Большая война 0 (0)

Ночью, в жаркой землянке, усталые,
Мы с политруком Гончаровым,
У приемника сидя, принимаем Австралию,
Магией расстояния зачарованные.

Печальную песню на языке незнакомом
Слушаем, с лицами непривычно счастливыми.
Хорошая песня… Интересно, по ком она
Так сердечно грустит?
Не по мужу ли в Ливии?

Еще недавно: — Ну, что нам Австралия?!
Мельбурн и Сидней — только точки на карте.
Кенгуру, утконосы, табу и так далее,
Рваный учебник на школьной парте.

Еще недавно: — Ну что нам Ливия?—
Помнилось только, что рядом Сахара,
Верблюды по ней плывут спесивые,
Песок накален от палящего жара.

А сейчас — сместились меридианы
И сжались гармошкою параллели.
Рукой подать — нездешние страны,
Общие беды и общие цели.

Наша землянка — земли средоточие,
Все звезды сегодня над нами светятся,
И рядом соседят просторной ночью
Южный Крест с Большой Медведицей.

Уже не в минуте живем, а в вечности,
Живем со своим решающим словом
Во всей всеобщности и всечеловечности
Мы — с политруком Гончаровым.

Русский посол во Флоренции 0 (0)

Пускай живет по-бесерменски,
Кто хочет в ад попасть живьем…
В латинском городе Флоренске
На свой обычай мы живем.

Соблазн чужого своевольства
Не ввергнет нас в постыдный грех.
Стоит Великое посольство
На том, что мы превыше всех.

Что в древней вере мы не шатки,
Что все как было будет впредь…
В двух шубах и в горлатной шапке
В июльский полдень буду преть.

Осипну в споре с толмачами,
Сличая с нашим ихний слог,
Чтоб нужных строк не умолчали,
Не переврали б важных строк.

Нет, это дело не простое,
Терпя жару и маету,
Заставить Дука слушать стоя,
Пока я грамоту дочту.

В ней речь о том, что к пущей славе,
К приумножению красы
Нужны искусники Державе,
Нужны умельцы на Руси,

Зане мы в них имеем нужду,
То за ценой не постоим.
Пускай Москве сослужат службу,
Москва да будет третий Рим.

Во славу нашу бесермены
Помогут грешною рукой
Воздвигнуть башни, церкви, стены,
Твердыню над Москвой-рекой.

Тут не нужна, избави боже,
Ума лукавая игра,—
Нам мастера нужны построже,
Нужны потверже мастера.

А то и в немцах и в латинах
Одни разврат и баловство.
Везде на расписных холстинах
Нагое видишь естество.

В цветах диковинных поляны,
А вкруг полян, смущая взгляд,
Русалки, ведьмы и полканы
Бесстыжим мармором блестят.

Но сколь прелестна эта скверна!
Я сам поддался сатане,
И баба голая Венерка
Мне стала чудится во сне.

Вконец намучусь и намычусь,
Но все ж до проку доберусь.
Лаврентий прозвищем «Медичис»
Пошлет искусников на Русь.

Наказ исполню государев
И успокоюсь без затей
Подальше от заморских марев
В тишайшей вотчине своей.

Аминь, рассыпьтесь, горести и грусть 0 (0)

Аминь, рассыпьтесь, горести и грусть!
Гляжу на женщин, кланяюсь знакомым,
От ветра щурюсь, в облака смотрюсь
И верю непридуманным законам.

Земля встает в извечной новизне,
На черных ветках лопаются почки,
Являя людям, птицам и весне
Прославленные клейкие листочки.

А на бульваре — легковейный дым,
Адамы те же и все те же Евы.
Со всех сторон к избранникам своим
Спешат навстречу ласковые девы.

Тверда земля и тверд небесный кров,
Прозрачно небо и прозрачны души,
Но не уйти от неких странных слов,
Вгнездились в память, натрудили уши.

