Муравьи 0 (0)

Муравьев не нужно трогать:
Третий день в глуши лесов
Всё идут, пройти не могут
Десять тысяч муравьев.

Как носильщик настоящий
С сундуком семьи своей,
Самый чёрный и блестящий,
Самый сильный — муравей!

Настоящие вокзалы —
Муравейники в лесу:
В коридоры, двери, залы
Муравьи багаж несут!

Самый сильный, самый стойкий,
Муравей пришёл уже
К замечательной постройке
В сорок восемь этажей.

В Петрополе прозрачном мы умрём 0 (0)

В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем,-
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

Невыразимая печаль 2 (2)

Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.

Вся комната напоена
Истомой — сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.

Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.

На страшной высоте блуждающий огонь 0 (0)

На страшной высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь,-
Твой брат, Петрополь, умирает!

На страшной высоте земные сны горят,
Зеленая звезда летает.
О, если ты звезда,- воды и неба брат,-
Твой брат, Петрополь, умирает!

Чудовищный корабль на страшной высоте
Несется, крылья расправляет…
Зеленая звезда,- в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь, умирает.

Прозрачная весна над черною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает…
О, если ты звезда,- Петрополь, город твой,
Твой брат, Петрополь, умирает!

Сусальным золотом горят 0 (0)

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские ёлки,
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

О, вещая моя печаль,
О, тихая моя свобода
И неживого небосвода
Всегда смеющийся хрусталь!

Если утро зимнее темно 0 (0)

Если утро зимнее темно,
То холодное твое окно
Выглядит, как старое панно:

Зеленеет плющ перед окном;
И стоят, под ледяным стеклом,
Тихие деревья под чехлом —

Ото всех ветров защищены,
Ото всяких бед ограждены
И ветвями переплетены.

Полусвет становится лучист.
Перед самой рамой — шелковист
Содрогается последний лист.

Раковина 0 (0)

Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.

Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поешь,
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.

Ты на песок с ней рядом ляжешь,
Оденешь ризою своей,
Ты неразрывно с нею свяжешь
Огромный колокол зыбей,

И хрупкой раковины стены,
Как нежилого сердца дом,
Наполнишь шепотами пены,
Туманом, ветром и дождем…

Вооруженный зреньем узких ос 0 (0)

Вооруженный зреньем узких ос,
Сосущих ось земную, ось земную,
Я чую все, с чем свидеться пришлось,
И вспоминаю наизусть и всуе…

И не рисую я, и не пою,
И не вожу смычком черноголосым:
Я только в жизнь впиваюсь и люблю
Завидовать могучим, хитрым осам.

О, если б и меня когда-нибудь могло
Заставить, сон и смерть минуя,
Стрекало воздуха и летнее тепло
Услышать ось земную, ось земную…

Мы с тобой на кухне посидим 0 (0)

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

«Мы с тобой на кухне посидим» Мандельштама

Произведение «Мы с тобой на кухне посидим» — последствие бесприютности Осипа Эмильевича Мандельштама, вынужденного в те годы вместе с женой жить по чужим углам.

Стихотворение написано зимой 1931 года. Его автору в эту пору исполнилось 40 лет, прошло 3 года с выхода последнего сборника его стихов, эта книга окажется последней в его жизни. Удалось выхлопотать поездку по Кавказу, значительно приободрившую поэта, внесшую свежую струю в его творчество. Впрочем, были у него виды осесть в Тифлисе. Но пришлось возвращаться в Москву, где жить было негде. Он занимается переводами, изучает итальянский язык. В этот период он с женой скитается по Петербургу, не имея своего угла. Жилищная комиссия творческих работников отказалась предоставить О. Мандельштаму хоть какое-то жилье. Опять придется уезжать, причем, было решено, что ослабленная обострением туберкулеза супруга остановится у своих родственников, а он — у собственного младшего брата. Под впечатлением этого отказа и написано стихотворение. По жанру – бытовая зарисовка с трагическим подтекстом, по размеру – хорей со смежной рифмовкой, состоит из 4 двустиший. Рифмы открытые и закрытые. Лирический герой – сам автор. Стихотворение начинается с местоимения «мы», поэт не одинок, рядом с ним преданный близкий человек. «На кухне посидим»: перед отъездом, по обыкновению, люди присели перед дорогой. Надежда поселиться в Петербурге испарилась, эта кухня – также чужая, временная. Да и едут они, по сути, в никуда. «Белый керосин»: смешанный с водой. Сборы недолгие, осталось взять в дорогу «хлеба каравай». С едва уловимой иронией поэт перечисляет, что еще можно сделать: примус накачай, веревок собери. Видимо, из-за бессонницы они даже решили не ложиться, собираться будут «до зари». Скорее всего, никто их не будет провожать. В заключительном двустишии поэт недвусмысленно дает понять, что над ним давно сгустились тучи, эти странствия могут закончиться преследованием, арестом, заключением. Потому и спешит усталая пара на вокзал, стремясь уехать туда, «где бы нас никто не отыскал». Выразительных средств немного, из эпитетов – разве что слово «сладко». Обращение в повелительном наклонении: хочешь. Лексика нейтральная и просторечная. Интонация обреченная. В столь коротком стихотворении есть живых приметы советского быта 1930-х годов: коптящая керосинка, шумный примус, обычный столовый нож, плетеная корзина для переноски еды.

