Бывают минуты… Как красные птицы
Над степью раздольной в лиловом кругу,
Махают крылами глухие зарницы
В разгульно-кроваво шумящем мозгу
Тогда гаснет глаз твоих сумрак червонный,
Отлив твоих галочьи-черных волос,
И нервы, и вены волной воспаленной
Зальет сладкий морфий, кошмарный гипноз.
И чужд тогда станет мне путь звездомлечный,
Вопль грозный пророков про Месть и про Суд…
Гремит в свете факелов хохот беспечный,
Кентавры грудь пьяных весталок сосут
И я вместе с ними полночью пирую,
И жертвенник винною влагой мочу,
И белые груди бесстыдно целую,
И хрипло пою, хохочу и кричу.
Умолкнет пусть клекот сомнений, печалей,
Могучая музыка солнечных сфер!
Пусть только звенит гимн ночных вакханалий
И блещут открытые груди гетер…
А с бледным рассветом холодное дуло
Бесстрастно прижать на горячий висок,
Чтоб весело кровь алой струйкой блеснула
На мраморный пол, на жемчужный песок.
Стихи Михаила Зенкевича
Лора
Вы — хищная и нежная. И мне
Мерещитесь несущеюся с гиком
За сворою, дрожащей на ремне,
На жеребце степном и полудиком.
И солнечен слегка морозный день.
Охвачен стан ваш синею черкеской;
Из-под папахи белой, набекрень
Надвинутой, октябрьский ветер резкий
Взлетающие пряди жадно рвет.
Но вы несетесь бешено вперед
Через бугры и перелески,
Краснеющие мерзлою листвой;
И словно поволокой огневой
Подернуты глаза, в недобром блеске
Пьянящегося кровью торжества.
И тонкие уста полуоткрыты,
К собакам под арапник и копыта
Бросают в ветер страстные слова.
И вот, оканчивая бег упругий
Могучим сокрушительным броском,
С изогнутой спиной кобель муругий
С откоса вниз слетает кувырком
С затравленным матерым русаком.
Кинжала взлет, серебряный и краткий,
И вы, взметнув сияньем глаз стальным,
Швыряете кровавою перчаткой
Отрезанные пазанки борзым.
И, в стремена вскочив, опять во мглу
Уноситесь. И кто еще до ночи
На лошадь вспененную вам к седлу,
Стекая кровью, будет приторочен?
И верб, если только доезжачий
С выжлятниками, лихо отдаря
Борзятников, нежданною удачей
Порадует, и гончих гон горячий
Поднимет с лога волка-гнездаря,-
То вы сумеете его повадку
Перехитрить, сострунив, взять
Иль в шерсть седеющую под лопатку
Ему вонзить кинжал по рукоять.
И проиграет сбор рожок веселый,
И вечерами, отходя ко сну,
Ласкать вы будете ногою голой
Его распластанную седину…
Так что же неожиданного в том,
Что я вымаливаю, словно дара,
Как волк, лежащий на жнивье густом,
Лучистого и верного удара?
Сибирь
Железносонный, обвитый
Спектрами пляшущих молний,
Полярною ночью безмолвней
Обгладывает тундры Океан Ледовитый.
И сквозь ляпис-лазурные льды,
На белом погосте,
Где так редки песцов и медведей следы,
Томятся о пламени — залежи руды,
И о плоти — мамонтов желтые кости.
Но еще не затих
Таящийся в прибое лиственниц и пихт
Отгул отошедших веков, когда
Ржавокосмых слонов многоплодные стада,
За вожаком прорезывая кипящую пену,
Что взбил в студеной воде лосось,
Относимые напором и теченьем, вкось
Медленно переплывали золотоносную Лену.
И, вылезая, отряхивались и уходили в тайгу.
А длинношерстный носорог на бегу,
Обшаривая кровавыми глазками веки,
Доламывал проложенные мамонтом просеки.
И колыхался и перекатывался на коротких стопах.
И в реке, опиваясь влагой сладкой,
Освежал болтающийся пудовой складкой
Слепнями облепленный воспаленный пах…
А в июньскую полночь, когда размолот
И расправлен сумрак, и мягко кует
Светозарного солнца электрический молот
На зеленые глыбы крошащийся лед,-
Грезится Полюсу, что вновь к нему
Ластятся, покидая подводную тьму,
Девственных архипелагов коралловые ожерелья,
И ночами в теплой лагунной воде
Дремлют, устав от прожорливого веселья,
Плезиозавры,
Чудовищные подобия черных лебедей.
