Стихи Натальи Астафьевой

Подходила смерть
к самым воротам,
ударяла в медь –
в колокол заботы.
И не отвратить
крик рукой усталой,
только:
— Дайте пить! –
я всю ночь шептала.
Только:
— Дайте пить! –
я всю ночь молила.
И, устав томить,
смерть уходила.

Из норок вылезшие звери
резвятся тихо под луной…
Конец приходит биосфере,
и нашей суетности злой.

На работу водили в широкую степь
заключенных колонны на раннем рассвете.
Там несчастную маму встречали мы, дети,
приносили ей кашу, картошку и хлеб.

Мать стирала в тюрьме заключенным белье,
работящей была и внимательной к людям.
Вся тюрьма нашу маму выхаживать будет
после страшного тифа, жалея ее.

Столько женщин в той камере было — вповалку.
Чтоб одной повернуться, ворочались все.
И параша стояла… Тот смрад и клоаку
ни представить сейчас, ни пригрезить во сне.

А направо повыше под крышей — окно
здешней камеры смертников. Жены стояли
под стеной день за днем, снизу видя одно:
косо сбитые доски, как веко печали.

А у мамы окно было в левом углу —
наше с братом, одно из бесчисленных множеств.
Мать ждала и лицо прижимала к стеклу,
беспокоясь за нас, за детей, и тревожась.

Становилась я в очередь на передачу
и стояла, как многие в черный тот год…
Открывалось оконце железных ворот…
Отдавали подавленно, молча, не плача.

И прилетал на землю бог
в скафандре космонавта.
Задумчиво поверх голов
глядел он в наше завтра.
Он предрекал нам глад и мор,
войну — конец света…
И на кресте,
Как жалкий вор,
он был распят за это.
Осталось смутное, как сон,
воспоминанье…
На плоских скалах космодром
с земли нас в небо тянет.
Да в круглом храме купола —
я с трепетом глядела —
космического корабля
напоминают тело.

Я сдалась и облетела,
всей листвою отгорела.
Утомившееся тело,
отболев, ушло без гнева.

Не сдавайся, человече,
и листвой своей шуми
на величественном вече
жизни, зелени, земли.

Лягушата в ручьи наутек
врассыпную летят из-под ног.
Прошлогодние корни разрыв,
лезут тонкие лапки травы.

Синеватый продрогший лесок.
Лоскутки почерневшего снега.
И к ногам, как прозревший щенок,
синеглазое ластится небо.

Зелеными клювиками земля
пьет сладкий ливень.
Свернулась улитка. Звонкое «ля»
сверкает на крапиве.

К холодным ногам приехала.
Метель завевает снег,
и едет по снежным вехам
в последний свой путь человек.
Была я ему как солнышко.
А был он стар и сир.
Как голубое оконышко
в солнечный этот мир.
Стою в стылой комнате – вот он,
покой стариковских дум,
где окружал нас заботой
хозяин её, хлопотун.
Встречал нас бурчаньем застенчивым,
под нос что-то нежно ворча,
старик, одинокий, как птенчик,
в просторной квартире врача.
Он ждал нас все лето так преданно.
Была я ему как дочь.
Все некогда, все не приеду я,
и вот ничему не помочь.
Седые шевелятся брови,
метель завевает снег,
как в лодке –
прямой и суровый –
плывет над землей человек.

Урчит, журчит живой ручей,
мне ясен смысл его речей:
живу, живу, живу!

И небо, словно полотно,
подсинено, белым-бело:
живу, живу, живу!

Лес, захлебнувшийся водой,
трясет зеленой бородой:
живу, живу, живу!

И птица, спрыгнув на пенек,
звенит, как глиняный свисток:
живу, живу, живу!

И все поступки и слова
слагаются, как дерева:
живу, живу, живу!

Пчелиным роем звуков ком
над человеческим жильем:
живем! Живем! Живем!

Мы с тобою, двое одиноких,
вздумали пойти вдвоем.
Так давай свою ладонь кинь
в мою сухую ладонь!
Ты куда пойдешь? Я же – к Врубелю,
в сгорающую сирень,
чем отвеснее руки отрублены,
тем лиловей, красней, синей.

Я мыла полы и стирала рубахи,
была штукатуром,
копнильщицей,
пряхой,
носила тяжелые полуботинки
и терла травою
молочные кринки.
Над почерком детским склонялась устало,
в бутылках горячую воду меняла
и смерть отгоняла от девочки Тони…
За все мне наградой
твои
две ладони.
В них все,
что положено нашим мужчинам:
и темная копоть в глубоких морщинах,
и желтый кружок засохшей мозоли,
и сила рукопожатья до боли.
В них все,
что положено нашим хорошим,
в траншеях сырых бородою обросшим,
глядевшим с тоской человеческой в дали,
где мы —
мы девчонки тогда —
бедовали.
В них все,
что положено нашим упрямым:
и красный рубец и белые шрамы…
И войны, и стройки —
все выносила
этих ладоней
щедрая сила!

Душа моя так ныла.
Так за душу тянуло.
Так совесть докучала.
Как стертая нога.

Четыре следователя вели допрос.
Четверо суток это продолжалось.
Четверо суток матери пришлось
Стоять. Но выстояла, продержалась.

И день и ночь стоять, стоять, стоять, —
в ушах одно и то же: «Блядь, блядь, блядь», —
удары мата, как удары плети.
Шантаж, угрозы, ругань — и опять
всё то же, первый ли, второй ли, третий.

И лишь четвертый следователь был
обычным человеком. Вот где чудо!
Страх, дисциплина и службистский пыл
могли убить в нем все людские чувства,
но человеческое существо
в нем уцелело даже в час жестокий,
благодаря сочувствию его
мать выдержала столько суток стойки.

Он, сидя за столом, как бы дремал,
мать отдыхала, он смотрел сквозь пальцы,
а если кто-то подходил к дверям —
кричала мать, он сразу просыпался.

Про их немой взаимный уговор
узнал бы Третий ли, Второй ли, Первый —
Четвертого бы вывели во двор,
и завтра же его бы жрали черви.

Он не был ни героем, ни борцом
за некую великую идею.
Он «слабость» проявил в борьбе с «врагом»,
в борьбе с несчастной матерью моею.

…Мать выстояла. Все равно ей срок
и дали, и впоследствии продлили.
А внутренности ей потом подшили,
врач в лагере нашелся, старичок.

До этого — в тюрьме — была в тифу…
Повыпали и волосы и зубы…
И прозе-то, не только что стиху,
не описать всей той поры безумной.

Но в памяти у матери моей
остался, через всю тюрьму и лагерь,
Четвертый Следователь, тот, что ей
в годину муки хоть чуть-чуть послабил.

Брачные песни невидимых птиц
в небе – как русских церквей перезвон.
Только от первых снесенных яиц
тундра замолкнет – такой здесь закон.

Пальцами красных израненных рук
тянется ива из-подо мха.
В мелкой березке пружинит нога.
А на холмах, на подветренный юг –
красный шиповник, рябина, ольха.