Стихи Владимира Британишского

Мы ценим буссоль за чуткость ее.
Чтоб зря не тупилось ее острие,
Не прыгала стрелка ретивая,
Особым винтом зажимают ее,
Накрепко арретируя…

Вечер привел нас в районный центр,
Голодных, усталых зверски,—
Из окон раскрытых
ночной концерт
Плыл,
шевеля занавески.

Пахнуло манящим чужим жильем,
Как будто сказочным теремом.
И слушали мы, как о чем-то своем,
О чьем-то колечке потерянном…

Ты только не начинай грустить —
Будешь потом раскаиваться,
Ведь стоит его чуть-чуть отпустить —
Не скоро оно успокаивается!..

Мы утром выйдем, заночевав —
Такая редкость! — в квартире.
Мы выйдем, новый маршрут начав,
И сердце — на арретире.

От лишних капризов его открестись,
Покрепче его закрепи:
Ему по дорогам еще трястись,
В тайге, на болоте, в степи!..

Ребята молчат, — и правы они:
Хоть пару минут!.. хоть пока!..
Нам завтра — опять,
на долгие дни,
А песня так коротка!

Вблизи Козьмодемьянска был овраг.
Там собирались вороны. Их было
десятка два иль три. Ареопаг
верховных птиц не выглядел уныло,
но мрачно и торжественно. Жрецы?
Иль судьи? Прозорливцы? Мудрецы?
Блюстители традиции суровой?
Облюбовав один из двух дубов
(двух недорубленных еще голов
дубравы, некогда многоголовой),
сидели молча. В этой немоте
казался каждый вещим великаном.
Я понимал, что времена не те,
сочувствовал последним могиканам,
ютящимся на роковой черте
священной рощи…

Ностальгия; город мой, детство-отрочество
(до-войны и после-войны)…
Собирателем не был я, и старьевщичество,
хлам и ветошь мне не нужны.

Не осталось мне от отца и матери
ни наследства, ни следа,
ни единой памятки, кроме памяти,
светлой-светлой, словно слеза.

Ничего: ни упрека, ни порицания
от матери и отца…
Тихий мир безмолвного созерцания,
дно прозрачного озерца.

Словесный сад.
В нем статуи имен.
Цветы цитат
произрастают в нем.

В нем как стекло —
проточных мыслей пруд.
Сам Буало
одобрил бы сей труд.

Вот Музе храм.
Вот сердцу Монплезир…

Но не бежать ли нам
в безумный мир?

Памяти Федора Николаевича и Натальи Николаевны Дмитриевых

Я ночевал у стариков
между Арбатом и Пречистенкой —
край переулков, тупиков
и двориков — опрятный, чистенький,

старозаветная Москва
с ее портретами фамильными,
без хлестаковства, хвастовства,
без русофильства с ретрофильмами.

Муж и жена, как брат с сестрой
(и даже совпадало отчество!),

в квартире обитали той,
опустошенной, но не дочиста.

В квартиру был отдельный ход,
здесь жизнь была чуть-чуть отдельная,
чуть отстранившаяся от
чертой незримой отчуждения,
от лезущих и прущих вверх,
от грязи, мерзости и низости…

Он — был так хрупок, худ и ветх
и светел был и жил весь век
в почти младенческой наивности.
Она — художница, жена
и мать уже замужней дочери…

Храню в душе их имена,
мир праху их, не нужно горечи.

И, оказавшись в том краю,
где Малый и Большой Могильцевский,
я, как над гробом их, стою
над памятью, почти родительской.

Два железных насекомых
по дороге проползли.
Два — природе незнакомых
с сотворения земли.

Но куда уж там природе,
кто там помнит про нее
в мире дьявольских пародий
на нее же самое!

В больших дворах,
из одного в другой,
многоголовые и разношерстные,
тянулись очереди за мукой —
томительные, медленные шествия.

Домохозяйки
занимали очереди,
а позже подходили постепенно
все сыновья и дочери,
все родичи
преклонных лет,
до пятого колена.

Стояли рядом старые и малые.
Сидели на руках у них грудные.
И люди, ждавшие небесной манны,
считали номера очередные.
Зато уж после праздник был такой!
Ведь пироги случалось есть не часто.
А праздник иначе не мог начаться,
когда б не очереди за мукой.

