Стихи Натальи Горбаневской

… … а страшно
со смертью пренье преть всечасно,
кидаться, угорев, на брашна,
змею в груди угрев. Напрасно

оглядываться вспять, впопятно,
на три-четыре-пять, на пятна
былого на стене. Прекрасно
пытать: «А что же не напрасно?»

Но ангелы легко на кончик
иглы вспорхнут, и колокольчик
за ними, как слеза, вспорхнется,
и воспарит, и задохнется.

Вот мы и дожили — но до чего?
Вот добежали — к чему?
Спросим прохожего, спросим его,
морщащего по привычке чело,
жуя на ходу ветчину.

Ничего не ответит прохожий,
у виска лишь покрутит перстом,
затемнеется день непогожий,
и река зарябит под мостом.

Вот мы и дожили — дальше живи.
Вот добежали — беги.
Кровь на любви и любовь на крови
круто замешены, но не соври,
досюда считая шаги.

Бон-журне? Бон-чего? Или бон-
послеполуденного-отдыха-фавна.
Объясняюсь, как балабон,
с окружающей энтой фауной.

Лучше с флорою говорить,
с нею – «без слова сказаться»,
и касаться, и чуять, и зрить,
не открывая абзаца…

И миновало. Что миновало? Всё миновало.
Клевера запах сухой в уголку сеновала,

шёпот, и трепет, и опыта ранние строки,
воспоминанье о том, как строги уроки

лесенки приставной и как пылью сухою
дышишь, пока сама не станешь трухою.

Осязать, вкушать и слышать,
чуять, но не видеть мир
и кривою гладью вышить
это имя — Ладомир.

Ладо-ладушки, ой-ладо,
ладно ладим ай-люли,
чтоб из виновертограда
наши вины проросли.

Нескладные наши вины,
наши слезы в пол-лица.
Не дойдя до половины,
жизнь уже исполнится.

Лёгкие деньки,
чижолые ночки.
Подоконники
непрочны, непорочны,

точно моряки,
матросы с броненосца*,
чьи броневики
не по волнам носятся.
________________
*Товарищи матросы,
Купите папиросы…

1.

Станция метро
какого-то святого,
имени чьего
не вычесть, ни прочесть.
Утро — как ситро
до дна загазирова-
но — но ничего,
была бы только честь.

2.

Отлипни от компьютера
и выйди вся,
чтоб мир обнять пятью стира-
ющимися…

Чтоб лист и куст под дождичком
и зреть, и есть,
и ощупью, как ножичком,
насквозь пролезть.

3.

Сантиметрика стиха
и квадратная — стихов,
не лузга, не шелуха,
соло, соло, а не хор,

соло, соло — значит, соль,
соле мио, посоли
шелестящую юдоль
шелушащейся земли.

4.

Сократ, ты доблестный муж, но дурной супруг,
твоя Ксантиппа оклеветана в веках
стократ, и незаслуженно, да и к тому ж
однажды вдруг ее имя как щит на руках

суфражетки воздвигнут… Так вот за что ты испил
цикуту, за девятнадцатый-двадцатый век
нашей эры. Человек без сил на пиру
говорит Платону: «За какую чушь я умру».

5.

Как цитату из графа Толстого,
миллионы шептали: «За что?»
А за то, что растленное слово
над убогой вселенной взошло.

Ослепленные жаром и яром,
лбы и выи послушно клоня…
И остались за кругом Полярным —
не шепча, никого не кляня.

6.

Пафос переходит в патетику,
этика теснит эстетику.
Спасительная ирония?
— Нет, пожалуйста, кроме меня.

На берегах идиллии,
на пастбищах буколики,
давай ищи иди меня,
отыщешь ли? Нисколько.

7.

Синее море,
белый пароход.
Белое горе,
последний поход.

Ты не плачь, Маруся,
приезжай в Париж,
«поэтами воспетый
от погребов до крыш».

8.

Хруст. Это хворосту воз
из лесу медленно в гору.
Значит: «Постой, паровоз».
Значит: груженому фору.

Груз. Это гравий хрустит
на тормознувшей платформе.
Стрелочник ждет, анархист,
с бомбою при семафоре.

