Стихи Валерия Прокошина

«Отче Нашъ…» уже написано,
Видишь солнце в небесах?
Не пугай земными числами
На несмазанных часах.
Не обманывай грешившего,
Что потом не будет дня
Или даже часа лишнего –
Помолиться за меня.
От своей ошибки вроде бы
Ты готов предостеречь,
Но сперва являлась проповедь,
А потом рождалась речь.
Знаю, ждёт нас мера гиблая,
Но для грешников живых
На земле открыта Библия –
Исцеляющий родник.
Пряча правду по подстрочнику
Или веруя в неё,
Всё равно придём к источнику –
Жизнь и смерть. И бытиё.

Если б можно было жить иначе,
Но проклятья не перебороть:
Мучаюсь… грешу… люблю… и плачу,
Тесную разнашивая плоть.

Только смысла нету – плоть всё тоньше,
И труднее жить, едва дыша,
Потому что гибельней и горше
Созревает к старости душа.

А душа растёт, ей нет предела,
Даже смерть – пространство в сорок дней –
Лишь скорлупка брошенного тела
На случайной родине моей.

К?

Ты лепил меня на склоне лет,
Собирая крохи по сусекам,
На краю земли, где жизни нет
Даже горнякам и дровосекам.
Отпусти на волю, старина,
С поля брани.
Что мне эта дикая страна,
Что я — крайний?

Я замешан на твоей крови,
Из муки из дедовых запасов,
Но не ради муки, а — любви,
Между двух нерукотворных Спасов.
Отпусти, я все, что мог, урвал,
Ради Евы.
Что мне этот гибельный Урал,
Что я — левый?

Оглянись: повсюду только пыль,
Пыль веков да царственные яти.
Я ушел от всех, кого любил,
Только ты не разжимал объятий.
Отпусти меня из добрых рук,
Боже, иже!
Что мне этот Екатеринбург,
Что я — рыжий…

начиналась музыка типа кич
прилетал на музыку пьяный сыч
заливал о прошлом: ку-ка-ре-ку…
соблазняя филина на току

прибегал на музыку тощий волк
чтоб исполнить русский священный долг
помочиться около трех берез
вспоминая СССР до слез

приползал на музыку сытый уж
повелитель падших, советских душ
прошипев лениво: привет… пока
проскользнул меж грёбаных и УКа

гонит их на родину Божий бич
слушать по ночам постсоветский кич
этот Глюк по-нашему – волапюк
впрочем, и по-ихнему тоже глюк

Твой город в снегу
Одинокий и древний,
Похожий на вымысел двух
Печальных людей
Из моих сновидений:
Обид и разлук.
Дома на пушистых верёвочках дыма
Висят, как квадратные сны.
Я целую вечность брожу между ними
И вслух повторяю волшебное имя,
Летящее из темноты.
По городу
Рокот зимы прокатился,
Такой же тяжёлый, как быт.
Наверно,
Я слишком сюда торопился –
Читать и любить.
Твой город не принял печального бреда,
Он спал, затаившись, как пёс.
И лишь побелевшие хлопья рассвета
Меня прижимали к провалу кювета,
Летящие из-под колёс.

Мы играли, мы играли
На расхристанном рояле
В бывшем храме типа в клубе, рядом с кладбищем, прикинь.
А теперь стоим у входа:
Кто последний, тот и вода.
Уронила Таня крестик прямо в горькую полынь.

В честь советского погрома
Вышел фуфел из дурдома,
Рассказал про всё, что было. А ты, сука, не сажай.
Мама мыла мылом Милку
А И. Б. сослали в ссылку
То ли в rambler, то ли в yandex, то ли вовсе за можай.

А в России, между прочим,
Секса нет. Мы просто дрочим,
Кто по разу в день, кто – по два… онанист как аноним.
У соседки шуры-муры
С привкусом литературы –
Спать ложится с Мандельштамом, просыпается с другим.

Шла машина с левым лесом,
Фуфел скачет мелким бесом
Между вновь открытым храмом и высоткой на крови.
Жизнь опять идет по кругу:
Где же вьюга? Дайте вьюгу!
Таня плачет, вода водит – все по правде, по любви.

Не кружилась листва,
Хоть все птицы – на юг.
Хоть дожди каждый день
Заливали нам лица.
Не кружилась листва,
Просто падала вдруг,
Как убитая в воздухе птица.
Вырывались из горла
То вздох, то слова.
Память глупой тоской истомилась.
Не кружилась листва,
Не кружилась листва,
Чёрт возьми, ну никак не кружилась!
«Неудачная осень».
Увы, ты права,
Только как бы душа ни бесилась,
Не кружилась листва,
Не кружилась листва.
Голова, как листочек, кружилась.
Чёрный зонт пожелтел.
И промок и продрог
Сад, забывший июля наркозы.
Не кружилась листва,
И был дом одинок,
Согреваясь теплом папиросы.

