрека,
Где дерзок острый шпиль и так крепка стена?

Иль, может быть, собор — громада мировая?
— Нет, это попросту, мой сын, та мостовая,
Что кровью Эгмонта была орошена!

В ту ночь мне снился сон… В отчаянье, в смятенье
Вкруг сумрачного алтаря
Все шли и шли они, бесчисленные тени,
И руки простирали зря.
У каждого на лбу — кровавое пыланье.
Так, исчезая без следа,
Плелись, ведомые на страшное закланье,
Неисчислимые стада;
И старцы римские передо мной воскресли.
Печально двигались они,
И каждый смерть нашел в своем курильном кресле
В годину варварской резни;
И юноши прошли с горячим сердцем, славно
Пример подавшие другим,
Что полным голосом пропели так недавно
Свободе благодарный гимн;
И моряки прошли, опутанные тиной,
С песком в намокших волосах,
Что были выброшены гибельной пучиной
На чужестранных берегах;
Я видел клочья тел, сжигаемых в угоду
Обжорству медного быка,
Чья гибель пред лицом державного народа
Была страшна и коротка;
А дальше — кровью ран как пурпуром одеты.
Униженные мудрецы,
Трибуны пылкие, блестящие поэты,
Застреленные в лоб борцы;
Влюбленные четы и матери, с рыданьем
К себе прижавшие детей,
И дети были там… и крохотным созданьям
Страдать пришлось еще лютей;
И все они, — увы! — с отвагой беззаветной
Свои отдавшие сердца,
Лишь справедливости они молили тщетно
У всемогущего творца.

Скульптору Давиду

Когда усобица владела нашим краем
И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,
Раз барабанщика четырнадцати лет
Взять довелось живьем шуанским негодяям.

Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им.
Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет.
— Кричи: «Да здравствует король!» — а если нет,
На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!

Но, презирая смерть, спокоен и суров,
Он не видал их лиц и не слыхал их слов,
Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,

Родной народ ему видением предстал.
И с криком пламенным: «Да здравствует свобода!»
Он под ударами убийц презренных пал!

Как грустно наблюдать повсюду корни зла,
На самый мрачный лад петь про его дела,
На небе розовом густые видеть тучи,
В смеющемся лице — тень скорби неминучей!
О, счастлив взысканный приветливой судьбой!
В искусстве для него все дышит красотой.
Увы, я чувствую — когда моей бы музе
Шестнадцать было лет, я в радостном союзе
С весной ее живой, в сиянье новых дней,
Позабывать бы мог печаль души своей.
Рождались бы в душе чудесные виденья,
Я часто бы бродил лугами в дни цветенья,
По прихоти своей в безумном счастье пел
И хоть бы этим мог свой скрашивать удел!
Но слышу я в ответ рассудка строгий голос,
Который говорит: «Как сердце б ни боролось,
Знак на челе давно ты носишь роковой,
Ты мечен черною иль белой полосой,
И вопреки всему за грозовою тучей
Обязан ты идти, одолевая кручи,
Склоняя голову, не смея вдаль взглянуть,
Не ведая, кому и руку протянуть,
Пройдешь ты этот путь, назначенный судьбою…»

Покрыто надо мной все небо пеленою,
Весь мир мне кажется больницей, где я сам,
Как бледный врач, бродя меж коек по рядам,
Откинув простыни, заразы грязь смываю,
На раны гнойные повязки налагаю.

Перевод — Вс. Рождественского

1

Сейчас во Франции нам дома не сидится,
Остыл заброшенный очаг.
Тщеславье — как прыщи на истощенных лицах,
Его огонь во всех очах.
Повсюду суета и давка людных сборищ,
Повсюду пустота сердец.
Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,
Ты в ней купаешься, делец!
А там — бегут, спешат солдат, поэт, оратор,
Чтобы сыграть хоть как-нибудь,
Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,
Пред государством промелькнуть.
Там люди всех чинов и состояний разных,
Едва протиснувшись вперед,
К народу тянутся на этих стогнах грязных,
Чтобы заметил их народ.