Нейтрон, протон, нейтрино, позитрон…
С усмешкой вспомнишь неделимый атом!—
Не зная верха, низа и сторон,
Метут метелью в веществе разъятом.

Доверясь новонайденным словам,
Дробясь на бесконечные частицы,
Мой глупый мир вовсю трещит по швам
И цельность сохранить уже не тщится.

С былых понятий сорвана узда,
И кажется, все в мире стало дробно,
А надо мной вечерняя звезда
Сияет целомудренно и скромно.

К звезде опять стремятся сотни глаз,
И что им позитроны и нейтрино,
Раз на Тверском бульваре в этот час
Все неделимо, цельно и едино.

Так пусть все встанет на свои места,
Как прежде, воздух станет просто — воздух,
Простой листвой останется листва,
Простое небо будет просто в звездах.

Моя память 0 (0)

Когда-то, до войны, я был в Крыму.
Со мною шло, не зная, как назваться,
То счастье, о котором ни к чему,
Да и не стоит здесь распространяться.

Оно скользило солнечным пятном
По штукатурке низенького дома,
По мокрой гальке шлялось босиком
В пяти шагах от вспененного грома.

Бросало в разноцветные кусты
Цветы неугасимые и росы,
На ласточкиных крыльях с высоты
Кидалось в тень приморского утеса.

И — что с того? Ну, было, да прошло,
Оставив чуть заметные приметы:
Для посторонних — битое стекло,
Для сердцем переживших — самоцветы.

Не так давно я снова был в Крыму.
Со мною шла, на шаг не отставая,
Нещадная ни к сердцу, ни к уму,
Горячая, щемящая, живая.

И одолела. Вспомнив до конца,
Я бросился на камень молчаливый,
На камень у знакомого крыльца,
Поросшего бурьяном и крапивой.

И я спросил:- Ты все мне скажешь, боль?
Все без утайки? Все, мой друг жестокий?
Неужто век нам маяться с тобой,
Неужто вместе мерять путь далекий?

Я спрашиваю снова: чья вина?
Приговоренный зваться человеком,
Я четверть века всем платил сполна
За все, что не сполна давалось веком.

Я не был скуп. Цена добра и зла
Была ценой и мужества и крови…
И я был щедр. Но молодость прошла,
Не пожелав и доброго здоровья.

Я знаю, снова просквозят года…
И вновь, как в повторяющемся чуде,
Сюда придут, опять придут сюда
И юные и радостные люди.

И девушка, поднявшись на крыльцо,
Прочтет свою судьбу по звездной книжке
И спрячет побледневшее лицо
В тужурку светлоглазого парнишки.

Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей
Жестокое и трудное столетье.
И радость щедрых и прекрасных дней
Получат полной мерой наши дети.

И нашу память снова воскресит
В иной любви живительная сила,
И счастье им сверкнет у этих плит
Поярче, чем когда-то нам светило!

Свейки, Латвия 0 (0)

Вижу прозелень рек
И озер голубые прозоры,
Светотень лесосек,
Темных пашен просторы

И простые кресты
Возле церкви над взгорьем,
Глубину высоты
Над рокочущим взморьем.

Слышу, плещет душа
На пастушеской дудке-жалейке…
О, как ты хороша!
Свейки, Латвия, свейки!

«Свейки» — ты в мое бытие
Входишь силою властной.
Ведь двояко значенье твое:
«До свиданья» и «здравствуй».

— Здравствуй,- слово приходит ко мне,
Разумея о добром здоровье,
Если Латвию вижу во сне
Я в своем изголовье.

Но встречает со мною зарю
И второе, иное звучанье:
— До свиданья,- я говорю.-
Слышишь, Латвия? До свиданья!

Я свидаться хотел бы с тобой,
Увидаться с моими друзьями,
Вновь увидеть во мгле голубой
Красных башен застывшее пламя.

Повидать среди чащ и равнин,
Где земля трудолюбьем гордится,
Крепкоруких, спокойных мужчин
Ясноглазые лица.

