Стихи Елены Аксельрод

Когда же, когда это было?
За валом охотился вал,
Всю бухту болтало, знобило,
Причал, как шакал, завывал.
И псы словно остервенели,
Горланили стаи ворон.
Ворочались люди в постели,
Латая разорванный сон.
Усильем, как ночь эта, длинным
Пыталась я выдворить страх,
Не думать о том, что сулит нам
Рассвет в наших первых горах.

Эвакуация. Коптилка.
Над нею бабушка бормочет.
Разноязыких бед копилка,
Кобылы обречённой очи..

Старик-казах заносит палку,
Чтоб вызволить меня из драки.
На глиняном полу вповалку
В отрепьях каторжных поляки.

Затихли в памяти арыки,
И шёпот бабушки всё глуше.
Младенца унимаю крики –
Моей раскосенькой Катюши.

О чём, захлёбываясь, плачет
Горчайшими слезами детства?
Ужель и перед ней маячит
Неистребимый призрак бегства?

Жёсткие, хмурые ели,
Снег всё бледней и бледней.
Тихий ты мой, неужели
Плакали вьюги в апреле,
Двинуться реки не смели,
Памяти верны твоей?
Но отчего ж так задорно
Кто-то свистит за окном,
Будто совсем не зазорно
Думать о том, как узорно,
Весело как и просторно
В мире, уже не твоём?…

Я не хотела приезжать сюда.
Казалось, память с головою захлестнёт,
как соль морская. Этих тёмных вод,
казалось, не увижу никогда.
Вот странность – ровно через десять лет
я здесь проездом. В грузные суда
всё так же суматошный порт одет,
лишь тот корабль, что белым был тогда,
теперь чернел, цепляясь за причал,
о чём-то, надрываясь, мне кричал,
как будто требовал меня к ответу
за то, что нет тебя…

Автобус звал гостей нетерпеливо.
А с дальнего холма смотрел ревниво
тот куст миндальный, что десятый год,
десятую весну без нас цветёт.
Я больше ничего не узнавала.
Пыхтел автобус, и волна вставала
и отставала…

Всевышний! К тебе я с молитвой одной!
Пусть будет беда моя глубже колодца,
Но пусть она будет моею бедой,
Пусть тех, кто мне дорог, она не коснётся.
Мой Боже! Пускай твоя кара строга,
Но только с улыбкой не дай мне расстаться,
Чтоб те, кому я до сих пор дорога,
О боли моей не могли догадаться.
Пускай моя доля – неволя и страх,
Ты сердце мне высуши, если угодно,
Да только и высуши слёзы в глазах,
Чтоб рядом со мною дышали свободно.

Шёл на цыпочках сперва,
Осторожно, мимо солнца.
А теперь… Держись, листва,
Вон как старый клён трясётся —
От боязни за себя,
За кафтан свой красно-рыжий,
Собственный напев дробя,
Дождь стучит смычком по крыше,
Будто хочет на покой,
Долгим бегом утомлённый,
Будто рвётся к нам с тобой,
Пёс мой сонный, цвета клёна.
Как нас много собралось
Этим днём немноголюдным —
Клён, и дождь, и я, и пёс
На своём ковре лоскутном.

Ветка качалась, качалась, качалась
И от соседок своих отличалась
Тем, что качалась вместе с гнездом,
Тем, что заботиться было о ком
И не к себе её мучила жалость…
Страхом она и отвагой держалась,
Так как страшилась не за себя.
Ветер грозил ей, надрывно трубя,
Гнул и ломал он послушных соседок,
Ветка качалась без дружеских веток –
Только упрямство, надежда на чудо –
Ни от кого, ни за чем, ниоткуда.

Конец не за горами,
додрёмываю жизнь.
Твержу себе: «Держись
последними дарами».
Поэт сказал: «Не спи»,
в бессоннице покорной
я по квартире чёрной
брожу, как на цепи.
Трёхмесячная жизнь
сопит в кроватке внука,
не спит чешуйка лука,
в луче луны дрожит.
А что не за горами –
не видно из-за гор,
как не заметен сор
в ночной оконной раме.

Трагедию сначала сочинять,
Потом её героем становиться.
Невольник слова — не на что пенять —
Нет воли продохнуть иль протрезвиться.

Ослушнику послушен только слух
И музыкой подсказанное слово.
Что небеса — лишь клочковатый пух,
Покуда нет словесного покрова.

Ты каменного гостя сам впустил,
И чёрный человек — твоя химера.
Но вымысел твой зова не простил,
Воздал за приглашенье полной мерой.

От Чёрной речки и до Англетера,
И дальше, дальше — посвист чёрных крыл.

Сидел человек на дороге,
Сидел на большой дороге,
Сидел на проезжей дороге
И говорил, говорил…
Шли по дороге женщины,
И говорил он женщинам:
– Как хороши вы, женщины,
Женщины, вы прекрасны!
Нравилось это женщинам,
И улыбались женщины,
И уходили женщины,
В себя ненадолго поверив.
Шли по дороге мужчины,
Он говорил мужчинам:
– Как вы сильны, мужчины,
Горы вам воротить!
Нравилось это мужчинам,
И улыбались мужчины,
И уходили мужчины
Твёрдым решительным шагом.
Мужчины встречали женщин,
И обнимали женщины,
И целовали женщин,
И вместе смеялись над ним:
– Сидит, чудак, на дороге,
Сидит на большой дороге,
Сидит на проезжей дороге
И говорит, говорит…

Покосы, откосы, плёсы –
несло нас, везло, катило.
Домчались – раздето, босо,
лезет в глаза светило.

На безотказном джипе
петляем. Без леса подлески.
С весёлым водителем в кипе
бесстрашны, как рыба на леске.

В пожизненной одиночке –
Счастливей всех заключённых –
Нижу судьбу на цепочки
Стихов моих обречённых.

Другой удачи не надо,
Другой не знаю свободы,
Лишь строчка приходит наградой
Под эти давящие своды.

Отчаянье и забвенье,
Немые тюремные стены –
Лишь музыка, только пенье,
Лишь голос мой откровенный.

Снова мерещится
Осень-изменщица,
Мечется, чахнет листва.
Всё перемелется,
Только б осмелиться
В дело пустить жернова.
Прописи нищие,
Станьте мне пищею,
Дайте уверовать в вас.
Мудрость житейская,
Куцая, тесная,
Угол мне сдай хоть на час.
Что же не спится мне?
Чёрными спицами
Ночи мой сон ворошат.
Вечные истины
Жухлыми листьями
У изголовья шуршат.

Мой раскалённый дом оледенел.
Под люстрой бьётся мотылёк, как парус.
В отчаянии плотном нету пауз.
Нет воздуха. Весь мир оцепенел.

Неужто весь? В окно моё летит
Речь неразборчивая, шёпот шины,
И снова я с настырностью мышиной
Скребу пером. Бумага шелестит.