Если скажут Enter, я выбираю:
Ноутбук роднее, чем хата с краю

Или чем больница: цена на койку
Десять евро в сутки, и вид на стройку.

Что здесь можно выбрать, скажите честно:
Только день приезда и день отъезда.

Если скажут etcetera… так будет:
Привезут луну на ручном верблюде.

Проплывет она астраханской рыбой
И подскажет страшный, но верный выбор.

Если встать и молча идти на голос,
То в конце концов можно выйти в космос.

Если крикнут Вертер, подкатят бочку,
Я не буду спорить – поставлю точку.

Это правда, а не ложь:
Серый ёж
Попал под дождь.
Не под крупный, проливной,
А под солнечный, грибной.
Выше самой старой ёлки
Подросли его иголки.
Ёж гуляет и слегка
Задевает облака.

Угол дома, смуглый, право,
И оконные оправы.
Браво!
Справа – столько снега!
Слева – моря!
Сзади – смеха!
Не грущу, грустить – забава,
Если кто-нибудь уехал.
…Сверху – синим! Снизу – чёрным!
Угол дома, где учёный
Приучает к смерти крысу.
Синим – сверху! Чёрным – снизу!
Вижу выпуклость трубы,
Словно выпуклость губы,
Вижу крысы белый хвост –
Из трубы, как дым, пророс.
И учёные глаза,
Как на старых образах.

Просыпайся, лохматый звереныш — собачья порода,
Сучье семя, как нынче сказал бы горбун Квазимодо.
Просыпайся, герой Мандельштама — щенок волкодава:
Пахнет нашатырем азиатская улочка справа,
А налево, насколько хватает безумного взгляда, —
Нереальная даже во сне территория местного ада.
Здесь недавно прошли, огрызаясь, тамбовские волки,
Оставляя следы меж февральских сугробов из хлорки.
Возвращаться из рая — плохая примета, когда ты
Наизусть помнишь все имена, адреса или даты.
На границе веков, государств, алфавитов, религий
Нас встречает, чтоб перевести через ад, полупьяный Вергилий.
Просыпайся: в Москве отсырел гексоген, словно порох,
Начинается гребанный век — мне немного за сорок.
Просыпайся, мой маленький зверь, а то все проворонишь:
И Манежную площадь в дыму, и в тумане — Воронеж.
Просыпайся, грызи эту жизнь молодыми зубами,
Я поставил осиновый крест на любимом тобой Мандельштаме.

нагрешил, говорит, не глядя, мол, все заповеди нарушил
даже те, говорит, которые и писать было западло
свет, горевший внутри стекла, обжигает теперь снаружи
тьма мешается под ногами, молча дергает за подол
нагрешил, повторяет, сука, мол, поймал, говорит, с поличным
и показывает, мол, fuck you и прикуривает от свечи
и стою голышом, как в детстве, пожимаю плечом по-птичьи
прижимаю нательный крестик — он же сам меня приручил

нагрешил, говорит, с лихвою, поколений, примерно, на пять
не отмыться, не отстираться, не отмазаться одному
свет, скользящий поверх стекла, выжигает напалмом память
серафимы стоят в прихожей, безразличные ко всему

нагрешил, говорит, и баста, собирай, мол, свои манатки
и ступай типа по этапу, отправляйся, куда скажу
и идут эти трое следом, наступая почти на пятки
свет, горевший внутри меня, льется сваркою по этажу

Переспать это лето без имени, возраста, адреса,
Все на свете забыть, кроме этой безумной, земной
И короткой любви с увядающим вкусом арахиса
На губах, что слагают молитву сейчас надо мной.

Переждать эти дни, эти ночи, сплетенные в месяцы,
Словно косы узбечки, которые в жизни иной
Буду я расплетать, поднимаясь по каменной лестнице,
Что усыпана вся – сверху донизу – павшей листвой.

Переплыть эту жаркую заводь в объятиях женщины,
Обнаженной от пальчиков ног до коротких волос,
Веря только в одно: всё, что в жизни когда-то обещано
Было, даже не сбывшись ни разу, почти что сбылось.

После своей абсолютной смерти
Осип Эмильевич Мандельштам
реинкарнировался
в Мао Цзе-дуне,
чтобы воровать воздух
в Китайской народной республике.
Ворованный воздух –
это Великая Стеклянная стена
между гением и злодейством.
Мне жалко истребленных воробьев
по ту сторону стекла.
Но больше всего мне жаль
двух узкоглазых мальчишек
с бумажным змеем в руках,
которые, задыхаясь от слез,
повторяют одно и тоже:
Спасибо, Мао Эмильевич,
за наше счастливое детство.