И по-прежнему плещет душа
На пастушеской дудке-жалейке…
О, как ты хороша!
Свейки, Латвия, свейки!

Мне на стих не хватило бы сил,
А тоски б переполнилась мера,
Если б я позабыл
Имя чистое — Вера.

Вера! В имени этом святом
Вера в счастье все души объемлет,
Словно реки сливаются в нем
Все народы и земли!

С этой верой и стану я жить…
Ведь напев у пастушьей жалейки
Будет память всегда сторожить:
Свейки, Латвия, свейки!

Взрослые речи 2 (1)

Вновь то бушует, то стелется
Наш разговор…
В поле и в сердце метелица —
То-то простор!

Я по любви не тоскую,
Но в феврале
Тяжче, чем в пору другую,
Жить на земле.

Снегом в забытые сроки
Заметены,
Ждут не дождутся дороги
Близкой весны.

А ведь весна за порогом!
Где ж к ней пути?
Вместе по талым дорогам
Надо идти!

Осень 0 (0)

Я осень давно не встречал в лесу
И, удивленный, глазею в оба,
Как в тихих ладонях ветры несут
Кленовое золото высшей пробы.

Как на юру, выгорая дотла,
Спеша на тщеславье богатство выменять,
Сыплют червонцами вяз и ветла
И другие, которых не знаю по имени.

Я даже забыл, что идет война,
А чтоб до войны до этой добраться,
Лишь из лесу выйди — дорога видна,
И шесть километров в сторону Брянска.

Скучное лето 0 (0)

Я спросил вчера у Оли:
— Как идут твои дела?
Как ты там, на вольной воле,
Это лето провела?

Дочь зевнула равнодушно.
— Ну, какой еще рассказ!
Просто, папа, очень скушно
Было в лагере у нас.

Никуда без разрешенья!
А ведь что ни говори,
Мне давно уж от рожденья
Все двенадцать, а не три!

К речке выбегут девчонки,
Бултыхнешься сверху вниз,
А уже кричат вдогонку:
«Наровчатова, вернись!»

Вот я снова в нашем доме,
Лето было и прошло…
Что о нем я вспомню, кроме
Набежавших трех кило?

И припомнил я порядки
Незапамятной поры:
Сами ставили палатки,
Сами ладили костры.

Каждый в нашем поколенье
Эту песенку певал:
«Тот не знает наслажденья,
Кто картошки не едал».

Нас без спросу солнце грело,
Без разбору дождь хлестал,
И — неслыханное дело —
Хоть бы раз кто захворал!

И чернели и тощали…
Но к концу веселых дней
Мы здоровьем удивляли
Многоопытных врачей.

Вот что вспомнил я. И вскоре
Давний лагерный режим
Разобрали в разговоре
Мы с товарищем своим.

Начинал я с ним ученье,
С ним кончал десятый класс,
В Министерстве просвещенья
Он работает сейчас.

— Что ж? Зовешь опять в палатки?
Он сказал, погладив плешь.-
Ты давнишние порядки
Иде-а-ли-зи-ру-ешь!

Я ответил: — Ты немножко
Передергиваешь, брат.
Наша песня про картошку
Удивит сейчас ребят!

И пускай они по праву
Занимают те дворцы,
Что построили на славу
Детворе своей отцы.

А палаток мне не жалко,
Здесь в другом вопроса гвоздь:
Где смекалка, где закалка,
Где само-сто-я-тель-ность?!

1940-1941 0 (0)

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим.
Стоим, смеемся:
— Мол, что нас?
— Мол, что нам?!
— Ложитесь!— нам закричал Борейша,
Военюрист, сосед по вагону.

Почти два года прошло
С тех пор, как
Узнали мы пороха запах прогорклый.
И смерти в сугробах зыбучих и сизых
Узнали впервые свистящую близость.

