Стихи Юрия Воронова

Вновь озноб ледяной волной,
Будто ток, пробежит по телу,
Если кто-то передо мной
На снегу поскользнётся белом.

Он, поднявшись, снежок стряхнёт.
Ни о чём у меня не спросит…
А меня на блокадный лёд
Снова память моя отбросит…

По Невскому пленных ведут.
На сотню — четыре конвойных.
Они никуда не уйдут,
И наши солдаты спокойны.

В блокаде куда им уйти,
В какой закоулок податься?
На всём протяженье пути
Казнят их глаза ленинградцев.

Сбежишь — и тогда самосуд,
А здесь — под солдатской защитой…
Им хлеб, как и нам, выдают,
По Ладоге в город пробитый…

За воем сирен —
Самолёты в ночи.
За взрывом —
Завалы из щебня и лома,
Я цел.
Но не знаю ещё,
Что ключи
В кармане —
Уже от разбитого дома.

За лязгом и скрежетом — взрывы и свист.
Всё небо распорото боем.
И жёлтые звёзды срываются вниз:
Им выдержать трудно такое.

И мечется между разрывов луна,
Как птица над лесом горящим…
Бомбёжка всё ближе. Взрывная волна
Мой дом задевает всё чаще.

Холодный чердак, где находится пост,
Как старый скворечник, колышет…
Осколки зенитных снарядов и звёзд
Колотят по стенам и крышам.

И вдруг — снова темень и тишь над тобой.
И звёзды на небе помятом
По прежним местам разобрались… Отбой.
За нынешний вечер — девятый…

1

На улице Росси строй жёлтых фасадов
Подчёркнуто чёток, как фронт на парадах.
Она небольшая. И нет ленинградца,
Который сумел бы на ней затеряться.

Здесь фильмы снимают при ясной погоде,
Туристы, беседуя с гидами, бродят.
Проходят девчонки с походкой приметной,
Поскольку тут — здание школы балетной.

Я тоже на улице Росси бываю.
Но мне здесь невесело: я вспоминаю…

2

Дворец пионеров, что с улицей рядом,
Стал новой больницей в начале блокады.
Сюда привозили из разных районов
И тех, кто спасён был в домах разбомблённых,
И тех, кто контужен был вражьим снарядом,
И тех, кто в дороге от голода падал…

Я помню, как плотно стояли кровати
В промёрзлой насквозь полутёмной палате.
Мне видятся скорбные лица лежащих
И слышится голос соседа всё чаще.
Он, если мы долго и мрачно молчали,
Читал нам «Онегина»: чтоб не скучали…

Мы верили твёрдо: вот-вот наступленье,
Когда согласились с его предложеньем,
Что в первую пятницу после Победы
Все в полдень на улицу Росси приедут.

Сомненья по поводу места для сбора
Он тут же развеял без долгого спора:
— До Росси не только легко добираться:
На улице этой нельзя затеряться!..

А вскоре в метель, что гудела, бушуя,
Его отправляли на землю Большую.
Он еле дышал, но, прощаясь, нам бросил:
— Пока… Не забудьте про улицу Росси…

3

Я в пятницу вслед за победным салютом
На встречу приехал минута в минуту.
Я ждал. Я в надежде к прохожим бросался.
Но снова и снова один оставался.

Забыть уговор? Не могли! Неужели?..
А может быть, с фронта прийти не успели?
А кто-то оставить работу не может?..
Но в сорок шестом повторилось всё то же.

4

Всё то же… А время без устали мчится.
Я в чудо не верю: его не случится.
Но в первую пятницу после Победы
Я снова на улицу Росси поеду.
Мне надо с друзьями тех лет повидаться…

На улице этой нельзя затеряться!

С каждым шагом тяжелеют ноги.
Но про отдых лучше позабудь:
Может, мёртвый на краю дороги
Сел вначале тоже отдохнуть.

Ветер разбегается и сходу
След мой заметает на снегу.
Полпути осталось до завода.
Я бреду, а кажется, бегу.

Вьюга… От неё не оторваться.
Можно только спорить на ходу:
Свалишь — упаду, чтоб вновь подняться!
Ослепишь — на ощупь путь найду!

О. Ф. Берггольц

Что тяжелее тех минут,
Когда под вьюгой одичалой
Они на кладбище везут
Детей, зашитых в одеяла.

Когда ночами снится сон,
Что муж — навстречу, по перрону…
А на пороге — почтальон
И не с письмом, а с похоронной.

Когда не можешь есть и спать
И кажется, что жить не надо…
Но ты жива. И ты опять
Идёшь на помощь Ленинграду.

Идёшь, сжимая кулаки,
Сухие губы стиснув плотно.
Идёшь. И через грудь — платки:
Крест-накрест, лентой пулемётной.