2

Конечно, он велик, особенно сегодня,
Когда работу завершил
И, цепи разорвав, передохнул свободней
И руки мощные сложил.
Как он хорош и добр, недавний наш союзник,
Рвань-голытьба, мастеровой,
Чернорабочий наш, широкоплечий блузник,
Покрытый кровью боевой, —
Веселый каменщик, что разрушает троны
И, если небо в тучах все,
По гулкой мостовой пускает вскачь короны,
Как дети гонят колесо.
Но тягостно глядеть, как бродят подхалимы
Вкруг полуголой бедноты,
Что хоть низвержены, а все неодолимы
Дворцовой пошлости черты.
Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая
Людишек маленьких вокруг,
Своими кличками назойливо блистая,
Его не выпустив из рук;
Как, оскверняя честь и гражданина званье,
Поют медовые уста,
Что злоба лютая сильней негодованья,
Что кровь красива и чиста;
Что пусть падет закон для прихоти кровавой,
А справедливость рухнет ниц.
И не страшит их мысль, что превратилось право
В оружье низменных убийц!

3

Так, значит, и пошло от сотворенья мира, —
Опять живое существо
Гнет спину истово и слепо чтит кумира
В лице народа своего.
Едва лишь поднялись — и сгорбились в унынье,
Иль вправду мы забудем впредь,
Что в очи Вольности, единственной богини,
Должны не кланяясь смотреть?
Увы! Мы родились во времена позора,
В постыднейшее из времен,
Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора,
Продажной дрянью заклеймен;
Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо,
Забвеньем доблести кичась,
И правда скована, и царствует нажива,
И наш герой — герой на час;
Когда присяги честь и верность убежденью
Посмешище для большинства
И наша нравственность кренится и в паденье
Не рассыпается едва;
Столетье нечистот, которые мы топчем,
В которых издавна живем.
И целый мир лежит в презрении всеобщем,
Как в одеянье гробовом,

4

Но если все-таки из тяжкого удушья,
Куда мы валимся с тоски,
Из этой пропасти, где пламенные души
Так одиноки, так редки,
Внезапно выросла б и объявилась где-то
Душа трибуна и борца,
Железною броней бесстрашия одета,
Во всем прямая до конца, —
И, поражая чернь и расточая дар свой,
Все озаряющий вокруг,
Взялся бы этот вождь за дело государства
Поддержан тысячами рук, —
Я крикнул бы ему, как я кричать умею,
Как гражданин и как поэт:
— Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее,
Не слушай лести и клевет.
Пусть рукоплещущий делам твоим и речи,
Твоею славой упоен,
Клянется весь народ тебе подставить плечи,
Тебе открыть свой Пантеон!
Забудь про памятник! Народ, творящий славу,
Изменчивое существо.
Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву
Из Пантеона своего.
Трудись для родины. Тяжка твоя работа.
Суров, бесстрашен, одинок,
Ты завтра, может быть, на доски эшафота
Шагнешь, не подгибая ног.
Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью
Ты рухнешь на землю в крови,
Добейся от толпы безмолвного почтенья, —
Страшись одной ее любви.

5

Известность! Вот она, бесстыдница нагая, —
В объятьях целый мир держа
И чресла юные всем встречным предлагая,
Так ослепительно свежа!
Она — морская ширь, в сверканье мирной глади, —
Едва лишь утро занялось,
Смеется и поет, расчесывая пряди
Златисто-солнечных волос.
И зацелован весь и опьянен прибрежный
Туман полуденных песков.
И убаюканы ее качелью нежной
Ватаги смуглых моряков.
Но море фурией становится и, воя,
С постели рвется бредовой, —
И выпрямляется, косматой головою
Касаясь тучи грозовой.
И мечется в бреду, горланя о добыче,
В пороховом шипенье брызг,
И топчется, мыча, бодает с силой бычьей,
Заляпанная грязью вдрызг.
И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной,
Перекосив голодный рот,
Рвет землю и хрипит, слабея постепенно,
Пока в отливах не замрет.
И никнет наконец, вакханка, и теряет
Приметы страшные свои,
И на сырой песок, ленивая, швыряет
Людские головы в крови.