С тех пор как учились
В штыки подниматься
И залпами резать
Бессонный рассвет…
Мы вернулись домой,
Повзрослев на пятнадцать
Прижимисто прожитых
Лет.

Гадали — теперь, мол, ничем не поправить,
Решали — на лыжном, на валком ходу
Мы ее второпях обронили на Ярви
В этом году.
Но юность, горевшая полным накалом,
Радугой билась о грани бокалов
И в нескончаемом споре ночном
Снова вздымала на щит: «Нипочем!»
Снова на зависть слабым и старым
Сорванной лентой смеялась над стартом
И, жизнь по задуманной мерке кроя,
Брала за рукав и тянула в края,

Где солнце вполнеба,
Где воздух как брага,
Где врезались в солнце
Зубцы Карадага,
Где море легендой Гомеровой брошено
Ковром киммерийским
У дома Волошина.

Через полгода те, кто знал нас в шинелях,
Встречаясь с нами, глазам не верили:
Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях
От бою к бою мы версты мерили?
Суровость с плеч, как шинель, снята,
И голос не тот, и походка не та,
Только синий взгляд потемнеет вдруг,
Лишь напомнит юнцу визг свинцовых вьюг.

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим.
Стоим притихнув:
Слишком многое
На память пришло
Под свист режущий
Пуль ураганных
У края дороги.
И если бы кто заглянул нам в лица,
По фамилии б назвал,
Не решившись по имени:
— Товарищ такой-то,
Не с вами ли именно
Случилось
Из финского тыла пробиться?!

Зеленые дворы 0 (0)

На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье,
Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.

Со всех сторон я слышал ровный шорох,
Угрюмый шум забвений и утрат.
И было им, как мне, давно за сорок,
И был я им давным-давно не рад.

Июльский день был жарок, бел и гулок,
Дышали тяжко окна и дворы.
На Пятницкой свернул я в переулок,
Толпу разлук оставив до поры.

Лишь тень моя составила мне пару,
Чуть наискось и впереди меня,
Шурша, бежала тень по тротуару,
Спасаясь от губительного дня.

Шаги пошли уже за третью сотню,
Мы миновали каменный забор,
Как вдруг она метнулась в подворотню,
И я за ней прошел в зеленый двор.

Шумели во дворе густые липы,
Старинный терем прятался в листве,
И тихие послышались мне всхлипы,
И кто-то молвил: — Тяжко на Москве…

Умчишь по государеву указу,
Намучили меня дурные сны.
В Орде не вспомнишь обо мне ни разу,
Мне ждать невмочь до будущей весны.

Ливмя лились любовные реченья,
Но был давно составлен приговор
Прообразам любви и приключенья,
И молча я прошел в соседний двор.

На том дворе опять шумели липы,
Дом с мезонином прятался в листве,
И ломкий голос: — Вы понять могли бы,
Без аматёра тяжко на Москве.

Сейчас вы снова скачете в Тавриду,
Меня томят затейливые сны.
Я не могу таить от вас обиду,
Мне ждать нельзя до будущей весны.

Нет, я не взял к развитию интригу,
Не возразил полслова на укор,
Как дверь, закрыл раскрывшуюся книгу
И медленно пошел на третий двор.

На нем опять вовсю шумели липы,
Знакомый флигель прятался в листве,
И ты сказала: — Как мы несчастливы,
В сороковые тяжко на Москве.

Вернулся с финской — и опять в дорогу,
Меня тревожат тягостные сны.
Безбожница, начну молиться богу,
Вся изведусь до будущей весны.

А за тобой, как будто в Зазеркалье,
Куда пройти пока еще нельзя,
Из окон мне смеялись и кивали
Давным-давно погибшие друзья.

Меня за опоздание ругали,
Пророчили веселье до утра…
Закрыв лицо тяжелыми руками,
Пошел я прочь с последнего двора.

Не потому ли шел я без оглядки,
Что самого себя узнал меж них,
Что были все разгаданы загадки,
Что узнан был слагающийся стих?