И, освещая молнией их змеиные глаза,
В пучину ливнями еще не канув,
Силится притушить, надвигаясь, гроза
Взрывы лихорадочно пульсирующих вулканов…
Знать, не зря,
Когда от ливонских поморий
Самого грозного царя
Отодвинул Стефан Баторий,-
Не захотелось на Красной площади в Москве
Лечь под топор удалой голове,
И по студеным омутам Иртыша
Предсмертной тоскою заныла душа…
Сгинул Ермак,
Но, как путь и варяг в греки,
Стлали за волоком волок,
К полюсу огненный полог
Текущие разливами реки.
И с таежных дебрей и тундровых полей
Собирала мерзлая земля земля ясак —
Золото, мамонтову кость, соболей.
Необъятная! Пало на долю твою —
Рас и пустынь вскорчевать целину,
Европу и Азию спаять в одну
Евразию — народовластий семью.
Вставай же, вставай,
Как мамонт, воскресший алою льдиной,
К незакатному солнцу на зов лебединый,
Ледовитым океаном взлелеянный край!
Порфибагр
Залита красным земля.
От золота не видно ни зги
И в пламени тьмы мировой
Сквозь скрежеты, визги и лязги
Я слышу твой орудийный вой,
Титан! Титан!
Кто ты — циклоп-людоед
С чирием глаза, насаженным на таран,
Отблевывающий непереваренный обед?
Иль пригвожденный на гелиометре
На скалах, плитах гранитной печи,
Орлу в растерзание сизую печень
Отдающий, как голубя, Прометей?..
Ты слышишь жалобный стон
Родимой земли, Титан,
Неустанно
Бросающий на кладбища в железобетон
Сотни тысяч метеоритных тонн?..
На челе человечества кто поводырь:
Алой ли воли бушующий дар,
Иль остеклелый волдырь,
Взбухший над вытеком орбитных дыр?
Что значит твой страшный вой,
Нестерпимую боль, торжество ль,
Титан! Титан!..
На выжженных желтым газом
Трупных равнинах смерти,
Где бронтозавры-танки
Ползут сквозь взрывы и смерчи,
Огрызаясь лязгом стальных бойниц,
Высасывают из черепов лакомство мозга,
Ты выкинут от безмозглой Титанки,
Уборщицы человеческой бойни…
Чудовище! Чудовище!
Крови! Крови!
Еще! Еще!
Ни гильотины, ни виселиц, ни петли.
Вас слишком много, двуногие тли.
Дорогая декорация — честной помост.
Огулом
Волочите тайком поутру
На свалку в ямы, раздев догола,
Расстрелянных зачумленные трупы…
Месть… Месть… Месть…
И ты не дрогнешь от воплей детских:
«Мама, хлебца!» Каждый изгрыз
До крови пальчики, а в мертвецких
Объедают покоников стаи крыс.
Ложитесь-ка в очередь за рядом ряд
Добывать могилку и гроб напрокат,
А не то голеньких десятка два
Уложат на розвальни, как дрова,
Рогожей покроют, и стар, и мал,
Все в свальном грехе. Вали на свал…
Цыц, вы! Под дремлющей Этной
Древний проснулся Тартар.
Миллионами молний ответный
К солнцу стремится пурпур.
Не крестный, а красный террор.
Мы — племя, из тьмы кующее пламя.
Наш род — рад вихрям руд.
Молодо буйство горнов солнца.
Мир — наковальня молотобойца.
Наш бурувестник — Титаник.
Наши плуги — танки,
Мозжащие мертвых тел бугры.
Земля — в порфире багровой.
Из лавы и крови восстанет
Атлант, Миродержец новый —
Порфибагр!..
Свершение
И он настанет — час свершения,
И за луною в свой черед
Круг ежедневного вращения
Земля усталая замкнет.
И, обнаживши серебристые
Породы в глубях спящих руд,
От полюсов громады льдистые
К остывшим тропикам сползут.
И вот весной уже не зелены —
В парче змеящихся лавин —
В ночи безмолвствуют расщелины
Волнообразных котловин.
Лишь кое-где между уступами,
Вскормленные лучом луны,
Мхи, лишаи, как плесень, струнами
Вскарабкались на валуны.
А на полдневном полушарии,
Где сохнут, трескаясь, пласты,
Спят кактусы, араукарии,
Раскрыв мясистые цветы.
Да над иссякнувшими руслами —
Ненужный никому металл —
В камнях кусками заскорузлыми
Сверкает золото средь скал.
Да меж гранитными обвалами,
Где прилепились слизняки,
Шевелят щупальцами алыми
Оранжевые пауки.
