Стихи Сергея Наровчатова

Пожелтевший листок,
Шелком выткана роза,
В заключение строк
Стихотворная проза,

Память давних тревог!..
На страницах старинных
Вновь встает между строк
Облик твой, Катарина!

В хмурый день января
Возле строк Катарины
Бороздили моря
Среди волн бригантины.

И неспешно во мгле
Грязь месили кареты,
И тревог на земле
Долго ждали рассветы.

Кто ж тревожной порой
В дом вошел спозаранок,
Кто нарушил покой
И господ и служанок?

Ах, лебяжьим пером,
В окруженье соседок,
Подпись в этот альбом
Не вписал ли мой предок?

Скинут ментик с плеча,
Сабля брошена в угол…
И погасла свеча
С неподдельным испугом.

Скрылись враз за стеной
Удивленные лица…
Он альпийский герой
И герой Аустерлица.

Полк пускается в путь,
Были сутки на роздых,
Как желанно вдохнуть
Зимний утренний воздух.

Провожая рассвет
И бахвалясь посадкой,
Русской службы корнет
Машет немке перчаткой.

Он сведет под огнем
Старый счет с Бонапартом.
Катарина о нем
Погадает по картам…

А на старости лет
Вспомнит вслух над вязаньем,
Как девицу корнет
Осчастливил вниманьем.

Пожелтевший листок,
Шелком выткана роза,
В заключение строк
Стихотворная проза.

Пыль давнишних дорог!
Как свежо и старинно
Вновь встает среди строк
Облик твой, Катарина!

Не старушкой седой,
Не с вязальною спицей,
Но вот той, молодой,
Романтичной девицей.

Я увидел альбом
На дубовом прилавке,
В лавке книжной о нем
Книжки вспомнили в давке.

Потеснились они
Всей компанией честной,
Вспомнив давние дни
Вместе с давней невестой.

И, как прежде юна,
С тихой строчки альбома
Сразу встала она,
Сразу стала знакома.

Эту милую тень
За четыреста марок
Дал мне в спутницы день
Не в покупку, в подарок.

Со страницы сойдя
Среди улиц Шверина,
В моросинках дождя
Шла со мной Катарина,

Теплый радостный дождь
Мекленбургского лета…
Как легко ты идешь,
В плащ из капель одета!

Катарина моя!
Вот как мы повстречались…
Только ты, только я
В зыбком мире остались!

Взгляд скрестивши со мной,
Говорит чужеземка:
— Победитель ты мой,
Я ж природная немка.

Мы чужие…- Как знать,
Есть ли выше награда
Вместе вдруг получать
Счастье с первого взгляда?!

Мне-то что! Мне-то что!
Шепчет общий наш предок:
— Как сошлось хорошо!
Выбор крови так редок.

Ты мой ранний портрет,
Только мягче чертами…
Ах, треклятый корнет,
Он встает между нами,

Злись, гневись, негодуй!
Но склонись пред прозреньем.
Каждый наш поцелуй
Дышит кровосмешеньем!

Он исчез, как возник,
Он пропал, как явился…
И сверкающий блик
Прямо в сердце вонзился.

Катарина… С нее
Терпкий взгляд не свожу я,
Отраженье свое
Снова в ней нахожу я.

Глупый ангел слетел:
— Все мы сестры и братья,
Все белы словно мел,
Все чисты без изъятья.

Вздрогнул горестно я:
Где ты злость? Где ты жалость?
Катарина моя,
Ты испуганно сжалась?

Мимо смотрит она:
— Я лишь знак человека,
Между нами стена
Ослепленного века.

Молчаливо в ответ
Ей сжимаю запястье,
И кладется запрет
На двойное несчастье.

Исчезают черты,
Расплываются в дымку,
Превращаешься ты
На глазах в невидимку.

И уходишь ты вспять,
В то, что прежде знакомо,
Ты ложишься опять
На страницу альбома.

Пожелтевший листок,
Шелком выткана роза,
В завершение строк
Стихотворная проза.

Свет давнишних дорог!

Катарина!

Не будет ничего тошнее,
Живи еще хоть сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Все то, что можно и нельзя.

Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь,-
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдешь.

Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа — вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
А лишь окончится война,
Тогда — то, главное, случится!..

И мне, мальчишке, невдомек,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.

Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

В том ли узнал я горесть,
Что круг до отказа сужен,
Что спелой рябины горсть —
Весь мой обед и ужин?

О том ли вести мне речь,
В том ли моя забота,
Что страшно в ознобе слечь
Живым мертвецом в болото?

В том ли она, наконец,
Что у встречных полян и просек
Встречает дремучий свинец
Мою двадцать первую осень?

Нет, не о том моя речь,
Как мне себя сберечь…

Неволей твоей неволен,
Болью твоей болен,
Несчастьем твоим несчастлив —
Вот что мне сердце застит.

Когда б облегчить твою участь,
Сегодняшнюю да завтрашнюю,
Век бы прожил, не мучась
В муке любой заправдашней.

Ну что бы я сам смог?
Что б я поделал с собою?
В непробудный упал бы мох
Нескошенной головою.

От семи смертей никуда не уйти:
Днем и ночью
С четырех сторон сторожат пути
Стаи волчьи.

И тут бы на жизни поставить крест…
Но, облапив ветвями густыми,
Вышуршит Брянский лес
Твое непокорное имя.

И пойдешь, как глядишь, — вперед.
Дождь не хлещет, огонь не палит,
И пуля тебя не берет,
И болезнь тебя с ног не валит.

От черного дня до светлого дня
Пусть крестит меня испытаньем огня.
Идя через версты глухие,
Тобой буду горд,
Тобой буду тверд,
Матерь моя Россия!

Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской, по родимой,
Завещанной от дедов и отцов.

Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.

И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все казни
Паучий извивающийся знак.

В своей печали древним песням равный,
Я сёла, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.

Крови своей, своим святыням верный,
Слова старинные я повторял, скорбя:
— Россия, мати! Свете мой безмерный,
Которой местью мстить мне за тебя?

(Разговор в далеком веке)

— На землю возвращается с Омеги
Людьми полузабытый звездолет.
Преодолев последние помехи,
Знакомым курсом следует пилот.

На дальнюю планетную систему
Землян послали давние века
За призраком, за маревом, за тенью,
Позвавшей из глухого далека.

С людьми сыграли звезды шутку злую,
Ведь в тех непостижимых временах
К ним люди шли почти напропалую,
Вслепую, наугад и вполутьмах.

И финиш нерасчетливого бега
Встает без романтических прикрас.
Ты знаешь: в стороне лежит Омега
От наших главных и неглавных трасс.

Не нам с тобой — ребенку видно сразу:
Таких планет хватает за глаза.
Ее как перевалочную базу
И то никак использовать нельзя.

Конечно, тут другие были виды:
Мол, жизнь на ней, как на земле, течет.
Нас на Омеге встретят гоминиды,—
Таков был непродуманный расчет,

А оказалось, что она пустынна,
Простая глыба вздыбленных камней.
Ну, хоть бы протоплазма… Хоть бы тина
Первичной жизни зыбилась на ней,

Все это, к сожалению, рисует
Застывшее от века бытие.
Но не Омега нас интересует,
А те, кто возвращается с нее.

Здесь шли века, а там тянулись годы,
И древний экипаж еще не стар.
Окончит зрелым звездные походы,
Кто юным выходил на звездный старт.

И мы сейчас вверяемся надежде,
Забрезжившей в рассветной полумгле:
Ведь звездолет ушел к Омеге прежде
Великой катастрофы на земле.

Когда земля прошла сквозь хвост кометы
Почти тысячелетие назад,
У вышедшей из пламени планеты
Неисчислим был перечень утрат.

Кометы не страшились механизмы,
Она была машинам не страшна,
Но летопись духовной нашей жизни
Была огнем холодным сожжена.

Зеленый газ повсюду съел бумагу,
С магнитных лент слова и звуки стер,
Века спустя мы видим, что ко благу,
В известной мере, был такой разор.

Исчезла память злобных заблуждений,
Исчезло бремя мертвых дней и лет;
Наветов, наговоров, наваждений,
Обид и ссор пропал остывший след.

