Стихи Владимира Корнилова

(короткая поэма)

1

Немота немоте — не чета,
Не чета — глухоте глухота…
И порой говорящий глух,
И немой иногда не нем,
Потому что не слух, а дух
Выше слов и даже поэм.

2

Похоронив сестру,
Ты как сироту
Принял меня, вынянчил…
Так что я, как стих,
Азбуку глухих
Рано выучил.
В пляске пальцев-рук
Чудился мне звук,
И звучала мимика
Трудных скул и губ
Музыкою труб,
Как позднее — лирика…
Обращая в жест
Голос, речь и текст,
Я с тоской надрывною
Думал их спасти —
Удержать в горсти
Ритмом или рифмою.

3

Дядька и друг, и нянька,
Образец и пример,
Ты, как индюк-всезнайка,
Не шалел от химер.
Жизнь не мерил аршином
Пятилеток, вождей
И, приставлен к машинам,
Вещи знал поважней.
Не зверея — трезвея
От хлопот и невзгод,
Словно землетрясенье,
Слышал времени ход.
Озарял добротою
И оттого был прав.
Я расстался с тобою —
Тем себя обобрав.

4

Считая, что провинция
К стиху глухим-глуха,
Я рвался не в правительство,
А в царствие стиха.
Как сопляка — в соитие,
Гнала меня мечта,
Но вышло не событие,
А призрак и тщета.

5

Я искал себя — не обрящил,
И сегодня — давно старик —
Отставной козы барабанщик,
Ничего не взял, не достиг.
На поверку все вышло просто;
За спиною — дорога вся,
По которой я от сиротства
К одиночеству доплелся.

6

Все мы глухонемые —
И враги, и друзья,
И потому-то в мире
Жить по-людски нельзя.
Слово уже не дело,
Вообще — ничего…
Вот и заледенело
Воздуха вещество.
Каждый отныне слышит
Лишь самого себя,
И его не колышет
Чья-то еще судьба.
И немота повсюду,
И глухота везде,
И не случиться чуду,
Длиться одной беде.

7

Живу уже сверхдолго,
Второй, похоже, срок…
Да только мало толку
От всех годов и строк.
Не стал я сердцем вровень
С усердием своим,
И оттого виновен,
И весь невыносим.
Все чаще прячусь в старость,
Как под кровать — дитя,
Отчаясь, не справляясь
С громадой бытия.
Ты прожил век иначе,
Несчастлив и счастлив,
Удачу с неудачей
Ничем не разделив.
Вчера на Украине,
Ушедшей за бугор,
Тебя захоронили
Как вечный мне укор.

8

Урон високосного года,
Ты горько нутро мне прожег…
Залить его чем-то охота,
Но глохнет от водки движок.
Куплю себе легкого пойла,
Какого еще не пивал,
И выдую за упокой твой
И свой бесподобный провал.
Хотя не молился Лубянке
И мумии я не кадил,
Не славил преступные банки,
Служебных не хапал квартир,
Хотя не горел вполнакала,
Но тоже пришел никуда…
Такую подлянку сыграла
Со мною моя глухота.
Но благодарю за науку:
Когда б ни твои удила,
Не вынес бы долгую муку
И жизнь бы ни к черту была.
Прими мое трижды спасибо:
Когда б меня нянчил не ты,
Я б замкнуто гнил и спесиво
От зависти и глухоты.

Сосны загораживают свет,
И темнеет в восемь…
Впрочем, у меня претензий нет
Ни к одной из сосен.

В сумерках деревьев красота
Даже величава,
Хоть открыта мне не высота,
А ее начало.

Солнца я не вижу, не узрю
Даже неба просинь.
И хоть лето по календарю,
В комнатенке осень.

Ничего, пришпорю явь и сны,
Вылезу из мрака…
Только как забыть, что из сосны
Сделана бумага?

И растут во мне восторг и стыд,
Назревает сшибка,
И, как дятел молодой, стучит
Старая машинка.

Кто его родня? Гитара? Лира?
Песнопение или молитва?
Или он изгой, проклятье мира,
И с ним рядом петля и поллитра?