Привет, Флоренции великий сын! Твой лик
С крутым высоким лбом, с волнистой бородою
Прекрасней для меня могущества владык,
И я, восторга полн, склоняюсь пред тобою!

Что честь, добытая кровавою войною,
Перед сокровищем души твоей, старик?
Что лавры тщетные и почести герою
Пред дивной порослью искусств и мудрых книг?

Почет, почет тебе! Твой животворный гений
Фантазии полет и мудрость рассуждений
Двойным могуществом в живом единстве слил.

Подобен солнцу ты, что на пути небесном,
Склоняясь, восходя, в могуществе чудесном
Живит поля земли и водит хор светил.

1

О муза милая, подруга Еврипида!
Как белая твоя осквернена хламида.
О жрица алтарей, как износила ты
Узорчатый наряд священной красоты!
Где медный блеск волос и важные котурны,
Где рокот струн твоих, торжественный и бурный,
Где складки плавные хитона твоего,
Где поступь важная, где блеск и торжество?
Где пламенный поток твоих рыданий, дева,
Божественная скорбь в гармонии напева?
Гречанка юная, мир обожал тебя.
Но, чистоту одежд невинных загубя,
Ты в непотребные закуталась лохмотья.
И рынок завладел твоей безгрешной плотью.
И дивные уста, что некогда могли
На музыку небес откликнуться с земли, —
Они открылись вновь в дыму ночных собраний
Для хохота блудниц и для кабацкой брани.

2

Погибла, кончилась античная краса!
Бесчестие, скосив угрюмые глаза,
Открыло балаган для ярмарочной черни.
Театром в наши дни зовут притон вечерний,
Где безнаказанно орудует порок,
Любому зрителю распутник даст урок.
И вот по вечерам на городских подмостках
Разврат кривляется в своих дешевых блестках.
Изображается безнравственный роман,
Гнилое общество без грима и румян.
Здесь уваженья нет ни к старикам, ни к женам.
Вы, сердцем чистые, вы в городе прожженном
Краснейте от стыда, не брезгуйте взглянуть
На бездну города сквозь дождевую муть,
Когда туман висит в свеченье тусклом газа.
Полюбопытствуйте, как действует зараза!
Вот потная толпа вливает свой поток
В битком набитый зал, где лампы — как желток,
И, не дыша, дрожа, под взрывы гоготанья
Сидит и слушает и одобряет втайне
Остроты палача и напряженно ждет,
Чтобы под занавес воздвигли эшафот.
Полюбопытствуйте, как под отцовским оком
Дочь нерасцветшая знакомится с пороком,
Как дама на софе показывает прыть,
Поднявши кринолин, чтоб ножку приоткрыть,
Как действует рука насильника, как просто
Сдается женщина на ложь и лесть прохвоста.
А жены, доглядев конец грязнейших дрязг,
Вздыхают и дрожат от жажды новых ласк
И покидают зал походкою тягучей,
Чтоб изменить мужьям, лишь подвернется случай.
Вот для чего чуму и все, что смрадно в ней,
Таит в нагих ветвях искусство наших дней.
Вот чем по вечерам его изнанка дышит,
Каким зловонием Париж полночный пышет.
Сухое дерево поднимет в синеву
Свою поблекшую и желтую листву.
И если тощий плод сорвется с гулких веток,
Как те, что падали в Гаморре напоследок,
Опадыш никому не сладок и не мил,
Он только прах сухой, он до рожденья сгнил.