9.

Наглости, дерзости, натиска
или и впрямь наплевательства
неистощимый родник…
Да над водой не поник
тополь ли, клен ли классический,
вычленен, вычищен, вычислен,
вычитан до запятых
— чёрта ли лысого в них?

10.

Вытекая из устья
и впадая в исток,
все твержу наизусть я:
«Дайте срок — дали срок».

Из потьмы захолустья
заглянуть на чаек
в ваши кущи. И пусть я
не река, ручеек.

11.

Ручья вода — вода ничья,
безумец, пей, и пей, мудрец,
и только очередь с плеча
положит пьющему конец.

И будет пить полдневный жар
и видеть сам себя во сне,
как он бежал — не добежал,
лицом к ручью или к стене.

12.

Ни драмы, ни трагедии,
билет в руке зажми.
Уедете, приедете
и будете людьми.

Но за столом обеденным
пустой зияет стул.
На паперти в Обыденном
патруль ли, караул…

13.

Ничего себе неделька
начинается:
новогодняя индейка
в печи мается,

всё в чаду — летосчисленье,
хлеб и маятник,
и возводит населенье
себе памятник.

Не остави меня. Не оставь.
Не отстань от меня, что бы я ни
вытворяла. Как бы ни буянила…
Не расплавься, как сталь, не растай,

как снежок с пробухающих почек
в одну ночь. На пути не постой.
Не расправься со мною за почерк
запутанный, непростой.

О город, город, о город, город,
в твою родную рвануться прорубь!

А я на выезде из Бологого
застряла в запасных путях,
и пусто-пусто, и голо-голо
в прямолинейных моих стихах.

И тихий голос, как дикий голубь,
скользя в заоблачной вышине,
не утоляет мой жар и голод,
не опускается сюда ко мне.

Глухой пустынный путейский округ,
закрыты стрелки, и хода нет.
Светлейший город, железный отрок,
весенний холод, неверный свет.

Пчела, пчела, зачем и почему
Не для меня яд обращаешь в мёд,
Черна, черна – что к дому моему
Тропинка ядовитая ведёт,

Травинка губы колет, и распух
Чего-чего наговоривший рот,
И бедный дух глагольствует за двух,
Но что ни молвит – всё наоборот.

О чём очей неутолимый жар?
Над чем ночей горячечная мгла?
О, пощади, пчела! Пчела, не жаль!
Ужель тебе не жаль меня, пчела?

Господа-товарищи,
эй, на корабле!
Берег отплывающий
отошел к земле.

Мы тут без имущества,
голые средь вод,
только соли гущица
в нёбе отдает,

только соли ложечка
в океан-стакан,
выпьем понемножечку,
выпьем по сто грамм,

выпьем под занюханный
латаный рукав,
от Святого Духа нам
дан сей пироскаф.

Жаворонки прилетели,
жаворонки.
Травы старые в постели
ржавы, ломки.

Травы старые подстилкой
новой травке,
как песчаник палестинский
нашей Пасхе.

Всё ещё с ума не сошла,
хоть давным-давно полагалось,
хоть и волоса как метла,
а метла с совком поругалась,

а посуды грязной гора
от меня уж добра и не чает
и не просит: «Будь так добра,
вымой если не чашку, хоть чайник…»

А посуды грязной гора
постоит ещё до утра.
И ни чашки, ни чайник, ни блюдца
до утра, дай-то Бог, не побьются.

Девятый день,
в последний раз
в земную сень
гляжу на вас.

И не тропарь,
и не елей —
налей стопарь,
и мне налей.

К чему слова?
Умолкните.
Я счастлива
в нетемноте,

где истина,
и путь, и свет,
где нету дна
и бездны нет.

Там, где пушкинская осень над тосканскими холмами,
там, где лавровая прозелень сквозь позолоту клёна,
тёплый ветер октября, лёгкий парус корабля,
удивлённа и доверчива перед ангелом Мадонна.

Там, где стоптаны стопами изгнанничьими камни,
там, за гулом автострады, оправдание светает,
облака плывут на юг, в синем небе склянки бьют,
зорю бьют, опять из рук ветхий Данте выпадает.