I

…посмотреть на образ Чимабуэ
сбежались все мужчины
и все женщины Флоренции,
с величайшим ликованием
и толкотней невиданной.

Вазари «Жизнеописание Джованни Чимабуэ»

Когда не утолить ни зрелищам, ни хлебу
Назревшей наконец всеобщей жажды чувств,
Художник на люди, на суд и на потребу
Несет все, чем велик, беспомощен и чист.

Толпа…
Десятки тел как легкие колонны…
Он поднят на руках, на радости людской,
На гребне празднества вокруг его мадонны…

— На улицу ее!
На свет!
Из мастерской!

II

Где — с недостатком, где—с избытком,
Где — просто-напросто просчет…
И мир, назло моим попыткам,
Меж пальцев у меня течет.

Он отрезвляет увлеченных
Художников или ученых
Напоминанием своим,
Что он в словесных величинах
Лишь приближенно представим.

Но мастером, в чьем списке позднем
Одни победы на счету,
Мир до такого знака познан,
Что покорен, по существу!

III

Те, кому удавалось
Порадоваться и помучиться,
После кого оставалось
Слава, а не имущество…

Не хлебом-солью кормили —
Им раны солью солили.
Но в тоннах архивной пыли
Мятеж их не потопили!

Страстные и упрямые,
Не робкие, не смиренные,
Создали песни и драмы,
Воздвигли башни и храмы
На водах Днепра и Сены,
Украсили своды и стены
Флоренции и Сиены…

Мы назвали их мастерами.
Мы смывали, стирали, сдирали
Все, что времени темная сила
На работу их наслоила.

На светлую их надежду,
На честную их работу,
Которая много сулила,
Которая в гроб свалила!..

И нам бы—вот так же честно,
Не отступив ни на йоту!

Санкт Питербурх. Вот церковь. Вот трактир.
Вот две коровы на переднем плане…
Рисунок — контурный, почти пунктир,
перо чуть-чуть дрожит, как будто мир
чуть зыблется, всплывая перед нами.
Санкт Питербурх. В солдатской слободе.
Домишки. Три коровы возле церкви.
Видны верхушки мачт, но спуск к воде
не виден.

Вот подворья, форты, верфи.

Вот барка.

Вот корявая сосна:
Петр повелел оставить, чтобы знали,
что здесь был лес. Она торчит одна
на пустыре — как память о начале,
как памятник.

Вот сломанный баркас.
Вот пристань, мост. Мальчишки рыбу удят.
Вот будочник (и в профиль, и анфас).
Вот все, что есть. А то, что позже будет,
другие пусть изобразят в свой час.

Вот мельница (здесь в будущем дворец
построят): мельница над речкой Ерик
(теперь — Фонтанка).

Та же речка. Берег.
Хибарки к речке клонятся — конец
какой-нибудь деревни захолустной.

Еще рисунок. Тщательный, искусный
(перо и кисть). На Зверовом дворе.
Зверинец. Здание мы видим сзади.
Двор: щебень, доски, тачка (но без клади)
и клен (без листьев: видно, в ноябре).
Словом, задворки в царствующем граде.

Наброски то солдат, то горожан.
Князь. Пономарь. Амбары, бочки, баржи…

Он всю действительность изображал
такой, как есть. Наброски, но не шаржи.
Вот, скажем, мельница. Две-три свиньи
в грязи резвятся на переднем плане….
Но ведь и в жизни разные есть грани,
и не художника, а жизнь вини,
коль что не так.

Петр это понимал
(ему рисунки преподнес художник,
и то, что издержал на матерьял
для дел своих «пергаменных чертежных»,
казной оплачено)…

Года, века
пройдут. В гранит оденется река.
В столице будет пышно и парадно.
Но это будет позже. А пока —
вот две коровы. Это тоже правда.

О, палеонтологи!
Палеологи
из тех Византий, где не знают о боге,
где, как Эмпедокла пожравшая Этна,
жрет вечность героев, что гибнут бесследно.

О, непобедимые (прежде) армады:
могучие рыбы, пловучие гады,
крылатые ящеры и бронтозавры,
вчерашние, как у зародыша,— жабры,
вчерашние, ибо над прахом звериным
былой троглодит поднялся исполином.