И, греясь спинами атласными
И сонно пожирая слизь,
Они одни глазами красными
В светило желтое впились.
Под ресницей
Вздохнет от пышной тяжести весь дом,
Опять простой и милой станет зала,
Где в самый зной покойница лежала,
Эфиром заморожена и льдом.
И острый лик с пятнистостью лиловой
Поплыл на полотенцах в блеске риз.
На скатерти разложено в столовой
Приданое — серебряный сервиз.
И нянька с плачем у окна гостиной
Торопится ребенка приподнять,
И под ресницей золотистой длинной
В лазурь глазенок канет в белом мать.
Бык на бойне
Пред десятками загонов пурпурные души
Из вскрытых артерий увлажняли зной.
Молодцы, окончив разделку туши,
Выходили из сараев за очередной.
Тянули веревкой осовелую скотину,
Кровавыми руками сучили хвост.
Станок железный походил на гильотину,
А пол асфальтовый — на черный помост.
Боец коротким ударом кинжала
Без хруста крушил спинной позвонок.
И, рухнувши, мертвая груда дрожала
Бессильным ляганьем задних ног.
Потом, как бритвой, полоснув по шее,
Спускал в подставленные формы шлюз.
В зрачках, как на угольях, гаснул, синея,
Хребта и черепа золотой союз.
И словно в гуртах средь степного приволья
В одном из загонов вздыбленный бык,
Сотрясая треньем жерди и колья,
В углу к годовалой телке приник.
Он будто не чуял, что сумрак близок,
Что скоро придется стальным ногам —
С облупленной кожей литой огрызок
Отрезанным сбросить в красный хлам.
И я думал, смиряя трепет жгучий:
Как в нежных любовниках, убойную кровь
И в быке каменнолобом ударом созвучий
Оглушает вечная рифма — любовь!
Толпу поклонников, как волны, раздвигая
Толпу поклонников, как волны, раздвигая,
Вы шли в величье красоты своей,
Как шествует в лесах полунагая
Диана среди сонмища зверей.
В который раз рассено-устало
Вы видели их раболепный страх,
И роза, пойманная в кружевах,
Дыханьем вашей груди терпетала.
Под электричеством в многоколонном зале
Ваш лик божественный мне чудился знаком:
Не вам ли ноги нежные лизали,
Ласкаясь, тигры дымным языком?
И стала мне понятна как-то вдруг
Богини сребролунной синеокость
И девственно-холодная жестокость
Не гнущихся в объятьях тонких рук.
В безвременье времени турбины воли
В безвременье времени турбины воли,
Как океанские пароходы, роют винтом
Мгновенный поверхностный след,— не его ли,
Смотри, пожирают волны вон там.
Все призрак. Живет лишь один настоящий
Над нашими я, над смертью, для нас
Клокочущий яхонт, смарагд кипящий,
Опенивающий пароходный нос.
Ни на что не надеясь, ни в чем не каясь,
Без прошлого и будущего, с бездной в ладу,
Под волнорезом настоящего плыть, кувыркаясь,
Обгоняясь, играя, как дельфин молодой!
Жарким криком почуяв средь сна
Жарким криком почуяв средь сна,
Что подходит волна огневая,
Петухи встрепенулись, срывая
Саван ночи из лунного льна.
Облака — словно полог пунцовый,
А заря — из огня колыбель.
Глянь,- воскресшего Бога лицо
Выйдет разве сейчас не к тебе.
И душа твоя, птицам родня,
Онемевшие крылья расправит
И, в лазури плескаясь, прославит
Золотое рождение дня.
Бессонница
И сон — как смерть, и точно гроб — постель,
И простыня холодная — как саван,
И тело — точно труп. Не на погосте ль,
Как в склепе, в комнате я замурован?
Веков десятки тысяч, не секунд,
У изголовья ж крест оконной рамы…
Но разве ночь лучи не рассекут,
О воскресенье весть не грянет пламя?
Рассветный саван раздирая, сипло
Горланят петухи, и как в тисках
У астмы сердце. О, на этот час налипла
Всех смертников предсмертная тоска.
Рассвет, он, как шофер, еще в зевоте,
Дыша сырцом, в сыром дождевике,
Весь перемазавшись, в грязи заводит
Завод и возится в грузовике.
Взорвавшись оглушительною вспышкой,
На весь тюремный вымощенный двор
Вдруг выстрелит как бы сигнальной пушкой
И заревет взъярившийся мотор.