Но вместе с этой ветошью исчезли,
Ушли с земных порогов и дорог
Печальные и праздничные песни,
Слова любви, исканий и тревог.

Освобожден от тяжкого наследства,
Но и от светлых мук освобожден,
Наш род живет, как человек без детства,
А юность понаслышке знает он.

Давно мы вышли в звездные пространства,
И к чуждым солнцам вышли мы давно,
Но нам вдогонку Муза дальних странствий
Не поднимает пряное вино.

Нам век бы с ней не расторгать союза,
Но как связать оборванную нить?
Ведь кто и что такое эта Муза,
Я лишь с трудом сумею объяснить.

Однажды мне она явилась зримо,
Я след ее в потемках отыскал,
На древнюю наткнувшись субмарину,
Застрявшую среди подводных скал.

И там, на темном дне полярной бухты,
В глухой тысячелетней тишине,
Сказали мне расплывшиеся буквы
О странствиях, о Музе, о вине.

И вздрогнул я от странного прозренья,
И понял я непонятый просчет.
О, Муза беспокойного горенья,
Как нам ее сейчас недостает!

Отбросив все, что зыбко и случайно,
Сменили мы легенду на рассказ,
И потерялся терпкий привкус тайны
В открытьях неоткрытого для нас.

Нам приключенья — в тягость и обузу,
Постыли — необжитые края.
Как не позвать на помощь эту Музу,
Как не восстать ей из небытия!

Пускай она, расчеты наши спутав
И дав с дорог проторенных уйти,
Нас повернет с рассчитанных маршрутов
На самые случайные пути.

Быть может, там, где точные решенья
Смолчат перед неточностью мечты,
Нас ждут совсем нежданные свершенья
И брошенные в будущность мосты.

Живое пламя мертвого пространства,
Для вечных споров в вечность рождена,
Вся неустройство и непостоянство,—
Такой мне представляется она.

Какая же она на самом деле,
Нам не узнать, наверно, нипочем…
По счастью, мы к разгадке завладели
Надежным, хоть обломанным, ключом.

На той же — подчеркну — подводной лодке
Был найден нами скомканный листок,
И оказалось, нет цены находке —
Одиннадцати полустертых строк.

Двенадцатая грубо обрывалась
На двух соединительных словах.
Казалось бы, незначащая малость,
Но без нее блуждаем мы впотьмах.

Как ни смешно, мы вспомнили порядки
Наивных споров канувших времен,
И для решенья вековой загадки
Всеобщий конкурс был провозглашен.

Но строй мышленья древнего поэта
В дали веков такая скрыла мгла,
Что многомиллиардная планета
Одну строку домыслить не смогла.

Тогда кибернетическим машинам
На старый текст вручили мы права,
Но даже и они не помогли нам
Восстановить исчезшие слова.

А если бы их все же воскресили,
А если бы уверовали в них,
А если бы опять в красе и силе
Над миром воссиял бессмертный стих,

Тогда, быть может, прежнего союза
Сомкнулось бы разбитое кольцо
И нами неразгаданная Муза
Открыла нам забытое лицо.

Притихла в ожидании планета.
Сегодня все решается… И пусть
На звездолете нет стихов поэта,
А вдруг их кто-то помнит наизусть?!

Седой рассвет встает над космодромом,
Разгадка брезжит нам издалека.
Смысл бытия откроется в искомом,
Мы ждем тебя, последняя строка!

Взгляд цепенел на кирпичном хламе,
Но тем безрасчетней и тем мощней
Одна стена вырывалась, как пламя,
Из праха рухнувших этажей.

Улиц не было. В мертвую забыть
Город сожженный глядел, оглушен,
Но со стены, обращенной на запад,
Кричала надпись: «Вход воспрещен!»

Она не умела сдаваться на милость
И над домами, упавшими ниц,
Гордая, чужеземцам грозилась,
Не в силах случившегося изменить.

И город держался. Сожжен, но не сломлен,
Разрушенный, верил: «Вход воспрещен».
По кирпичу мы его восстановим —
Лишь будет последний кирпич отомщен…

И стена воплощеньем грозового ритма
Войдет, нерушимая, в мирную жизнь,
Как памятник сотням районных Мадридов,
С победной поправкой на коммунизм!

