Стихи Семена Гудзенко

Из боя выходила рота.
Мы шли под крыши,
в тишину,
в сраженьях право заработав
на сутки позабыть войну.

Но у обломков самолета
остановился первый взвод.
И замерла в песках пехота
у красных
обожженных звезд.

… Осколки голубого сплава
валялись на сухом песке.
Здесь все:
и боевая слава,
и струйка крови на виске,
и кутерьма атак
и тыла,
ревущая,
как «ястребок».

Нам отдых сделался постылым
и неуютным городок.

К рассвету точки засекут,
а днем начнется наступленье.
Но есть стратегия секунд,
и есть секундные сраженья.
И то,
что может сделать он
и тол
(пятнадцать килограммов),
не в силах целый батальон,
пусть даже смелых
и упрямых.
Он в риске понимает толк.
Уверенно,
с лихим упорством
вступает он в единоборство
с полком.
И разбивает полк.
И рассыпаются мосты.
И падают в густые травы,
обламывая кусты,
на фронт идущие составы.

И в рельсах, согнутых улиткой,
Отражена его улыбка.

Прожили двадцать лет.
Но за год войны
мы видели кровь
и видели смерть —
просто,
как видят сны.
Я все это в памяти сберегу:
и первую смерть на войне,
и первую ночь,
когда на снегу
мы спали спина к спине.
Я сына
верно дружить научу,-
и пусть
не придется ему воевать,
он будет с другом
плечо к плечу,
как мы,
по земле шагать.
Он будет знать:
последний сухарь
делится на двоих.
… Московская осень,
смоленский январь.
Нет многих уже в живых.
Ветром походов,
ветром весны
снова апрель налился.
Стали на время
большой войны
мужественней сердца,
руки крепче,
весомей слова.
И многое стало ясней.
… А ты
по-прежнему не права —
я все-таки стал нежней.

Мускулистый, плечистый,
стоит над ручьем.
И светило восходит
за правым плечом.

И солдатских погон
малиновый цвет
повторяет торжественно
майский рассвет.

Он стоит у вербы
на родном берегу,
трехлинейку привычно
прижав к сапогу.

И от яловых, крепко
подбитых сапог
разбегаются ленты
проезжих дорог.

Он на запад ходил,
на востоке бывал
и свободу граненым
штыком отстоял.

Победитель стоит —
крутолобый, большой,
с благородной, широкой
и чистой душой.

И его гимнастерки
зеленый отлив
повторяет расцветку
и пастбищ, и нив.

Это он в сорок пятом
на дымный рейхстаг
поднял красный, крылатый,
простреленный флаг.

Он стоит над прозрачным
весенним ручьем,
и увенчана каска
рассветным лучом.

И родимых небес
голубые шелка
окаймляют штандарт
боевого полка.

Хлеб и соль я поберег —
далека дорога.
Нужно вдоль и поперек
этот край пройти.
Я не пожалею ног —
стран таких немного.
Можно десять пар сапог
износить в пути.

Виноградная лоза
оплетает села.
Как безумная слеза —
мутное вино.
Широко раскрыв глаза,
пыльный и веселый,
через реки и леса
я иду давно.

Я иду по склону гор —
будто поднят полог:
не видал я до сих пор
скал таких и трав.
Начинает разговор
спутник мой — геолог.
Затеваем жаркий спор,
в споре каждый прав.

Он показывает мне
голубую глину.
Я о мачтовой сосне
говорю ему.
В предвечерней тишине,
выйдя на равнину,
я увидел, как во сне,
горный кряж в дыму.

Переходят речку вброд
пастухи и козы.
Лесоруб домой идет,
лесоруб спешит.
Оплетают небосвод
бронзовые лозы.
После песен и забот
Закарпатье спит.

Только я один не сплю —
путь держу на Севлюш.
До чего же я люблю
по ночам брести!
До чего же я люблю
под ногами землю!
А над головой люблю
звездные пути!

Я прошел не очень много
и не очень мало:
от привала до привада,
от границы до границы,
от криницы до криницы,
от села и до села.
И была моя дорога
и трудна и весела.

Что скрывать:
бывало грустно
и тревожно одному.
В древней крепости у Хуста,
в низких тучах, как в дыму,
я решил: пора домой,
пошатался по дорогам;
я решил: окончен мой
путь по каменным отрогам.

Но меня окликнул вдруг
фольклорист из МГУ:
— Поломалась бричка, друг!
Помоги!
— Что ж, помогу…

Колесо, разбрызгав деготь,
в пыль свалилось па шоссе.
Я бы мог его не трогать,
и поймут меня не все:
я забыл о дальнем доме,
позабыл обратный путь.
Бричка в цокоте и громе
понесла под облака.
Мы лежали на соломе,
захмелевшие чуть-чуть.
Кони встали на подъеме,
как меха раздув бока.
И клубился пар горячий,
будто горн у них внутри.