Забвенье или память? — спросишь ты.
И я тебе отвечу, жизнь, без спора:
Конечно, память! В ней мои мосты
В грядущий день. Она — моя опора.

Когда приходит памяти конец,
Ты — дом, где окна досками забиты.
Нет ничего опаснее сердец,
В которых пережитое убито.

Забыть, что было, — значит обокрасть
Самих себя своими же руками.
Становятся слепыми ум и страсть,
Когда у человека меркнет память.

И я в свои недожитые дни
Взываю то с надеждой, то с тревогой:
О жизнь, ты только память сохрани,
Пока живу я, памяти не трогай!

Её нести сквозь долгие года —
Нелёгкий труд. Но человек — не сито!
Тем, что ворчат: Она — твоя беда, —
Отвечу: В ней — мой свет, моя защита!

Опять фанера хлопнула в окне
И старый дом от взрыва закачался.
Ребёнок улыбается во сне.
А мать ему поёт о тишине,
Чтоб он её потом не испугался.

Так бывает порою с нами:
Вспомнишь что-то, увидишь сны —
И глядишь на всё не глазами,
А глазницами той войны.

Если память своё заладит,
Бесполезно перечить ей.
Ты опять прикован к блокаде,
Как к скале своей Прометей.

Вновь январь за окном белеет,
Рядом снова твои друзья.
Те же — мёртвые не стареют,
Не меняются. Им нельзя.

Обсуждают твои поступки:
— Мы бы здесь поступили так… —
Осуждают твои уступки:
— Тут нельзя отступать, никак!..

И тогда в своё оправданье
Говоришь им: — Тому виной
Слишком много лет расстоянья.
Я, наверное, стал иной.

Да, иной! — Только ты не понят.
И темнеют зрачки их глаз:
— Раз ты жив, по тебе сегодня
Люди могут судить о нас!

Могут мерить — не вслух, подспудно —
То далёкое далеко.
— Я согласен, но это трудно.
— Трудно? — Трудно! — А нам легко?..

И уйдут, молчаливо глядя
Сквозь тебя и других людей.
…Так живу. Прикован к блокаде,
Как к скале своей Прометей.

Когда живое всё от взрывов глохло,
А он не поднимал ни глаз, ни рук,
Мы знали: человеку очень плохо.
Ведь безразличье хуже, чем испуг.

Мы знали: даже чудо не излечит,
Раз перестал он жизнью дорожить.
Но был последний способ — взять за плечи
И крикнуть человеку: «Надо жить!»

Приказом и мольбой одновременно
Звучал тот полушёпот-полукрик.
И было так: с потусторонним пленом
Вновь расставался человек в тот миг…

И если вдруг от боли или муки
Я стану над судьбой своей тужить,
Ты, как тогда, на плечи брось мне руки
И, как тогда, напомни: «Надо жить!..»

Какая длинная зима,
Как время медленно крадётся!..
В ночи ни люди, ни дома
Не знают, кто из них проснётся.

И поутру, когда ветра
Метелью застилают небо,
Опять короче, чем вчера,
Людская очередь за хлебом.

В нас голод убивает страх.
Но он же убивает силы…
На Пискарёвских пустырях
Всё шире братские могилы.

И зря порою говорят:
«Не все снаряды убивают…»
Когда мишенью — Ленинград,
Я знаю — мимо не бывает.

Ведь даже падая в Неву,
Снаряды — в нас, чтоб нас ломало.
Вчера там каменному льву
Осколком лапу оторвало.

Но лев молчит, молчат дома,
А нам — по-прежнему бороться,
Чтоб жить и не сойти с ума…
Какая длинная зима,
Как время медленно крадётся.

Вокзал Московский пуст,
Уныло, как в пещере.
Под валенками хруст:
Надуло снег сквозь щели.

Вверху под потолком,
В пробоине лиловой —
Луна, как снежный ком,
Обрушиться готовый.

Нам в городе сейчас
Нет до вокзала дела:
Он просто в этот раз
Укрыл нас от обстрела.

И я среди других
Стою в том главном зале,
Где ждали мы родных,
Знакомых провожали.

Где мир как улей был,
Где жались лавка к лавке,
Где так я не любил
Его вокзальной давки.

Сегодня — хоть кричать —
Ответит только эхо…
И некого встречать,
И некуда уехать.

И в мертвенной тиши
Поймёшь, бродя по залу:
Вокзалы хороши,
Пока они вокзалы…

Палата спит. А он с самим собою
Вполшёпота о чём-то говорит.
Он знает, что во сне кричит от боли,
И, чтобы не мешать другим, не спит.

Ни двинуться, ни встать — бинты как путы.
А в памяти — развалины опять.
Он умирал под ними двое суток…
Скорей бы утро, можно будет спать.