Стихи Глеба Горбовского

У меня в чулане — прохлада,
у меня в чулане — посуда.
Мне кусок чудесного сада
постоянно виден оттуда.
У меня в чулане журналы
разных дат и разного нюха.
У меня в чулане жужжала
постоянно — синяя муха.
Что за ночи в моем чулане,
что за дивные сны и мысли!
Не топчан у меня, а планер:
стоит лечь на него, и — в выси!
У меня в чулане работа,
у меня в чулане свобода!
Без тяжелой помощи зелья
у меня в чулане — веселье.

На дне окопного оврага
Добыл я гильзу из стены.
А в ней — истлевшая бумага,
Письмо, пришедшее с войны.

Должно быть, кто-то перед боем
Смочил графит карандаша
И с перемазанной губою
Писал как думал — не спеша.

Вручал слова бумаге бренной,
Писал, склоняясь к фитилю…
И вот слова сожрало время,
И лишь одно сквозит: «Лю-блю…»

Одно осталось… Но упрямо
Горит сквозь всё, что в жизни есть!..
Что он «лю-бил…»? Отчизну? Маму?
Иль ту, которую?.. Бог весть.

Любил, и всё. Не по приказу.
А по приказу — он в тот раз,
Наверно, встал и умер сразу.
И вот воскрес. Во мне. Сейчас.

Неумолимое, как осень,
не раз ввергавшее в тоску,
там за стеной прибрежных сосен
каталось море по песку.

И ни души над серой гладью,
лишь только тянет от нее
жестоким ветром неоглядья…
И так желанно — забытье!

И если где-то во Вселенной
живой болтается мирок,
то в царстве ракушек и пены
душа какой отыщет прок?..

…Лишь корабли скользят по коже,
по голубым твоим плечам.
Послушай, море, что ты можешь?
Морячек мучить по ночам?

Дарить рыбешку для желудка?
А что еще? Нагнать тоску?
Да, как лишенное рассудка,
порой кататься по песку?..

Ларисе Васильевой

Генерал захворал.
Он горел, как ракетная вспышка
над долиной, над долей…
И комкала сердце одышка.
Он друзей вспоминал,
словно поле окидывал взглядом:
Паша в танке сгорел,
а Ванюша — растерзан снарядом.
Он друзей вспоминал…
Трогал шрамы рукою прохладной.
Снова Карбышев снился, —
опять ледяной и громадный.
…Генерал на диване лежал,
непонятный и строгий.
Две руки на груди,
как крест на крест —
две дальних дороги.
И ведь что получилось,
что с воином сталось:
победила его не граната, не пуля,
а — старость.
Генерал понимал:
умирают деревья и звёзды.
Значит, нужно смириться…
А смерть? — улыбнуться ей просто.
Ну а если достать —
именной из шкатулки?.. С табличкой?
И лети, генерал.
Поднимайся над Родиной птичкой.
Пусть в соседней квартире,
заслышав тот хлопнувший выстрел,
о шампанском подумают люди —
о брызгах, об искрах.
Ну, так что? Ожидать? Или —
к дьяволу эта морока?
…Тяжело умирать без друзей.
Тяжелей, чем без бога.

Пишу начальству заявление —
не от себя,
от поколения:
Вы разрешите нам, Высочество,
уйти из пьянства —
в царство Творчества…
Уйти в лесные поликлиники,
из меланхоликов —
в сангивники…
Сбежать из имени-фамилии —
в ребёнки,
в дождики и в лилии,
в ночные волчьи завывания…
Рвануть из должности и звания,
из качества,
из толп количества —
в своё Высочество,
Величество!..

Навеселе, на дивном веселе
я находился в ночь под понедельник.
Заговорили звери на земле,
запели травы, камни загалдели…
А человек — обугленный пенек —
торчал трагично и не без сознанья,
как фантастично был он одинок,
заглядывая в сердце мирозданья…
Навеселе, на дивном веселе
я спал и плакал, жалуясь земле.

Он уже не стрелял, но ружьё за спиною
продолжало висеть, как на серой стене.
Он с утра уходил в государство лесное,
как когда-то на той партизанской войне.

По сырому стволу почерневшей осины
перетаскивал тело своё за ручей.
И сияли очки его — краскою синей,
если в небо вздымал он окошки очей…

…Он любил этот лес, этот мир бородатый,
этот край, где оставил друзей почивать.
Каждый день уходил в этот мир, как в солдаты,
и домой возвращался в пустую кровать.

И болела какая-то рана всё лето…
Он и счёт этим ранам давно потерял.
Он уже не старел и смотрел, как с портрета,
на котором слегка потускнел матерьял.

И соседи его (по болоту и лесу)
постепенно привыкли к нему, как — к траве…
Был теперь он пронизан одним интересом,
свет один колыхался в его голове.

Стал он — добрым. Зачем, почему? Неизвестно.
Раздавал свои книги, одежду, рубли…
«Это лес его так! Это всё из-за леса!» —
говорили старухи. И в сторону шли.

1

Хожу ночными тропами
в таинственном лесу…
Ни шороха, ни топота —
весь мир как на весу.
несу остатки шепота:
«Послушайте… послушайте…»
Вздохнете — все разрушите.