Здесь мертвецы стеною за живых!
Унылые и доблестные черти,
Мы баррикады строили из них,
Обороняясь смертью против смерти.

За ними укрываясь от огня,
Я думал о конце без лишней грусти:
Мол, сделают ребята из меня
Вполне надежный для упора бруствер.

Куда как хорошо с меня стрелять.
Не вздрогну под нацеленным оружьем…
Все, кажется, сослужено… Но глядь,
Мы после смерти тоже службу служим!

Юностью ранней
Нас привечал
Ветер скитаний
Песнью начал.
В этих началах
Места не знали
Горесть усталых
Горечь печали.

Вестники сердца
Юной земли —
В них заглядеться
Мы не смогли.
Боль переспоря,
Не уставали
В противоборье
С силой печали.

В схватке ль опасной,
В вихре свинца
Мы не подвластны
Песне конца.
Юностью ранней
Нас привечал
Ветер скитаний
Песнью начал.

Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
— Придется вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

Да, так сказать, покидаю свет.
Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры,

Я б ради вас игнорировал смерть,
Раз ей подвержены все мы,
Но мне до завтра надо успеть
Окончить две-три поэмы.

Книжку стихов отправить в печать
И, постаравшись на совесть,
В прозе успеть еще написать
Средних размеров повесть.

В них до завтрашнего числа
Надо красиво и просто
Решить проблему добра и зла
И смежные с ней вопросы.

И снова стихи, стихи, стихи,
Книжка. Сборник. Тетрадка.
На эти праздные пустяки
Вся жизнь ушла без остатка.

А прежде чем в дверь толкнуться плечом
И неизбежное встретить,
Себя напоследок спрошу кой о чем,
И вряд ли смогу ответить.

Меня с порога потом не вернут,
А до того порога
Осталась какая-то тыща минут,
А это не очень много.

Пожалуй, в дорогу с собой возьму,
Все остальное брошу,
Свои зачем, отчего, почему —
Единственно ценную ношу.

Трубка подпрыгивает, звеня,
И снова я повторяю:
— Придется вам обойтись без меня,
Завтра я умираю.

И снова всем говорю в ответ:
— Идут последние сборы.
У меня, понимаете, времени нет
На лишние разговоры.

Сказками я с дочкой провожаю
Каждый день вечернюю зарю:
Коням в стойлах гривы заплетаю,
Перстни красным девушкам дарю.

И от перьев пойманной жар-птицы
Обгорают пальцы у меня,
А звезда во лбу у царь-девицы
Светит ночью ярче света дня.

Но в глаза мне дочка смотрит прямо:
— Расскажи мне сказку поновей,
Сказку, что когда-то ты и мама
Полюбили в юности своей.

Ох, как не люблю я просьбы эти!…
Все ж придется рассказать. Изволь,
Ну, так вот. Жила-была на свете
Девочка по имени Ассоль.

Странная она была девчонка —
Только к морю направляла взгляд,
Принимая каждую лодчонку
За пунцовопарусный фрегат.

Платьишко — заплата на заплате.
Но упрямо сжат был дерзкий рот;
«Капитан приедет на фрегате,
И меня с собою заберет!»

Как жилось девчонке этой трудно,
Легче даже Золушке жилось!
Но уж как мечталось непробудно!
А в мечтах и радости и злость.

Злость к подругам, к мелочным соседям,
Для которых сказка — лишь обман,
Кто твердит: «Вовеки не приедет
Твой великолепный капитан».

Зависть не нуждалась и в ответе!..
Ветром принесло морскую соль,
И, ее вдохнувши, на рассвете
Выбежала на берег Ассоль.

Море ноги ей расцеловало,
А она, легко вбежав в прибой,
Даже чаек крик перекричала,
И ее услышал рулевой.

Брызги волн ей замочили юбку,
Холоден был утренний туман…
Но уже неслась навстречу шлюпка,
И стоял на шлюпке капитан.