3

Наверно, рифмачам бульварным невдомек,
Что пошлый балаган разрушить нравы смог.
Наверно, невдомек, что их чернила разом
Марают сердце нам и отравляют разум.
О, равнодушные, — у них и мысли нет,
Что мерзок гражданам безнравственный поэт.
Им слез не проливать, не ощутить презренья
К творенью своему, — бесчестному творенью.
Им не жалеть детей, которым до конца
Придется лишь краснеть при имени отца!
Нет! Их влечет барыш, их деньги будоражат,
И ослепляют взгляд, и губы грязью мажут.
Нет! Деньги, деньги — вот божок всевластный тот,
Который их привел на свалку нечистот,
Толкнул их в эту грязь и, похотью волнуя,
Велел им растоптать отца и мать родную.
Презренные! Пускай закон о них молчит,
Но честный человек их словом обличит.
Презренные! Они стараются искусно
Мечту бессмертную скрыть клеветою гнусной, —
Божественную речь и все, в чем есть душа,
Искусство мощное тираня и глуша,
Пустили по земле чудовище-калеку,
Четырехлапый бред, обломок человека, —
Он тянет жалкие культяпки напоказ,
Все язвы обнажив для любопытных глаз.

1

За дело, истопник! Раздуй утробу горна!
А ты, хромой Вулкан, кузнец,
Сгребай лопатою, мешай, шуруй проворно
Медь, и железо, и свинец!
Дай этой прорве жрать, чтобы огонь был весел,
Чтоб он клыками заблистал
И, как бы ни был тверд и сколько бы ни весил,
Чтоб сразу скорчился металл.
Вот пламя выросло и хлещет, цвета крови,
Неумолимое, и вот
Штурм начинается все злее, все багровей,
И каждый слиток в бой идет;
И все — беспамятство, метанье, дикий бормот…
Свинец, железо, медь в бреду
Текут, сминаются, кричат, теряют форму,
Кипят, как грешники в аду.
Работа кончена. Огонь сникает, тлея.
В плавильне дымно. Жидкий сплав
Уже кипит ключом. За дело, веселее,
На волю эту мощь послав!
О, как стремительно прокладывает русло,
Как рвется в путь, как горяча, —
Внезапно прядает и вновь мерцает тускло,
Вулканом пламенным урча.
Земля расступится, и ты легко и грозно
Всей массой хлынешь в эту дверь.
Рабыней ты была в огне плавильни, бронза, —
Будь императором теперь!

2

Опять Наполеон! Опять твой лик могучий!
Вчера солдатчине твоей
Недаром Родина платила кровью жгучей
За связку лавровых ветвей.
Над всею Францией ненастье тень простерло,
Когда, на привязи гудя,
Как мерзкий мародер, повешена за горло,
Качнулась статуя твоя.
И мы увидели, что у колонны славной
Какой-то интервент с утра
Скрипит канатами, качает бронзу плавно
Под монотонное «ура».
Когда же после всех усилий, с пьедестала,
Раскачанный, вниз головой
Сорвался медный труп, и все затрепетало
На охладевшей мостовой,
И торжествующий вонючий триумфатор
По грязи потащил его,
И в землю Франции был втоптан император, —
О, тем, чье сердце не мертво,
Да будет памятен, да будет не просрочен
Счет отвратительного дня,
И с лиц пылающих не смоем мы пощечин,
Обиду до смерти храня.
Я видел скопище повозок орудийных,
Громоздких фур бивачный строй,
Я видел, как черны от седел лошадиных
Сады с ободранной корой.
Я видел северян дивизии и роты.
Нас избивали в кровь они,
Съедали весь наш хлеб, ломились к нам в ворота,
Дышали запахом резни.
И мальчиком еще я увидал прожженных,
Бесстыдных, ласковых блудниц,
Влюбленных в эту грязь и полуобнаженных,
Перед врагами павших ниц.
Так вот, за столько дней обиды и бесславья,
За весь их гнет и всю их власть
Одну лишь ненависть я чувствую — и вправе
Тебя, Наполеон, проклясть!