И замурованные в склепах камер,
И тот, кто спал, и тот, кто не уснул,
Оцепенев, на койке каждый замер,
Услышав рвущийся сквозь стены гул.
Эй, складывай монатки. Узел жалкий.
Курнуть бы, да цыгарку не свернуть.
Поможет кто-нибудь и зажигалкой
Даст огоньку в последний страшный путь?
Скорей, скорей, чтоб солнце не видало.
Покуда день еще белес и сер,
Туда, где под березками вода
Весною вырыла в песке карьер…
Так наводненье дня волной свинцовой
Льет в комнату ко мне в оконный шлюз.
К последнему расчету неготовый,
На что теням вошедшим я сошлюсь?
Коль смерти грузовик подкатит тяжко
И совесть наведет в лицо наган,—
Последнею махорочной затяжкой
Кем будет братский поцелуй мне дан?
Вот она, Татарская Россия
Вот она, Татарская Россия,
Сверху — коммунизм, чуть поскобли…
Скулы-желваки, глаза косые,
Ширь исколесованной земли.
Лучше бы ордой передвигаться,
Лучше бы кибитки и гурты,
Чем такая грязь эвакуации,
Мерзость голода и нищеты.
Плач детей, придавленных мешками.
Груди матерей без молока.
Лучше б в воду и на шею камень,
Места хватит — Волга глубока.
Над водой нависший смрадный нужник
Весь загажен, некуда ступить,
И под ним еще кому-то нужно
Горстью из реки так жадно пить.
Над такой рекой в воде нехватка,
И глотка напиться не найдешь…
Ринулись мешки, узлы… Посадка!
Давка, ругань, вопли, вой, галдеж.
Грудь в тисках… Вздохнуть бы посвободней…
Лишь верблюд снесет такую кладь.
Что-то в воду шлепнулось со сходней,
Груз иль человек? Не разобрать.
Горевать, что ль, над чужой бедою!
Сам спасай, спасайся. Все одно
Волжскою разбойною водою
Унесет и засосет на дно.
Как поладить песне тут с кручиной?
Как тягло тягот перебороть?
Резать правду-матку с матерщиной?
Всем претит ее крутой ломоть.
Как тут Правду отличить от Кривды,
Как нащупать в бездорожье путь,
Если и клочка газетной «Правды»
Для цигарки горькой не свернуть?
Под соснами в вереске лиловом
Под соснами в вереске лиловом
Сыпучие бугры.
И солнца вечером в дыму багровом
Угарные шары.
И к редкой ржи ползет туман от луга
Сквозь лунные лучи,
И, как сверчки, перекричать друг друга
Не могут дергачи.
И — отблеск дня далекий и горячий —
Пылающая щель
Дает мне знать из ставен смолкшей дачи,
Что ты идешь в постель.
Свиней колют
Весь день звенит в ушах пронзительный (как скрежет
Гвоздей иль грифелей, водимых по стеклу),
Высокий, жирный визг свинарника, где режет
Кабанщик боровов к пасхальному столу.
Петлей поймают зад, за розовые уши
Из стойла вытащат, стараясь пасть зажать,
И держат, навалясь, пока не станет глуше
Визжанье, и замрет над сердцем рукоять.
И после на кострах соломенных щетину
Со вшами опалив, сгребут нагарный слой,
Льют воду ведрами, и сальную трясину,
По локоть пачкаясь, ворочают рукой.
Помои красные меж челюстей разжатых
Спустивши, вывалят из живота мешок,
И бабы бережно в корытах и ушатах
Стирают, как белье, пахучий ком кишок.
Когда ж затопят печь на кухне и во мраке
Апрельском вызвездит,- по ветру гарь костра
Как суку нюхая, со всех усадьб собаки
Сбегутся сворами, чтоб грызться до утра.
Бред
Лежал в бреду я и в жару.
Мне чудилось, что на пиру
Мой череп, спаянный кольцом,
Наполнен был цветным вином
И белой пеной благовонной
Обрызгал шелк кудрей червонный.
И в кубок тот смотрела ты.
Я видел косу и черты,
Бледны, загадочны, смуглы,
Как тучи предзакатной мглы.
Лишь темных глаз янтарь смолистый
Светился грустию огнистой.
Порою чувствовал вдруг я —
Касались губы о края.
То был твой снежный поцелуй.
Оранжевел блеск винных струй.
И от холодности бесстрастной
Кипел мой череп влагой красной.
И усмехалась ты потом
Своим девичьим, тонким ртом,
В ответ веселые бубны
Звенели серебром луны,
И вдруг средь пестроты туманной
Гремел вальс дикий и вакханный…