Не будет лип, склонившихся навстречу,
Ни теремов, ни флигелей в листве,
Никто не встанет с беспокойной речью,
Никто не скажет: — Тяжко на Москве.

Вы умерли, любовные реченья,
Нас на цветной встречавшие тропе.
В поступке не увидеть приключенья,
Не прикоснуться, молодость, к тебе.

Бесчинная, ты грохотала градом,
Брала в полон сердца и города…
Как далека ты! Не достанешь взглядом…
Как Финский, как Таврида и Орда.

Захлопнулись ворот глухие вежды,
И я спросил у зноя и жары:
— Вы верите в зеленые надежды,
Вы верите в зеленые дворы?

Но тут с небес спустился ангел божий
И, став юнцом сегодняшнего дня,
Прошел во двор — имущий власть прохожий,
Меня легко от входа отстраня.

Ему идти зелеными дворами,
Живой тропой земного бытия,
Не увидать увиденного нами,
Увидеть то, что не увижу я.

На улицах Москвы разлук не видят встречи,
Разлук не узнают бульвары и мосты.
Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье,
Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.

Северная юность 0 (0)

1

Вот он, под крышей тесовой,
Сразу за гулким мостом,
В брызгах черемухи, новый,
Охрой окрашенный дом!

Гордость всего полустанка,
Он пятистенный, хорош…
Здесь ты живешь, северянка,
Здесь ты и счастье найдешь.

Нет, не желанной невестой
В жизнь ты приходишь мою…
Я лишь прохожий безвестный
В вашем далеком краю.

Я лишь взыскательный путник,
Ищущий правды в речах,
Радостных праздников в буднях,
Ясного света в ночах!

2

В поселок путь смела пурга,
И слышно лишь по ночи мглистой,
Как табуном встают снега
Под ветра исступленный высвист.

Пускай буран колотит в дом,
Пускай зовет в белесый омут,
Но ни теперь и ни потом
Меня не выманить из дому!

Сорвется заржавелый крюк,
И дверь, распахнутая настежь,
Закличет из крутящих вьюг
Мое беспамятное счастье.

Рванет под перестук крюка
Рука, исколотая вьюгой,
На юге тканого платка
Концы, затянутые туго.

Я вздохом отдышу одним
Заиндевелые ресницы
И расскажу глазам твоим
О том, что им должно присниться!

3

Шапку звезд на брови надвинув,
Шагает мартовский вечер
В пьянящее бездорожье
И неоглядную ширь.
Он шагает по черным лужам
Туда, где далеко-далече
Мне незнакомая девушка
Ждет этот вечер в глуши.

Набросив платок на плечи,
Выходит одна за околицу
И смотрит, как солнце нехотя
Гаснет за синей рекой,
И все, что подумает девушка,
Обязательно исполнится,
А девушке очень хочется
Быть близкой и дорогой.

И девушка просит вечер,
Чтобы он отыскал ей кого-нибудь,
Непременно очень хорошего,
Себе и весне под стать.
Ручьи зазвенят под снегом,
Покатятся звезды по небу,
А вечер заломит шапку
И пойдет жениха искать!

4

Билась о каменья жирная кета,
Птицы вылетали из-под сапога,
В желтые и бурые красилась цвета
Под осенним солнцем сонная тайга.

Ягоды тянулись к мордам медвежат,
Привечал оленей ледяной ручей…
Здесь все так же было сто веков назад,
Будет ли здесь так же через сотню дней?

Грузовик промчался вдалеке от нас,
Как сигнальный выстрел тишину прорвав.
Затрещал кустарник ровно через час.
Мы поднялись разом:
— Здравствуйте, прораб!