У Ассоль спросил он только имя,
И тогда-то, ослепив глаза,
Сказка окаянная над ними
Алые взметнула паруса!

Так я дочку развлекаю к ночи…
Пусть про нас с усмешкой говорят,
Что от парусов остались клочья
И на камни наскочил фрегат.

А на этих клочьях только дыры,
Да и те, мол, выточила моль,
Что половиками для квартиры
Бросила их под ноги Ассоль.

Что, мол, капитан теперь в отставке,
Путь его — не впрямь, а наугад…
Дочка! Мы внесем свои поправки:
Люди ведь неправду говорят!

Дочка отвечает: — Что за толки!
Мы рассеем их за полчаса.
Я сама сумею без иголки,
Снова сшить такие паруса,

Что корабль сорвется сразу с мели,
Полетит в морскую синеву…-
Только бы мы вместе захотели
Эту сказку вспомнить наяву!

На рейдах в ночи лунные
По-девичьи, во сне,
Чуть слышно бредят шхуны
О завтрашней весне.

Пускай на мачтах иней,
Пусть кили вмерзли в лед,-
Им виден в дымке синей
Далеких солнц восход.

Разломанные глыбы,
Растопленные льды,
Зеленые изгибы
Бунтующей воды.

И в высях небывалых,
В преддверье небылиц,
На одиноких скалах
Гнездовья белых птиц.

За ними, в отдаленье,
В игре дневных теней,
Лежбища тюленей
Меж голубых полей.

Летучее скольженье
По пенистым волнам
И счастье возвращенья
К знакомым берегам.

Когда без проволочки
Подхватят на лету
С белужьим жиром бочки
Грузчики в порту.

Когда откроют склады
Густой толпе мехов,
Которые их рады
Заполнить до верхов.

Когда в высоком зданье,
Точней, чем с давних слов,
Наметят очертанья
Полярных островов…

На рейдах в ночи лунные
По-девичьи, во сне,
Чуть слышно бредят шхуны
О завтрашней весне.

Прошло с тех пор немало дней,
С тех стародавних пор,
Когда мы встретились с тобой
Вблизи Саксонских гор,
Когда над Эльбой полыхал
Солдатский наш костер.

Хватало хвороста в ту ночь,
Сухой травы и дров,
Дрова мы вместе разожгли,
Солдаты двух полков,
Полков разноименных стран
И разных языков.

Неплохо было нам с тобой
Встречать тогда рассвет
И рассуждать под треск ветвей,
Что мы на сотни лет,
На сотни лет весь белый свет
Избавили от бед.

И наш костер светил в ночи
Светлей ночных светил,
Со всех пяти материков
Он людям виден был,
Его и дождь тогда не брал,
И ветер не гасил.

И тьма ночная, отступив,
Не смела спорить с ним,
И верил я, и верил ты,
Что он неугасим,
И это было, Джонни Смит,
Понятно нам двоим.

Но вот через столбцы газет
Косая тень скользит,
И снова застит белый свет,
И свету тьмой грозит.
Я рассекаю эту тень:
— Где ты, Джонни Смит?!

В уэльской шахте ли гремит
Гром твоей кирки,
Иль слышит сонный Бирмингам
Глухие каблуки,
Когда ты ночью без жилья
Бродишь вдоль реки?

Но уж в одном ручаюсь я,
Ручаюсь головой,
Что ни в одной из двух палат
Не слышен голос твой
И что в Париж тебя министр
Не захватил с собой.

Но я спрошу тебя в упор:
Как можешь ты молчать,
Как можешь верить в тишь, да гладь,
Да божью благодать,
Когда грозятся наш костер
Смести и растоптать?

Костер, что никогда не гас
В сердцах простых людей,
Не погасить, не разметать
Штыками патрулей,
С полос подкупленных газет,
С парламентских скамей.

Мы скажем это, Джонни Смит,
Товарищ давний мой,
От имени простых людей,
Большой семьи земной,
Всем тем, кто смеет нам грозить
Войной!

Мы скажем это, чтоб умолк
Вой продажных свор,
Чтоб ярче, чем в далекий день
Вблизи Саксонских гор,
Над целым миром полыхал
Бессмертный наш костер!