2

Ах, эти грубые мужланы,
что спят на шкурах, курят мох,
отняли пса у океана,
жалеют: как он, мол, промок.
Спасли и гладят… Ах ты, ох.
И кормят, и глазами светят…
И, улыбаясь, спят, как дети.

3

А вот и первые морщины.
Пора, ребята, помолчать.
Для жизни выросли мужчины.
Теперь придется отвечать
за все. За горные вершины…
И за стоящих там, внизу,
двух ковыряющих в носу.

4

Накопилась уйма нежности.
Помогите донести,
расплести дороги снежные,
размотать мои пути —
до нее… До вечной свежести.
И несу. А годы катятся,
как с горы по тропке платьице…

5

Хватаю за волосы осень,
за влажно-рыжую косу.
Зачем пришла, когда не просят,
зачем шатаешься в лесу?
Рванул и прядь ее несу
на мокрых скрюченных ладонях,
и кто-то плачет или стонет…

6

До свиданья, горы. До скорого…
Камни гладятся под рукой.
Это было, конечно, здорово:
высота и жуткий покой.
А вниз, овладев рекой,
катер, хлопоты, электричество.
…До свиданья, ваше величество.

7

На нас ползет туманный город.
Уже за окнами — огни,
а там пойдут дома, моторы
и, словно бешеные, — дни,
сплетенье дней, перед которым
не страх — глубинная тревога,
что вот… кончается дорога.

Писать стихи, казалось бы, —
не надо.
Есть и без них —
и солнце, и прохлада.
Есть и без них
И Родина, и ритмы.
Есть и без них — и выспренни, и скрытны.
Писать стихи,
когда река хлопочет,
и гладит берега свои,
и точит?
Писать стихи,
когда грома лихие
подопытно хохочут
и — в стихии?
Писать стихи,
когда глаза и уши
имеют птицы нежные
и — туши?
…Писать стихи!
Безгрешные стихи!
За это мне простят мои грехи…

На холме она,
молодая,
в стороне от общего леса.
Пролетают стройными стаями
журавли, —
их песни отвесны,
ниспадают на юный клевер,
на березовую весну…
Ленинградский маленький север…
Еду, еду —
и поверну,
подойду к березе,
поглажу,
на губе листок подержу.
…Кто мне родину
так покажет,
как я сам ее разгляжу?

Всю ночь призывно пели птицы.
А ночь была белым-бела.
Я знал, что женщина приснится.
Она смеялась и звала.
Она стояла — гибкий прутик —
бок о бок с важною Невой.
И в небо легонькие руки
плывут над женской головой,
плывут, прощаясь и прощая,
мир о любви оповещая…
Я просыпаюсь. Ночь, и птицы,
и солнце, сползшее с горы.
Как пышно летний лед искрится,
как нежно воют комары.
И напрлом, и век за веком
идет любовь за человеком.

Грозу пророчило удушье,
мозг расслаблявшая жара…
Давно пора было нарушить
полуживые вечера.
И туча лезла против ветра,
полнеба вымазав собой,
зло подминая километры.
Все ближе к нам
воздушный бой!
Над раскаленной нашей крышей
тряхнуло так,
что пыль с берез!
Я знал, что небо тоже дышит,
как, скажем, дышит
паровоз, —
но разве небо так вздыхало,
но разве так в его груди
великолепно клокотало?!
А как пошли затем дожди!
Сперва был реденький,
беззубый,
затем бочком прошел —
косой,
и вдруг такой ударил грубый,
то стенкою,
то полосой,
а то — как будто многоногий,
усточивый, стоячий дождь…
Там пыль вдавило на дороге,
там в поле выкупало рожь.
Дома стояли в свежих лужах,
расталкивались
створки рам.
…И было только мухам
хуже
да их собратьям — комарам.

Накидала, навешала
уйму лет, уйму зим…
Здесь деревья да лешие,
хруст звериный и дым.
У костра до полуночи
посижу под кустом.
А тропинки как улочки:
что ни дерево — дом.
…Десять раз и одиннадцать
прокукует и вновь…
Мне из жизни не вырваться,
потому как — любовь:
не отпустит трава меня,
ветер, спящий в листве,
и тот нежный и каменный
город мой на Неве.

Убили снежного барана.
Он долго падал с высоты.
Во лбу звездой краснела рана
на месте беленькой звезды.
Рога отрубленные пали
у тощей речки на краю.
Седые горы ночь не спали,
оплакивая тварь свою.
Они ревели водопадом,
потом, зарывшись в облака,
суровым, черным, стршным взглядом
на нас глядели свысока…
Мы жадно с клекотом кусали
баранье тело — до костей…
А те, с седыми волосами,
всю ночь судили нас — людей.

Заиндевелые олени
тебя везут на край земли.
Огни призывные селений
уже не вызвездят вдали.
Пустыня кончится обрывом
в широкогрудый океан.
Твой воротник стоит, как грива,
твое шоссе — меридиан.
Какие ищешь ты алмазы,
когда они — в твоих глазах.
А тьма набилась до отказа
во все квадраты в небесах.
В морозно-белом ореоле
твое лицо,
как бы в венке.
Опять не я,
а ветер в поле
тебя погладит по щеке.
Заиндевелыми рогами
олени машут на бегу…
И все, что было между нами,
я уничтожить
не могу.