5

На торбаза мои взгляни,
Взгляни глазами быстрыми,
Как ладно скроены они
И как обшиты бисером.
Он по коричневым верхам
Густою сыплет искрою,
Зеленой — тут, красной — там,
Расцветкой юкагирскою.
Про те цвета, про тот узор —
Долгий разговор.
Его б продолжить с вами мог
В далеком стойбище
Скорняк таежный и стрелок
Иванко Столбищев.
И он сказал бы вам в глаза,
Что эти торбаза
Надеть считали бы за честь
Даже в Магадане…
Иванко сшил такие здесь
Лишь мне да Айне.
Двустволка, нож и патронташ,
Патронов — за глаза!
Дверь открываю наотмашь,
Свищу в два пальца пса!
Куда шайтан его занес?
В сугробе спал проклятый пес,
Вернется — отхлещу!
У нас короткий разговор…
Но вот он мчит во весь опор
И ластится ко мне, хитер…
Прощу!

6

Сияют звезды Колымы,
Их свет неугасим…
От незапамятной зимы
Пройдет двенадцать зим.
И за двенадцать тысяч верст,
Среди ночей гремящих,
Перед полком, поднявшись в рост,
Колымский встанет мальчик.
Он крикнет хриплое «ура».
Он с голосом не сладит,
Но все вселенские ветра
Его «ура» подхватят.
Затем, что в этот час ночной
В ста метрах от рейхстага
Заканчивала смертный бой
Бессмертная атака!

7

Сыну, бывало, скажет мать:
— Ну, что тебя гонит снова
По целым дням в тайге пропадать,
Бежать из дома родного?

Для меня же в доме моем порог
Только лишь тем и хорош,
Что гремят за порогом десятки дорог
И одной из дома уйдешь.

Уйдешь, ничего не сказав в ответ,
Туда, где несмел и робок,
Встает белесый летний рассвет
Над черной грядою сопок.

Туда, где сосны красны, как медь,
Где, свесив над речкой тушу,
Опытный в промысле бурый медведь
Лапой глушит горбушу.

Где лебедята над гладью озер
Пробуют крылья впервые,
Где светит и манит далекий простор
Сквозь стланика ветви густые.

Ради его золотого огня
Надолго бросал я поселок…
Охотно в подручные брал меня,
Со мной подружившись, геолог.

Я думал, что той же дорогой пойду,
Дело его продолжая,
Но участь написана мне на роду
Сходная, но другая.

Как недра родные, язык наш щедр,
И заново вспомнишь и снова
Неистовый труд разведчика недр
В поисках верного слова.

Чудо 0 (0)

В день, когда навек угаснут силы,
В сердце не останется огня,
Соберутся у моей могилы
Женщины, любившие меня.

В ясный день чуть видный свет заблещет,
И, от горя изжелта-бледна,
Надо мной лучи свои расплещет
Скромная красавица луна.

Частых звезд усеют небо гроздья —
Знают звезды, как я их люблю!-
И сорвутся и помчатся звезды,
Упадут на мать сыру-землю,

И смолистые обронят слезы
Северные сосны в этот день,
Тульские расплачутся березы,
Загорюет волжская сирень.

И, простив мне грубые замашки —
Я ромашки рвал, чтобы гадать,-
Лепестки протянут мне ромашки,
Чтоб меня хоть раз поцеловать.

И, грустя о вольном человеке,
Вольную свою возвысив речь,
Зашумят и забушуют реки:
«Без тебя нам скучно к морю течь!»

И вот тут от края и до края
Всколыхнется русская земля,
Молвит: «Я тебя не принимаю,
Встань, взгляни на долы и поля!

Многое видала каждый день я,
Молода, хоть и стара на вид.
Так же, как люблю я дни рожденья,
Так же не люблю я панихид.

Был ты окружен моей заботой,
Ты ее пока не оправдал…
Поднимайся! И сполна работой
Все отдай, что взял, но не отдал!»

И тогда-то весело и гневно,
Не в пример другим друзьям моим,
Дерзко скажет Ольга свет Сергевна:
— Мы его сейчас же воскресим!

И, смеясь, целуя в обе щеки,
Шепчет дочь, нимало не скорбя:
— Помоги мне выучить уроки,
Двойку получу я без тебя!