За несколько лет до первого ареста О. Мандельштам пишет стихотворение «Мы с тобой на кухне посидим», где за повседневной картинкой чувствуется предчувствие поэтом своей трагической судьбы.

Старый Крым 0 (0)

Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Овчарки на дворе,– на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.
Все так же хороша рассеянная даль –
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
Апрельской глупостью украшенный миндаль.

Природа своего не узнает лица,
А тени страшные – Украины, Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.

Мне жалко, что теперь зима 0 (0)

Мне жалко, что теперь зима
И комаров не слышно в доме
Но ты напомнила сама
О легкомысленной соломе.

Стрекозы вьются в синеве,
И ласточкой кружится мода,
Корзиночка на голове
Или напыщенная ода?

Советовать я не берусь,
И бесполезны отговорки,
Но взбитых сливок вечен вкус
И запах апельсинной корки.

Ты все толкуешь наобум,
От этого ничуть не хуже,
Что делать, самый нежный ум
Весь помещается снаружи.

И ты пытаешься желток
Взбивать рассерженною ложкой.
Он побелел, он изнемог,
И все-таки еще немножко.

И право, не твоя вина,
Зачем оценки и изнанки?
Ты как нарочно создана
Для комедийной перебранки.

В тебе все дразнит, все поет,
Как итальянская рулада.
И маленький вишневый рот
Сухого просит винограда.

Так не старайся быть умней,
В тебе все прихоть, все минута.
И тень от шапочки твоей —
Венецианская баута.

Американ бар 0 (0)

Ещё девиц не видно в баре,
Лакей невежлив и угрюм;
И в крепкой чудится сигаре
Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,
И дразнит сода-виски форт:
Кто незнаком с буфетным знаком
И в ярлыках не слишком твёрд?

Бананов груда золотая
На всякий случай подана,
И продавщица восковая
Невозмутима, как луна.

Сначала нам слегка взгрустнётся,
Мы спросим кофе с кюрассо.
В пол-оборота обернётся
Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,
Я на вращающийся стул
Влезаю в шляпе и, соломкой
Мешая лёд, внимаю гул…

Хозяйский глаз желтей червонца
Мечтателей не оскорбит…
Мы недовольны светом солнца,
Теченьем меренных орбит!

Душу от внешних условий 0 (0)

Душу от внешних условий
Освободить я умею:
Пенье — кипение крови
Слышу — и быстро хмелею.

И вещества, мне родного
Где-то на грани томленья,
В цепь сочетаются снова
Первоначальные звенья.

Там в беспристрастном эфире
Взвешены сущности наши —
Брошены звёздные гири
На задрожавшие чаши;

И в ликованьи предела
Есть упоение жизни:
Воспоминание тела
О… неизменной отчизне…

На влажный камень возведённый 0 (0)

На влажный камень возведённый,
Амур, печальный и нагой,
Своей младенческой ногой
Переступает, удивлённый

Тому, что в мире старость есть —
Зелёный мох и влажный камень.
И сердца незаконный пламень —
Его ребяческая месть.

И начинает ветер грубый
В наивные долины дуть:
Нельзя достаточно сомкнуть
Свои страдальческие губы.

В старинном многоярусном театре 0 (0)

Я не увижу знаменитой «Федры»,
В старинном многоярусном театре,
С прокопченной высокой галереи,
При свете оплывающих свечей.
И, равнодушнен к суете актеров,
Сбирающих рукоплесканий жатву,
Я не услышу, обращенный к рампе,
Двойною рифмой оперенный стих:

— Как эти покрывала мне постылы…

Театр Расина! Мощная завеса
Нас отделяет от другого мира;
Глубокими морщинами волнуя,
Меж ним и нами занавес лежит.
Спадают с плеч классические шали,
Расплавленный страданьем крепнет голос.
И достигает скорбного закала
Негодованьем раскаленный слог…

Я опоздал на празднество Расина…

Вновь шелестят истлевшие афиши,
И слабо пахнет апельсинной коркой,
И, словно из столетней летаргии,
Очнувшийся сосед мне говорит:
— Измученный безумством Мельпомены,
Я в этой жизни жажду только мира;
Уйдем, покуда зрители-шакалы
На растерзанье Музы не пришли!

Когда бы грек увидел наши игры…