Только утро звезды спрячет
и почистит медь зари,
фольклорист очки снимает,
умывается росой.
Все на свете понимает
фольклорист из МГУ —
хворост с грохотом ломает,
ходит по лесу босой
и записывает песни
на некошеном лугу.

Песни те, что записали
на некошеной траве,
грянут в лекционном зале
в шумном городе Москве.

Встанут, небо подпирая,
из-за песенной строки
люди сказочного края —
пахари и горняки.

… Мы прощаемся.
И снова
мне, выходит, по пути
с агрономом в плащ-палатке.
— Не могли бы подвезти?

И по селам Верховины
мы кочуем до утра.
А потом на переезде
приглашают шофера:
— Едем с нами на бумажный
комбинат!
— Едем лучше на солотвинскую соль!
— Ты ведь не был в заповедниках
Карпат!
— Пригласить тебя к дорожникам
позволь!

И опять по Закарпатью
я скитаюсь до утра.
… Мы прощаемся.
И снова
мне, выходит, в путь пора.

Нет конца моей дороге
и не ждет меня порог!

Видно, снова в эпилоге
Начинается пролог.

Каждый танец на «бис» раза по три
был исполнен с веселым огнем.
… Премирована рота на смотре
патефоном в чехле голубом.

И в казарме за час до отбоя,
полустертой пластинкой шурша,
каждый день он играет такое,
от чего замирает душа.

Не забудет мое поколенье
тот простой и сердечный мотив —
эшелонной гитары томленье
и окопной гармони порыв.

А когда отстрадает гитара,
земляка приглашает земляк:
церемонно раскланявшись, пара
отрывает гвардейский гопак.

Начинается все по порядку:
на скобленом полу, топоча,
то бочком,
то волчком,
то вприсядку
ходят с присвистом два усача.

Дробный гул от подковок железных
как в слесарных стоит мастерских.
Жаль, в Москве у танцоров известных
не услышишь подковок таких.

… А в дверях,
чтобы рьяный дневальный
раньше срока солдат не прервал,
встал тихонько,
как зритель случайный,
моложавый седой генерал.

Я засыпаю на закате
и просыпаюсь па заре.
Под небесами
в хвойной хате
хлопочут птицы на горе.

Идет кабан на кабана,
ковыль дымится на ветру.
И отступает тишина
за перевалы поутру.

Как порванные небеса,
лежат озера синие.
Люблю леса осенние!
И с поводка спускаю пса.

И он ползет по бережку.
Потом прыжок —
и он в пруду.
Он тянет утку,
на ходу
выплевывая перышки.

Я жду его под ивами,
как на земле ничьей.
С глухими переливами
течет ручей.

Я достаю два кремешка
и высекаю искру.
Снимаю сумку с ремешка
и вынимаю миску.

Готовлю ужин на двоих.
Горит костер у ног моих,
вокруг трава в золе.
И я среди ветров степных,
среди собратьев кочевых —
как равный на земле.

Перешагнула осень порог —
и
в Закарпатье.
Каждая рощица
и бугорок
в ситцевом платье.
В каждое озеро клены глядят,
листья роняя.
— Здравствуй,—
сказал
запыленный солдат,—
область моя нестепная.
Камень на камне,
дуб на дубу,
ветер на ветре.
Я не кляну
ни тебя,
ни судьбу.
Верьте —
не верьте.
Ты и такая мне дорога,
многих дороже.

Встанут
до самого неба стога,
будут
плоты осаждать берега,
в камни скуем бездорожье.
Здравствуйте, рощи!
Будьте добры
кланяться в ноги.
Вон лесорубы
острят топоры,
сев у дороги.
Вон лесорубы
песни поют.
Слушайте, рощи.
Я не слыхал за дорогу свою
лучше
и проще.
В песне особенные слова —
все про свободу.

… С кленов оранжевая листва
падает в воду.
Листья
плотами
стоят у запруд,
пляшут на месте.

… Осень и зрелость,
песня и труд —
издавна вместе.

Карпатские дубы
в листве бледно-зеленой,
как будто бы столбы,
как будто бы колонны…

Шершавая кора
под мхом голубоватым,
в зарубках топора —
в коричневых заплатах.

Как башня, душный лес.
В прогалину — в оконце —
с безоблачных небес
наотмашь греет солнце.

Система мощных линз
мне прижигает спину.
… Бегут деревья вниз,
и я спешу в долину,

и птичий перезвон
становится все глуше.
Там тинистый затон
на самой кромке суши.

Я для тебя сорву,
когда приду к затону,
волшебную траву —
шальную белладонну,

чтоб любовалась ты
карпатскими лесами,
на травы и цветы
чтобы смотрела ты
огромными глазами.

Но ты нашла в лесу
в чащобе лесоруба:
он всю эту красу
валил на землю грубо.

И ты права опять:
сейчас нужней Карпатам
не лес, чтоб в нем гулять,
а бревна — новым хатам.