Стихи Валентина Катарсина

Навага с красными боками,
Картофель с мерзлым огурцом,
Блюда с холодными сигами,
Подносы с курным пирогом.

Мои движенья и поступки
Степенны были
И мудры:
Из романтической из трубки
Шли дыма белые шары.
Пусть самый младший из бригады —
В гостях я всем носы утёр:
С красавицей уселся рядом,
Заправский будто ухажёр.

Я предлагал ей хрен и редьку,
Густой наливки наливал…

Куда-то мимо табуретки
Я сел
И с грохотом упал!

Захохотали лесорубы,
Раскрыв, наперченные рты,
Захохотали плечи, зубы,
Крутые груди, животы.
И мельхиоровую ложку,
В могучий ухватив кулак,
Собрав багровый лоб гармошкой,
Матёрый хохотал рыбак.

А рядом
Шкипер узкоскулый,
Столовый нож в руке держа,
Откинувшись на спинку стула,
В беззвучном хохоте дрожал…

Поднялся с пола я спокойно,
Хоть от стыда горел огнём.
И трубка яблонего корня
Валялась где-то под столом.

Но прежде чем опять садиться, —
По табуретке постучал,
Взглянул в хохочущие лица
И громче всех
Захохотал!

Я — не в тебе,
я — около.
Я — шлейфоносец твой…

Догадавшись об этом,
убежал забывать
твой голос,
лицо
и походку.
Убежал по весне,
когда огорошил карнизы
капелью апрель…

Нынче осень поставила в небе
вопросительный знак журавлей.
Все плохое забылось.

И когда нестерпимо хочется
вновь тебя увидеть —
придумываю плохое.

1.

Дождь моросит,
Как будто бы по крыше
Синицы семенят,
Сойдя с ума.
Дороги и пути —
все перепишет,
Всё перепишет набело зима.

И уже разучивают ветры
Певучую февральскую пургу,
Окостенели
тоненькие вербы,
И покидают журавли тайгу.

Берёзка машет голыми ветвями,
Всё растеряв —
и золото,
и медь,
Как будто хочет вместе с журавлями
Куда-то в край далёкий улететь.
Но улететь, озябшая, не может,
Клин журавлей —
ушёл за облака…
А дождик всё идёт.
Гусиной кожей
Покрылась почерневшая река.

2.

Утром,
Морозным утром
Ходил по земле стекольщик,
Большой и добрый стекольщик.

Он совершенно бесплатно
Вставлял тончайшие стёкла
В ведра с водой,
И в лужи,
И в следы от копыт лосиных.

3.

Синий воздух,
Голубые тени,
Молока холодного бидон.
Зимний день,
а я ещё осенний,
Грустный,
как отцепленный вагон.
В даль, татуированную дымом,
В край твой
погляжу в последний раз.
Стоит оказаться нелюбимым —
Громче ржёт
некормленый Пегас.

Где-то вдалеке
проплачет поезд,
Достаю я новую тетрадь
И сажусь писать
смешную повесть,
На полях твой профиль рисовать.

Просветлев,
Как будто время к маю,
Чуть сентиментален и смешон,
Я резинкой медленно стираю,
Что изобразил карандашом.

Там,
где лавром пропахли тени —
могилы былых Заблуждений.
Теоремы,
Доктрины,
Догматы —
выбиты золотом даты
рождения их и краха.
И — никто не тревожит праха.

Там,
где ивы плакучей листья —
тихие холмики истин.
Холмики чаще разрыты,
откинуты ветхие плиты.
Яма —
где спало слово,
открытие,
мысли тело.
Могильщик ворчит: «Надоело
зарывать и откапывать снова.
Вот зимой
хоронили идею —
на виске дыра пулевая —
откопали на прошлой неделе,
вскрыли гроб, —
а она
живая».

Бьют белого дубинкой,
негра — плёткой,
Манолис Глезос снова за решёткой,
исчезли мельницы,
но в тело нож вонзают…

Вот отчего
смеются в кинозале,
когда глядят,
как некий идиот,
напялив бутафорские доспехи,
взяв в спутники
обжору на осле,
влюбившись в бабу,
толстую, как бочка, —
решил
того добиться
в одиночку,
чего не можем сделать
сообща
мы,
общество,
народ,
людская масса,
достигшая на космолёте Марса.

Как живётся вам, Иван Денисович?
Нам для встречи выдан был лишь день.
Но года
сметали суток тысячи,
Вы ж не забываетесь меж тем.

Вы давно, конечно же, на пенсии.
Редким зубом ухватив мундштук,
В одинокой комнатке повесили
Жёлтых фотографий пару штук.
На одной — вы сами молодёшенек,
На другой — ушедшая жена.
Я, по правде, тоже одинёшенек,
Хоть и помоложе к временам.

Может, потому
вы мне и вспомнились,
Что тогда,
в короткий час весны,
Молодым восторгом преисполнились
Чувства к мысли,
чьи слова честны.

С вами б можно ворошить неявное,
Промолчав о долгости тягот.
Ваша жизнь, как церковь православная,
Терпит всё
и к Пасхе не гудёт.

… Написал. Хотел на почту выскочить,
Но вот адрес (что за дребедень!) —
Потерялся… Жаль.
Иван Денисович,
Нам для встречи выдан был лишь… день.

Загорелым
нетрудно сделаться каждому
летом
под солнечным жаром.
Но я не завидую этому пляжному,
солнечному загару.

Боится он времени,
д-уша ванного
и безобидного веника банного.