Матери и дочке подчиняясь
(Мне всего дороже дочь и мать),
Я рывком из гроба поднимаюсь
Жизнь и продолжать и начинать,

С памятью об этом чудном чуде
Долго я на свете буду жить,
Буду жить, пока не скажут люди:
— Все, что мог, сумел он совершить!

Волчонок 0 (0)

Я домой притащил волчонка.
Он испуганно в угол взглянул,
Где дружили баян и чечетка
С неушедшими в караул.

Я прикрикнул на них: — Кончайте!
Накормил, отогрел, уложил
И шинелью чужое несчастье
От счастливых друзей укрыл.

Стал рассказывать глупые сказки,
Сам придумывал их на ходу,
Чтоб хоть раз взглянул без опаски,
Чтоб на миг позабыл беду.

Но не верит словам привета…
Не навечно ли выжгли взгляд
Черный пепел варшавского гетто,
Катакомб сладковатый смрад?

Он узнал, как бессудной ночью
Правит суд немецкий свинец,
Оттого и смотрит по-волчьи
Семилетний этот птенец.

Все видавший на белом свете,
Изболевшей склоняюсь душой
Перед вами, еврейские дети,
Искалеченные войной…

Засыпает усталый волчонок,
Под шинелью свернувшись в клубок,
Про котов не дослушав ученых,
Про доверчивый колобок.

Без семьи, без родных, без народа…
Стань же мальчику в черный год
Ближе близких, советская рота,
Вместе с ротой — советский народ!

И сегодня, у стен Пултуска,
Пусть в сердцах сольются навек
Оба слова — еврей и русский —
В слове радостном — человек!

На рубеже 0 (0)

Мы глохли от звона недельных бессонниц,
Осколков и пуль, испохабивших падь,
Где люди луну принимали за солнце,
Не веря, что солнцу положено спать.

Враг наседал. И опять дорожали
Бинты, как патроны. Издалека
Трубка ругалась. И снова держались
Насмерть четыре активных штыка.

Потом приходила подмога. К рассвету
Сон, как приказ, пробегал по рядам.
А где-то уже набирались газеты.
И страна узнавала про все. А уж там

О нас начинались сказанья и были,
Хоть висла в землянках смердящая вонь,
Когда с санитарами песни мы выли
И водкой глушили антонов огонь.

Рожденье 0 (0)

К концу подходило крещенье
Горластых российских ребят,
И древние гасли реченья,
И гаснул старинный обряд.

Ударили в окна шрапнели,
А пуля икону прожгла,
И женщина в жесткой шинели
В уездную церковь вошла.

Смеркалось в приделах священных,
Но вспыхнул окладов металл.
Ребенка смущенный священник
Безропотно ей передал.

Тяжелые, властные руки
Легко подхватили меня
Во имя всеобщей поруки,
Во имя всеобщего дня.

Чуть двинула в ласке губами,
Услышав над крышей разрыв,
Свое огневое дыханье
С ребячьим дыханием слив.

Закинулась мать. Закричала:
— Ведь я же его родила!..—
С концами смешались начала,
Свершались большие дела,

Упали уездные стены,
Ни тени от них, ни угла…
По страшным просторам вселенной,
Спеша, Революция шла.

А в глуби бездонной России,
В глубины всемирной любви
Ее провожали пустые,
Святые глазенки мои.

Держа рукоятку нагана,
Как ангел, в грозе и грязи,
Куда она вдаль прошагала
По нашей жестокой Руси?

А может, она и жесточе,
А может, и мягче ее?
Все дольше ей путь… Все короче
Короткое время мое.

И я, на путях ее крестных
Не зная иного креста,
Влюблен, долгопамятный крестник,
В ее огневые уста.

На свежих путях поколений,
Обдумав житье и бытье,
Шепчу:— Революция, Ленин,
Россия —
Крещенье мое!