О, палеонтологи!
Колоколами
восплачем над всеми, кто был перед нами:
пусть гул поминальный рыдает над всеми,
чьи трупы устлали пространство и время,
над павшими, ставшими илом и мелом —
и разумом нашим, и словом, и делом,
над нашим предшественником и предтечей,
что мучался жизнью почти человечьей!

Царскосельские парки.
На этюдах с отцом.
Осень дарит по-царски
драгоценным теплом.

На дубах венценосных —
золотая листва.
В цепких пальцах венозных —
кисть как жезл мастерства.

В белой кепке холщовой,
в пиджаке из холста,
чуть седой, худощавый —
так я вижу отца.

Мгла ползет на равнину.
Взгляд мой меркнет от слез…
Словно крест на могилу,
я мольберт его нес.

Я не беспочвенный и не беспамятный.
Вот он, Васильевский, вот он, Аптекарский,
остров Елагин, Крестовский и Каменный
и островок Петропавловской крепости.

Обе канавки, Лебяжья и Зимняя,
Мойка, Фонтанка, канал Грибоедова —
воображения карта интимная,
карта, которая мне только ведома.

Город-фантом на песке и торфянике.
Привкус Голландии или Германии.
Флора, которую немцы-ботаники
всю, до цветка, засушили в гербарии.

Невские чайки и невская корюшка.
Взморье, поросшее ивой и вереском.
Хлебная карточка. Хлебная корочка.
Торты от «Норда». Икра в Елисеевском.

Мир Филармонии. Живопись Франции.
Домик Петра и надгробье Суворова.
Город, который пожизненно праздную.
Город, с которым прощаюсь. Которого…

Я перестраиваю
здание раздумий.
Я жил при Сталине,
а Сталин взял да умер.

На поезд я вскочил,
чтоб с ним успеть проститься
(а может, он словчил
и смерть не состоится?).

Я сел на самолет,
успеть, успеть я жаждал…
Но осмелел народ
и стал смеяться даже.

Вернулся я пешком
на груды кирпичей:
руины средних школ,
цитаты из речей.

Я строю.
Но предмет
строительных стараний —
не рай, не Новый Свет,
а скромный дом стандартный.

Я лесу взял взаймы.
Гвоздей достал взаймы.
Дом на одну семью —
успеть бы до зимы!

Вечер голову наклонит
и кивнет на этот дом.
Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

Чуть смущаясь нашим сходством
(трудно верится в него!),
переулочком московским —
до ближайшего метро.

До ближайшей до возможности
расстаться навсегда…

А что жизнь потом не сложится,
так, значит, не судьба!..

Завтра утром!
Это адрес,
брошенный почти что вскользь.
Завтра утром!
Это радость,
пронизавшая насквозь.

С высоты годов полутора,
прожитых уже с тобой,
вижу:
будет это утро,
это завтра,
день второй!

И несчитанные сотни
новых завтр
и новых утр,
тех,
что вечером сегодня
вечер первый нам вернут.

Начинается повторно
этот вечер под Москвой…
Ход парадный.
Подворотня.
Переулочек косой.
Сколько окон! Сколько комнат!
Чьих-то судеб целый дом…

Я войду.
Нас познакомят.
И выходим мы вдвоем.

В зоосаду детей верхом на пони
снимают (пони — смирный, не брыкливый).
В Крыму снимались некогда на фоне
пейзажа: размалеванный, крикливый
фанерный щит (наверное, видал ты?) —
просунешь голову в его отверстье,
фотограф щелкнет, и — «Привет из Ялты!»
(или еще какого-нибудь места).
Снимайся хоть в матросской бескозырке,
хоть в капитанской — о, восторг! — фуражке…
Приятель мой сострил: «Привет из дырки!»
(Он снялся без пейзажа в той шарашке,
без шапки и…без скидки: рупь с полтиной,
за что назвал фотографа скотиной).

Я мог бы и забыть об антураже
крымских фотографов. Но в Эрмитаже
был как-то раз. В Петровской галерее
или там рядом, по соседству с нею,
ну, словом, как заходишь, в ближних залах
Петр, в рыцарских и царских причиндалах,
мальчишески веселый, фатоватый,
башку просунул в рыцарские латы
и высунулся, и восторг во взоре,
а фоном служит Северное море,
и парусный корабль плывет — ну, прямо
картиночка: «Привет из Амстердама!»