… Сидит человек
в несолнечной комнате,
сидит человек,
и считает атомы,
чертит параболы в звёздном космосе,
что-то выдумывает на ватмане.
Время идёт
на нелёгкие поиски
слова,
никем ещё не пропетого.
Уходит день
на страничку повести…

Друзья удивляются искренне этому.
Развалясь,
загорают в шезлонгах розовых,
глядят сквозь очки
в стихотворные томики.
Им невдомек,
что становится бронзовым
человек,
ссутулясь
за письменным столиком.

Всё на свете
происходит постепенно:
страсть стихает,
созревает плод,
дерево лавровое растёт.

В сентябре
я еду в листопад,
комнату снимаю в Петергофе.
Где-то чьи-то имена шумят.
Пусть шумят,
я молча пью свой кофе.

Не спеша, пишу.
Всё впереди.
От ночных раздумий и курений
бьётся неразмеренно в груди
цензор всех моих стихотворений.

Вдалеке от споров и возни.
Верю я, что рано или поздно
отгорят бенгальские огни,
отсверкают временные звёзды.

Годы всё поставят на места
и рассудят, где волна, где пена…

Мне видна
иная высота,
на неё восходят
постепенно.

Бубнят старухи бестолковые,
Судачат шёпотом сухим:
«Тот парень, кем была целована,
он мужем станет не твоим».

Но ты не злая
и не жалкая,
А лишь красивая
пришла
В знакомый дом, где свадьба жаркая
Собрала нынче полсела.

Где парни с буйным поведением
Сидят степенно до поры,
Где деды с видом академиков
Красны от водки и жары.

Когда ж гармонь руками верными
Рванул умело гармонист,
Оставив стол,
ты вышла первая
И кто-то крикнул:
«Разойдись!».

Не усидел жених,
не выдержал
И чуб отбросил на висок,
Когда ты, в круг широкий выбежав,
Сняла свой шёлковый платок.

И вот плечо плеча касается,
И в такт дрожит рубахи шёлк,
И кто-то вслух шепнул:
«Красавица!».
А кто-то слова не нашёл.

Потом тебя опять заставили
Пуститься в дробный перепляс…

А за окном луна растаяла,
Кричали
«горько» в сотый раз.

И дедам,
выпившим старательно
За подвиги и за грехи,
Казалось:
с вышивки на скатерти
Заголосили петухи.

Заголосили хрипло, тоненько…
А на дворе светлым-светло.
И ты под перебор гармоники
Ушла в дремотное село.

Пришла домой,
засовом звякнула,
Никто не слышал, не видал,
Как ты, упав в подушки, плакала,
Как шёлковый платок дрожал.

На решётке
висела табличка:
где пойман,
что ест,
и кличка.

Но он
ничего не ел.
Лежал
и печально глядел
красивым
цыганским глазом
на сено,
сухие веники
(вспоминалась, наверно, туманно —
саванна…).
Совещались
мудрые медики:
чего ему не хватает —
белков,
жиров,
углеводов?

При вскрытии
обнаружилось,
Что ему не хватало
свободы.
Впрочем,
врачи назвали это иначе —
каким-то латинским словом.

Быть может, я не прав — допустим,
но, как от медленной воды,
я сплю от коллективной грусти
людей, построенных в ряды.

Когда я слышу песнопенья
певцов, одетых как один,
я вспоминаю на мгновенье:
сто одинаковых картин,
сто одинаковых гармоней,
сто лун, взирающих на нас,
сто Джиоконд
и сто ладоней,
вверх поднимающихся враз…

Одно лицо мне нынче снилось
и дождь один стучался в крышу
и, изменить себя не силясь,
созвучней мне, когда услышу
на сцене,
в томике стихов,
иль в поле, где тучнеет колос
сквозь сто согласных голосов
один
неповторимый голос.

Ты,
эрудит,
создатель циклотрона,
читающий о кварках и нейронах,
гербарий, собирающий в Крыму
и знающий толково —
почему
искривлено и относительно пространство,
и почему живуче христианство,
ответь —
ты уяснил, что всё на свете:
опроверженье
в завтрашней газете,
начало войн,
в которых мы сгораем,
падение Бастилий
и властей —
от нас зависит,
от простых людей,
как мы себя бездумно называем?

Да, уяснил
и разобрался чётко.
Об этом надо помнить,
а иначе —
опять
нас незаметно одурачит
какой-нибудь маньяк
с босяцкой чёлкой.

Рисовать античные гипсы,
стесняться нагих натурщиц,
покупать пирожки бездомным собакам,
строить воздушные замки
и не курить натощак…

Идти сквозь дома,
сквозь толки
и толпы глупцов,
суфлёров,
формул и фраз,
сквозь стены старинной кладки…

Я их обходил,
обегал,
огибал.
На это ушло
99 дорог.

Мой друг написал прекрасные строчки:
«Две точки в мире
соединяются только одной прямой
или множеством всяких кривых…».

Пламя становится искрой,
я провожаю желанье
сердцем коснуться сердца
женщины,
с которой меня не связала
прямая.

Дикарь пещер палеолита
не мог представить современный город,
автобус или телевизор…

Так я
представить не могу,
что будет через тыщу лет,
но верю —
проснётся ночью человек
и станет у окна, на звёзды глядя,
тоскуя, как дикарь палеолита
по девушке из кварцевой пещеры,
из-за которой
он убил бизона…

И создал звуки «Аппассионаты»…

Чуть не сгорел
возле чужого солнца…

Эпоха дисциплины чувств:
достаточно подумать —
и загорится свет,
заплачет музыка других галактик.

А человека
древней силой тянет
по сложным, неизученным законам
к земной,
бездонноглазой,
безответной…

Друзья девятый год несутся к Лире
со скоростью,
что уплотняет время.

Стоит влюблённый,
глядя в будничное небо,
и вспоминает кадры уникальных фильмов,
где древние
в подобном состоянье
выкуривали пачку «Беломора».