Выскажусь, предтечам не переча,
Он дитя не лиры, не гитары,
Не молитвы. Он лишь точка встречи
С тем, что никогда не прилетало.

Слух пошел: «Второй Некрасов!..»
Но брехня и чепуха…
Для статей и для рассказов
Этот не впрягал стиха.

Душу радовали кони,
И свидании за селом,
И лукавые гармони,
И гармония во всем.

Правда, пил средь обормотов,
Но зато в работе всей
Нету стертых оборотов,
Тягомотин и соплей.

Что ему журналов травля?
Сын задавленных крестьян
Барина из Ярославля
Победил по всем статьям.

Дар его был равен доле,
А стиху был равен пыл,
Знал он слово золотое
И сильней себя любил.

Жизнь отдавши за удачу,
Миру, городу, селу
Загодя шепнул: «Не плачу,
Не жалею, не зову…»

Сколько ни читал, увы,
Не осилил и главы
Откровения святого
Иоанна Богослова.

Не по мне был этот пыл —
Смесь возмездия и гнева:
«Третий ангел вострубил…
И звезда упала с неба…

Имя сей звезде Полынь…»
(Что иначе — чернобыльник.)

А в Чернобыле теплынь,
Воздвигается могильник.

По шоссе везут бетон.
Щебень, трубы для азота.
Тут работа на потом
И на двести лет забота.

…Богослов был верой тверд,
И его не переспоришь…
Он предрек, что треть всех вод
Смертная загубит горечь.

Взял откуда Богослов
Для пророчеств основанья?
…Так что не до рапортов,
Тушей и соревнованья,

Не до громкого всего,
Не до перевыполненья…
И какое ж торжество,
Ежели захороненье?

Гр. Бакланову

Что за бред? Неужели помню четко
Сорок лет этот голос и чечетку?
Мочи нет. Снова страх ползет в середку,
Я от страха старого продрог.
До тоски, до отчаянья, до крика
Не желаю назад и на полмига,
Не пляши, не ори, молчи, Марика,
Но прошу, заткнись, Марика Рокк.

Провались, всех святых и бога ради!
Нагляделся сполна в своей досаде
На роскошные ядра, плечи, стати
Со своей безгрешной высоты.
Ты поешь, ты чечетничаешь бодро —
Дрожь идет по подросткам и по одрам —
Длиннонога, стервоза, крутобедра,
Но не девушка моей мечты.

Не заманивай в юность — эту пору
Не терплю безо всякого разбору,
Вся она мне не по сердцу, не впору.
Костью в горле стала поперек.
Там на всех на углах в усах иконы,
В городах, в деревнях тайги законы,
И молчат в серых ватниках колонны,
Но зато поет Марика Рокк.

Крутит задом и бюстом иноземка:
Крупнотела, дебела, хоть не немка.
Вожделенье рейха и застенка,
Почему у нас в цене она?
Или все, что с экрана нам пропела,
Было впрямь восполнением пробела?
Или вправду устала, приболела
Раздавившая врага страна?

Ты одно мне по нраву, наше время!
Для тебя мне не жаль ни сил, ни рвенья.
Только дай мне еще раз уверенья,
Что обратных не найдешь дорог.
Ты пойми: возвращаться неохота
В дальний год, где ни проблеска восхода,
В темный зал, где одна дана свобода —
Зреть раздетую Марику Рокк.

Б. Сарнову

Умер Володя Вейсберг,
Умер без суеты,
Умер, наверно, весь бы,
Если бы не холсты —

Призмы, цилиндры, кубы —
В каждом ожог и шок…
Ради такой Гекубы
Он-то себя и сжег.

Белым писал на белом,
Белым, как небытьё,
Чтоб за любым пределом
Вновь обрести свое.

Словно философ с кистью,
Истиной одержим,
Истиной, как корыстью,
Только одной и жил.

Сколько кругом ничтожных
Выжиг, лгунов, пролаз,
А вон какой художник
Все-таки жил при нас.

Надо бы жить попроворней,
Строгость меня извела:
Взял — разменялся на корни,
И ни листвы, ни ствола.