3

Ты помнишь Францию под солнцем Мессидора,
Ты, корсиканец молодой, —
Неукрощенную и полную задора
И незнакомую с уздой?
Кобыла дикая, с шершавым крупом, в мыле,
Дымясь от крови короля,
Как гордо шла она, как звонко ноги били
В освобожденные поля!
Еще ничья рука чужая не простерла
Над ней господского бича,
Еще ничье седло боков ей не натерло
Господской прихоти уча.
Всей статью девственной дрожала и, напружась,
Зрачками умными кося,
Веселым ржанием она внушала ужас,
И слушала Европа вся.
Но загляделся ты на тот аллюр игривый,
Смельчак-наездник, и, пока
Она не чуяла, схватил ее за гриву
И шпоры ей вонзил в бока.
Ты знал, что любо ей под барабанным громом
Услышать воинский рожок,
И целый материк ей сделал ипподромом,
Не полигон — весь мир поджег.
Ни сна, ни отдыха! Все мчалось, все летело.
Всегда поход, всегда в пути,
Всегда, как пыль дорог, топтать за телом тело,
По грудь в людской крови идти.
Пятнадцать лет она, не зная утомленья,
Во весь опор, дымясь, дрожа,
Топча копытами земные поколенья,
Неслась по следу грабежа.
И наконец, устав от гонки невозможной,
Устав не разбирать путей,
Месить вселенную и, словно прах дорожный,
Вздымать сухую пыль костей,
Храпя, не чуя ног, — военных лет исчадье, —
Сдавая что ни шаг, хоть плачь,
У всадника она взмолилась о пощаде, —
Но ты не вслушался, палач!
Ты ей сдавил бока, ее хлестнул ты грубо,
Глуша безжалостно мольбы,
Ты втиснул ей мундштук сквозь сцепленные зубы,
Ее ты поднял на дыбы.
В день битвы прянула, колени искалечив,
Рванулась, как в года побед,
И глухо рухнула на ложе из картечи,
Ломая всаднику хребет.

4

И снова ты встаешь из глубины паденья,
Паришь над нами, как орел,
В посмертном облике, бесплотное виденье,
Ты над вселенной власть обрел.
Наполеон уже не вор с чужой короной,
Не узурпатор мировой,
Душивший некогда своей подушкой тронной
Дыханье Вольности живой;
Не грустный каторжник Священного союза,
На диком острове, вдали,
Под палкой англичан влачивший вместо груза
Дар Франции, щепоть земли.
О нет! Наполеон той грязью не запятнан.
Гремит похвал стоустый гам.
Поэты лживые и подхалимы внятно
Его причислили к богам.
Опять на всех углах его изображенье.
Вновь имя произнесено
И перекрестками, как некогда в сраженье,
Под барабан разглашено.
И от окраинных и скученных кварталов
Париж, как пилигрим седой,
Склониться, что ни день, к подножью пьедестала
Проходит длинной чередой.
Вся в пальмах призрачных, в живом цветочном море
Та бронза, что была страшна
Для бедных матерей, та тень людского горя, —
Как будто выросла она.
В одежде блузника, и пьяный и веселый,
Париж, восторгом распален,
Под звуки труб и флейт танцует карманьолу
Вокруг тебя, Наполеон.

5

Так проходите же вы, мудрые владыки,
Благие пастыри страны!
Не вспыхнут отблеском бессмертья ваши лики:
Вы с нами участью равны.
Вы тщились облегчить цепей народных тягость,
Но снова мирные стада
Паслись на выгонах, вкушая лень и благость,
И к смерти шла их череда.
И только что звезда, бросая луч прощальный,
Погаснет ваша на земле, —
Вы тут же сгинете бесследно и печально
Падучим отблеском во мгле.
Так проходите же, не заслуживши статуй
И прозвищ миру не швырнув.
Ведь черни памятен, кто плетью бьет хвостатой,
На площадь пушки повернув.
Ей дорог только тот, кто причинял обиды,
Кто тысячью истлевших тел
Покрыл вселенную, кто строить пирамиды,
Ворочать камни повелел.
Да! Ибо наша чернь — как девка из таверны:
Вино зеленое глуша,
Когда ей нравится ее любовник верный,
Она кротка и хороша.
И на соломенной подстилке в их каморке
Она с ним тешится всю ночь,
И, вся избитая, дрожит она от порки,
Чтоб на рассвете изнемочь.