И эта старуха, беззубо жующая хлеб,
И этот мальчонка, над паром снимающий марки,
И этот историк, который в архиве ослеп,
И этот громила в объятиях пьяной товарки,
И вся эта злая, родная, горячая тьма
Пронизана светом, которого нету сильнее.
…Я в детстве над контурной картой сходила с ума:
(На Северный полюс бы! В Африку! За Пиренеи…(
А самая дальняя, самая тайная соль
Была под рукой, растворяясь в мужающей речи.
(…И эта вдова — без могилы,
где выплакать боль,
И этот убийца в еще сохранившемся френче…)
Порою покажется: это не век, а тупик.
Порою помнится: мы все — тупиковая ветка.
Но как это пошло: трудиться над сбором улик,
Живую беду отмечая лениво и редко!
Нет. Даже громила, что знать не желает старух,
И та же старуха, дубленая криком: (С вещами!(,
И снег этот страшный, и зелень,
и ливень, и пух —
Я вас не оставлю. Поскольку
мне вас завещали.