Зряшно, подземно и слепо,
Все свое пряча внутри,
Маюсь без краюшка неба
И без полоски зари.

Жизнь ты моя нутряная,
Что же ведешь в никуда,
Роешь, меня зарывая?
Корень — он вроде крота.

Может, и мог бы покорно
Деревцем чахлым цвести,
Да разменялся на корни —
И ни ствола, ни листвы.

Что это — страх или подвиг?
Точный расчет или бред?
…А на земле и не помнят:
Помер такой или нет.

Где малина, там крапива,
Будто изуверство…
Всю мне юность отравило
Двух кустов соседство.

Без крапивы нет малины,
Жить не могут розно,
И одна к другой манила,
Чтоб обжечь нарочно.

Разум был не в силах вынесть
И считал дремотно:
Либо здесь несправедливость,
Либо грех просмотра.

Лишь внезапно, через годы,
Словно в пароксизме,
Понял замысел природы,
Отраженный в жизни.

И малина, и крапива,
И витье их веток
Дух и душу укрепило,
Жаль, что напоследок.

Погулять был и выпить силен,
Сладко жил, хоть без толку.
А отправленный на пенсион,
Растерялся надолго.

Все ж занятье нашел: склеил сам
Лист-гигант, на котором
Разместил, по квадратам вписал
Всех Гольштейнов-Готторнов.

— Ты со мной,— говорит,— не базарь,
Я душою и сердцем
Счастлив, что наконец-то наш царь
Наречен страстотерпцем…

Я молчу, потому что до слез
Жалко мне монархиста:
Размечтался облезлый Портос,
Мол, он граф Монте-Кристо…

Что ж, давай что угодно неси,
И не стану я спорить:
Все равно ведь у смерти вблизи
Что нести — все равно ведь…

Все острия и бездны,
Бездны и острия
Стали мне нелюбезны,
Постарел для них я.

Мне б не стихи, а песни,
Что-нибудь из старья.
…Но снова тянет в бездны
Или на острия.

Самое тебе открою, самое,
Ну такое, что на жизнь одно,
Но несказанное-несказанное
Угадала ты давным-давно.

Выложу, что затаил на совести,
Что сберег от всяких интервью,
Ото всех стихов и каждой повести,
И тебя опять не удивлю.

Без везенья просто делать нечего,
А прозрения не светят мне.
Как не знаю там насчет отечества,
Но пророка нет в своей семье.

Нету ни пророка, ни пророчества,
Но я снова, как по букварю,
Все тобой изученное дочиста
По складам и с чувством повторю.

Тянулось не год, не года —
Поболее десятилетия,
И ярко светили тогда
Огни-миражи Шереметьева.

А мы не глядели и бед
С обидами не подытожили,
И вынесли вес этих лет,
И выжили, дожили, ожили.

И помнили только одно:
Что нет ни второго, ни третьего,
Что только такое дано,
И нет за Москвой Шереметьева,

А лишь незабудки в росе,
И рельсы в предутреннем инее,
И синие лес, и шоссе,
И местные авиалинии.

Голова ясна после близости,
Словно небо – после грозы,
Словно крылья и плечи выросли,
Хоть лети, хоть мешки грузи.

Дело спорится просто бешено.
В жилах ходит шальной азарт.
Только снова тоска по женщине
С полдороги вернет назад.

И покуда тоска не кончится,
Полдень – за полночь, вверх и вниз,
От объятий до одиночества,
Точно маятник, ходит жизнь –

В неприкаянности, в ненасыти,
То монашествуя, то греша,
Аж до самой могильной насыпи
Нескончаемо хороша!

Вновь дождь: у бога неполадки…
Я мок в окопе и в палатке —

Не на войне, а малость позже,
Поскольку дождь тогда был тоже.

И снова он по окнам лупит,
Как будто он кого-то любит,

А вот ему не открывают,
И он чечетку отрывает.

…Он все такой же забияка,
Хотя лет тридцать не без гака

Прошло с окопа и палатки,
А он опять в большом порядке!

Осенний, летний или вешний,
Он все равно какой-то вечный,

А я, хоть лезу вон из кожи,
Здесь только гость или прохожий.